Мы вышли из гавани при попутном ветре. Я уже поздравлял себя с тем, что покидаю землю неверных, и обещал себе окончить свои дни в мире, в каком-нибудь уголку Франции, но судьба, которой нравится играть мною, меня берегла для многих других испытаний.
Только что мы прошли Кандийский пролив, как утром, на рассвете, мы оказались среди русского флота.
Корабль, к которому мы были всего ближе, дал сигнал и пригласил нас к повиновению. Мгновенно две шлюпки с корабля обратили в военнопленных весь экипаж. Я, хотя не оттоман, был вовлечен в беду вместе с ними.
Отняв от меня все, что я имел, меня вместе с другими пленниками перевезли в Неаполи, порт Румынии, где высадилась часть экипажа большой эскадры, чтобы, как я узнал потом, поднимать население в провинциях европейской Турции. Оттуда нас погнали в Рашов, затем Мендзибос, место стоянки войск на Днестре, где русские устроили свои главные магазины. В продолжение пятнадцати месяцев, я терпел там холод, жажду и дурное обращение.
Так как число пленных со дня на день увеличивалось, то решено было отправить нас в Россию. Когда мы находились в пути, сопровождаемые всего лишь одним эскадроном конницы, на нас напала близ Краснополя банда конфедератов, и мне удалось скрыться. Вот уже десять дней, как я иду чрез Польшу, чтобы вернуться в мою страну.
Вот вкратце моя жизнь до момента нашей встречи. Никогда судьба, как вы видите, не действовала с большим ожесточением для погибели несчастного; но кто знает, сколько ожидает меня еще несчастий? О, я, несчастный! Надежда, и та потухла в моем сердце.
Когда он произнес эти слова, раздался вдруг в лесу шум; мы подняли глаза и увидели между деревьев множество лошадей, поднимавших пред собою вихри пыли.
Это был русский эскадрон.
Мы едва не попали в руки неприятеля; нужно было искать убежища в лесу. К несчастью мы разлучились. Я не смел из боязни быть обнаруженным, громко звать его; та же причина без сомнение сдерживала его. Я искал его долго напрасно.
Я с слугою углубился в чащу леса. Там застигла нас ночь, и я решил выждать возвращение утренней зари. При ее наступлении я пытался узнать, где я нахожусь. Я долго бродил на удачу.
Наконец я вышел на большую дорогу и продолжил мой путь, имея все пред мысленными моими взорами этого незнакомца. Его судьба меня поразила; я хотел бы усладить ее горечь, но новые поводы к горю скоро вытеснили его из моей головы.
Сандомир, 30 июля 1770.
LIII.
От того же к тому.
В Пинск.
Ах, дорогой Панин! Кажется, что разгневанные боги исчерпали свой гнев над моей головой. Увы! Все мертво для меня.
Конфедераты делали набеги на великую Польшу, и повсюду, где они прошли, встретишь лишь опустошение.
Красивое местечко Баранов также обращено в пепел; пламя пощадило только несколько с трудом поддающихся огню зданий. Среди разрушенных стен видны еще, то здесь, то там, храм, башня, возвышающиеся над развалинами их обездоленной окрестности.
- Вчера весь день я имел пред глазами это удручающее душу зрелище.
В Сандомире я перешел с дороги на Радом на дорогу в Осселин. Я не мог решиться пройти так близко от Люцилы, не видав ее. Я подхожу большими шагами к местам, где находится мое сокровище. По мере того, как я приближаюсь, черные мысли исчезают, радость возрождается в моем сердце. Я не чувствую себя от нетерпения: я горел желанием поскорее придти.
Уже издали открывается это очаровательное место; все призывает во мне сладостное воспоминание. Эти полные чар рощи, где я гулял с Люцилой, эти цветущие берега, где я покоился на ее груди, эти восхитительные аллеи, где я венчал ее цветами, и в восторге чувств, я думал, что уже вижу ее, обнимаю ее в любовных объятиях.
Подхожу наконец.
Небо! Какое зрелище представляется моему взору! Все пустынно, повсюду прошли огонь и меч.
Я пробегаю с изумлением, смешанным с ужасом, эти прекрасные, места, которые я узнаю с трудом. Я лечу к замку, и нахожу лишь развалившиеся стены.
При этом зрелище тысячи зловещих тревожных мыслей возникают в моей голове, сердце мое разрывается. Я представляю себе Люцилу раздавленной под этими развалинами, испытываю заранее все ужасы отчаяния и созерцаю в тупом изумлении свое несчастие во всем его объеме.
Я выхожу наконец из этого столбняка, испускаю печальные вздохи и растерянный бегу, ища повсюду напрасно кого-нибудь, который бы сообщил мне, что случилось с несчастными хозяевами этих мест.
О, счастье! О горе! Единственная надежда, которая оставалась здесь! Куда тебя девали? Куда бежала ты вдаль от развалим этого дворца? И я именно, я посоветовал тебе приехать сюда. Несчастный! Что я сделаю? От какого жестокого раскаяние разрывается моя грудь!
Но куда влечет меня скорбь?
О, это вы, вы, варвары, причина моего несчастия.
Пусть все ужасы войны, все кары, которым подвергаются люди, обрушатся на ваши преступные головы; пусть подстерегает вас самая ужасная месть; пусть никогда нигде вы не найдете убежища, пусть беспощадный враг неослабно преследуете вас, пусть вас настигнет, зарежет и купается в вашей крови.
Что теперь он, этот мир, где я жил некогда, опьяненный безумною радостью? - место скорби, полное погребальных эмблем, начертанных смертью и развешанных вокруг меня.
Жестокая судьба, не могла разве ты удовольствоваться другими многочисленными жертвами? Разве нужно было, чтобы твоя ненависть привязалась ко мне, избрала меня и излилась над моей головой? Недостаточно ли, что меня настигли одна за другой пять стрел? К чему выпускать шестую.
О Люцила, Люцила, моя дорогая Люцила! Правда ли, что я тебя потерял? При этой мысли все мое существо разрушается и исчезает.
О, смерть, приди мне на помощь! Торопись: все узы, привязывавшие меня к миру, порваны, твоему мечу надо только перерезать нить моих дней.
LIV.
София двоюродной сестре.
В Белу.
Я не знаю, проникла ли ты в мое намерение.
Я уже добилась, что Люцила не пишет более Густаву; нужно теперь помешать Густаву писать Люциле. Когда они будут мертвыми друг для друга, по крайней мере, в идее, ничего не воспрепятствует мне соединиться с ним.
Что ты скажешь, Розетта? Разве замысел не хорош?
Но мы уже давно не получаем известий от Потовского. Я однако приказала Антону отсылать мне все письма, которые адресуются мне, в замок Осселин. Какая может быть причина этого замедления.
Беспокоюсь этим долгим молчанием, сейчас напишу одному из друзей Густава, с которым, по моим сведениям, он сносится; он наверняка сообщите мне что-нибудь о нем
Но я слышу крики в соседней комнате; надо посмотреть, что такое...
Продолжение.
Мы только что получили неприятное известие об опустошении Осселина. Замок после разграбление обращен в пепел.
Графиня по этому поводу в чрезвычайном огорчении, однако поздравляет себя с тем, что во время, и словно чудом, покинули его.
Люцила кажется нечувствительной к этому несчастию: она желала бы только погибнуть под развалинами.
Что касается меня, мне очень досадно.
Вот граф почти разорен. В этот именно замок он перенес все свои сокровища и там хранил свои документы. Прости прекрасное собрание картин и статуй! Я думаю, что он умрет от печали.
Я жалею в особенности обстановку летнего помещения. Ничего я не видела более роскошного, более изящного. Кресла, занавеси, обои были из небесно-голубой камки, отделанной серебряной бахромой. Потолок, равно как пространство над дверями, были штучной работы, украшенной однотонной живописью того же цвета. Там среди зеркал были два лучшие в королевстве. Какая жалость, что все это уничтожено!
Разве, дорогая Розетта, ты так сильно занята твоим прекрасным каштоляном, что не располагаешь даже четвертью часа, чтобы подумать о своих подругах? Три месяца, как ты написала мне маленькое письмо, но такое маленькое, словно тебе не о чем со мной говорить. С той поры ни малейшего признака жизни. Я не так действую по отношению к тебе: пишу часто, и всегда сообщаю обо всем, что со мной происходить, даже о самых сокровенных мыслях.
Помни, что я в возможно скоромь времени ожидаю от тебя известий, и что, если ты не вознаградишь меня за твое продолжительное молчание, то я накажу тебя темь же.
Ломазы, 2 августа .1770 г.
LV.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
После того, как я написал тебе о моем большом несчастий, я нашел убежище у дяди. Горе последовало за мной и туда: мои слезы текут, не переставая.
Я сделал тысячу напрасных поисков, и не могу ничем заглушить предчувствия горя: все наводить меня на мои опасения, и когда я вдруг вспоминаю эти печальные развалившиеся стены, я содрогаюсь от ужаса.
Ничто не равняется с печалью моей души. День, по-видимому, слишком короток для моей муки, и, словно недостаточно, что призраки страшат меня днем, они еще осаждают меня ночью. После нескольких мгновений беспокойного сна, я просыпаюсь в тоскливом ужасе. Мне кажется, что я вижу тень Люцилы, бледной и окровавленной, мне кажется, что слышу ее жалобный голос, и выхожу из этих ужасных грез, куда заводит меня отчаяние, только за тем, чтобы отдаться во власть еще более сокрушающих представлений.
Ах, неужели глаза мои раскрываются только для того, чтобы лить слезы? О, сцепление несчастий! Они редко приходят отдельно; они любят тесной вереницей преследовать несчастного.
Я оплакивал своих друзей, нужно было также оплакать мою милую! Мои прошлые печали поглощаются чувством ее потери. Люцила, во цвете лет, унесенная из этого мера, когда... При этой мысли, как усиливается моя скорбь!
Моя душа жадно упивается горечью, раздирается сердце и чувство счастья навсегда уходит, вытекая из этой раны.
LVI.
От того же к тому же.
В Пинск.
Я вижу, солнце опускается под горизонт; тени отбрасываются вдаль по равнине; уже только возвышенный вершины гор удерживают последние лучи исчезнувшего светила.
Вот час, в который полный нетерпение, я бежал к блаженным местам, где ожидала меня милая, час, некогда столь желанный! Ты теперь только час моего отчаяние.
Люцилы нет.
Увы! Ее дорогой образ постоянно представляется моей растроганной душе. Как блистали глаза ее нежным огнем? Как усиливала ее скромность действие ее прелестей! Какая чистота, какая живость, какая приятность в ее беседах! Как красота ее была обольстительна, и сердце ее создано для любви! Все было в ней. Судьба и добродетель расточили ей все свои дары. Что более могло бы ей небо даровать?
Ах, она была слишком прекрасна, чтобы жить, я был слишком счастлив! Ревнивый рок подкосил ее, как едва распустившийся цветок.
Столько прелестей должны ли были так скоро погибнуть? Итак я не увижу более, как дивный ротик улыбается мне любовно! Я не услышу более трогательного голоса, сладостные звуки которого шли прямо к моему сердцу! Ее нежные взгляды не пробудят более в душе моей чарующих волнений.
О Люцила, Люцила, в какое отчаяние потеря тебя погрузила твоего милого!
Где найти вновь ее с ее прекрасным характером, ее чувствительною душою, ее благородными чувствами? Каким наслаждением она опьяняла мое сердце в доверчивых излияниях своей души! О, сладостное общество, нежный союз! Нет, не союз, а смешение двух сердец.
Небесное блаженство, блаженство столь редкое на земле, я тебя вкусил, я тебя потерял! Нет более для меня Люцилы. Она поспешила скрыться в бездне вечного ничто. Мне остается лишь грустное воспоминание, постоянное в моей душе и удручающее мои мысли.
Под ильмом радомской рощи.
LVII.
От того же к тому же.
В Пинск
Кой-какие лучи надежды стали было западать в глубь моего сердца, но увы! Как скоро они потухли!
Прошел смутный слух, что граф Собеский избежал гибели в развалинах своего охваченного пламенем дворца и со своей семьей удалился в Опалин. Я тотчас бросился туда; но все мои поиски были тщетны - нет Собеских.
И вот я на обратном пути к своему дяде, в большем отчаянии, чем когда-либо.
Пока я перебирал в моей голове мои заключения, мой конь принялся ржать и жаться к стороне. Я поднимаю глаза, но ничего не замечаю. Он пробежал добрую милю, пока я мог его остановить. Добившись этого, я осмотрелся.
Немного спустя, полагая, что снова выехал на большую дорогу, я не замедлил снова погрузиться в свои мрачные мечты. Я очнулся от них только вследствие голода, который начал давать себя чувствовать. Я взглянул на часы. Изумленный, что время ушло так вперед, я ищу солнце: оно на закате. Тогда для меня стало ясно, что я заблудился.
Я продолжал путь, но до дома добраться не мог. Обеспокоенный ночлегом, я въехал на вершину легкой возвышенности. Останавливаюсь бросить взгляд вокруг меня, обнимаю взором длинную цепь холмов, равнин, лесов, которые я проехал.
Вдруг слышу звуки сельского рожка и вижу в некотором расстоянии пастуха, опершегося на свой посох; две собаки и мальчик собирали его стадо.
Я направился к нему. Он, казалось, изумился, увидев меня.- Не бойтесь ничего, - сказал я ему, - мой друг: я заблудившийся путник, которого ночь обязывает искать где-нибудь убежища. Хотите мне служить проводником до ближайшей деревни.
"Увы! - ответил он, - эта местность пустынна. В двух милях отсюда есть только замок, хозяин которого в отсутствии. Впрочем, ночь настала бы раньше, чем вы приехали бы туда, во всяком случае, слишком поздно, чтобы быть там принятым. Но мой шалаш недалек. Я могу предложить вам только солому для постели, молоко и хлеб для утоление голода. Вот все, что дало мне Небо, и я охотно разделю это с вами сегодняшним вечером, а завтра направлю вас по вашему пути.
Я принял это обязательное предложение.
Итак, после долгого и утомительного дня, я попал в плохенькую хижину. На пороге ее я нашел добрую женщину (она была жена пастуха) с маленьким ребенком на коленях. Она не менее пастуха была изумлена, меня увидев.
Первая моя забота была отыскать место для помещение лошади; и в то время как я устраивал ей подстилку, а мой хозяин загонял своих баранов, его жена ушла готовиться к нашему приему.
При входе в хижину, я был изумлен господствовавшей в ней неряшливостью: полное изображение самой ужасной нищеты. Я сравнивал молча эти задымленный стены с раззолоченным убранством дворцов, и в первый раз меня посетили горестные размышление относительно неравенства в участи человеческих существ.
- Мачеха - природа, - говорил я себе, - нужно тебе, чтобы часть твоих детей была рождена для такого рабства и труда, когда другая утопает среди нее в роскоши!
Приглашение хозяина к скудному ужину разогнало мои размышление. Я поместился за жалкий стол, и маленькая семья в молчании уселась вокруг меня.
Вскоре грустные мысли вновь посетили меня; они последовали за мной и на мое соломенное ложе. Наконец, изнеможенный усталостью, я уснул.
На утро я проснулся на рассвете и хотел отправиться.
Войдя в конюшню, я нашел мою лошадь лежащей на соломе и разбитой от усталости. Нужно было остаться.
Я пошел к моему хозяину сообщить о моем затруднении.
- Пусть это вас не беспокоит, господин. Я позабочусь о вашей скотине, и пока вы поживете с нами, я постараюсь угодить вам.
Тронутый его добротой, я дал ему несколько дукатов, которые силой заставил его принять. Бедняга поцеловал мне руку и благодарил меня на коленях.
Чтобы разогнать скуку, я принялся бродить по окрестностям хижины, взяв с собой, из опасение заблудиться, мальчика.
Привлеченный неведомыми чарами к небольшому лесу, я углубился в его темную чащу и прошел чрез него, грустный и задумчивый; вскоре я оказался в уединенной долине, перерезанной небольшой речкой.
В некотором расстоянии я увидел группу больших деревьев, которые покачивали в воздухе своими густыми вершинами, распространяя по равнине широко вокруг себя свежесть и тень. Я иду расположиться под их непроницаемым кровом. Пастух собрал там свое стадо, сожженное палящими лучами солнца. Приближаюсь, узнаю моего хозяина и сажусь рядом с ним.
Я был в очаровании от невинности жизни и вида довольства этого человека.
Если бы я мог таким образом, говорил я про себя, окончить тихо мои дни в каком-нибудь уголке земли! Чистый воздух, неприхотливый стол, здоровье тела, покой души, ценные дары природы, как вы предпочтительны пред ложными благами, к которым так жаден свет! Да, от этого именно простого смертного надо научиться искусству быть счастливым. Его не гложут, как нас, бессильные желания. Плодородная равнина для него сад блаженства. Его наслаждения чисты и не оставляют по себе горечи: менее живые, чем наши, они зато продолжительнее, прочнее. Тщетные ожидания, сожаления, отчаяние никогда не отравляют своим приходом мирное течение его дней. Зачем ходить за дорого достающимся счастьем так далеко, когда оно так близко к нам!
В то время как я был погружен в эти размышление, сладкий сон пришел и отягчил мои веки. Ах, как долго я пользовался только тяжелым и тревожным покоем.
При моем пробуждении, мой хозяин предложил мне плодов и молока; я пообедал и, так как солнце не так уже жгло, отправился затем гулять по "краю мрачных берегов".
Печаль заключила со мной лишь короткое перемирие: вскоре она вновь напала на меня. Напрасно я хотел отвлечь свои мысли от чувства моих несчастий, все мне о них напоминало все мне рисовало дорогой образ Люцилы.
Цветы, как эмаль, украшающие зелень, вы любили, что вас срывала ее рука: увы! Вы не будете покоиться долее на ее нежной груди, вы не вплететесь в ее прекрасные локоны, вы не будете более радовать ее чувства восхитительным ароматом. Как вы, она блистала чистым блеском природы: нужно ли было, чтобы, как вы, она блистала лишь один день!
Так я изливал мою скорбь, когда услышал вдали мелодичный голос, которого жалобный звук заставлял рыдать эхо. Он пробудил в моей душе изумление, смешанное с радостью.
Недвижный, я искал глазами, откуда могли исходить столь сладостные звуки. Потом случайно приблизился к подножию скалы, которая мне их повторяла; но я ничего не мог разобрать.
Возбуждение, поднятое во мне этими звуками, имело для меня свою прелесть: оно почти устраняло чувство личного горя.
- Я не один, - говорил я, - не один я вздыхаю в этих местах. Это без сомнения голос какой-нибудь несчастной, сердце которой нуждается в утешении.
Я долго наслаждался, слушая его; затем он затих.
Видя, что солнце спускается под горизонт, я подумал о необходимости вернуться в хижину. Я просил моего проводника заметить место, которое мы покидали, и удалился оттуда с сожалением, погруженный в печальные мысли, но менее печальные, чем накануне.
Звуки этого трогательного голоса дрожали еще глубоко в моей душе; я чувствовал, что она несколько освободилась от давившей ее тяжести. Не знаю, что за возбуждение овладело моими чувствами, оживило мое поблекшее сердце и заставило меня признать пребывание здесь очаровательным. Я не мог вынести мысли о необходимости покинуть эту местность и, совершая путь, я держал себе такую речь: