XXXIV.
Люцила Густаву.
В Тарнополь.
Я не могу, дорогой Потовский, утешиться после твоего отъезда. Напрасно стараются меня развеселить: мое сердце остается безжизненным среди самых блестящих увеселений. Твой печальный образ всегда пред моими глазами: мне кажется, что я вижу тебя в момент, когда ты оторвался от моей груди.
Я прогуливаюсь одиноко, вдали от несносной толпы, на цветущих берегах, где ты любил покоиться возле меня. Но вместо того, чтобы смягчить мою скорбь, все тут зовет снова и снова перечувствовать мои страдания, все тут напоминает наши беседы, наши клятвы, все тут призывает меня к грустному воспоминанию.
"Здесь, говорю я одинешенька, он сделал мне признание в своей страсти, там я получила первые залоги его нежности".
И я остаюсь неподвижной, орошая землю моими слезами.
Кажется, все, что меня окружает, принимает участие в моей скорби. Птицы оглашают воздух только грустными звуками, эхо им отвечает только жалобами; ветерки, стеная, колышут листву, ропот ручейков подражает моим вздохам.
Когда ты уехал, я жаловалась, что не могла плакать. Увы! Я получила теперь это тщетное утешение. Днем два ручья слез текут беспрестанно из моих глаз; ночью я орошаю слезами мое ложе, и источник их не может иссякнуть.
P.S. Я забыла тебе сказать, чтоб ты посылал свои письма на имя Софьи. Тем же способом я буду посылать мои.
Прощай, пиши мне чаще.
Варшава, 9 апреля 1770 г.
XXXV.
Софья двоюродной сестре.
В Белу.
Ничто не равнялось с отчаянием Люцилы, когда уехал Густав.
Она упала без сознания на руки своей служанки и долго оставалась погруженной в тупое горе. По временам она приходила в себя, чтобы позвать своего милого, обратить глаза в ту сторону, куда он скрылся, протянуть руки как бы для того, чтобы его обнять, - и затем снова погружалась в горе.
За состоянием удручения последовала мрачная горесть: томность ее взоров раскрывает всю тоску ее души, и поблекшее ее сердце отказывается от всякого рода утешений.
Ее комната не оглашается более ее пением, но в ней часто слышатся грустные причитания.
"Правда ли, дорогой Потовский, - восклицала она как-то, правда ли, что ты покинул меня? Увы! От тебя мне ничего не осталось, кроме воспоминания, что обладала тобою.
О, прекрасные дни, дни слишком скоро протекшие! Вы более не вернетесь. Как я несчастна.
И затем она горько вздохнула.
Признаться ли тебе, ее состояние возбуждает во мне сострадание и, когда я вижу ее в таком горе, я не чувствую в себе силы заместить ее. Увы! Недостаточно разве с меня и моих мук, чтобы возиться еще с горем другой.
Сегодня Люцила казалась более спокойной, чем обыкновенно. Я только что вручила ей письмо Густава; она открыла его с восторгом.
Лицо ее прояснялось все более и более, пока она пробегала письмо. Она прочла его несколько раз; затем остановив на нас взор, - она проговорила чуть слышным голосом:
- "Дорогой Потовский, ты, один взгляд на которого составлял уже для меня радость! Если небо сохранит твою жизнь и вернет тебя твоей милой, - мое сердце не ропщет: я прощаю ему все. Но увы! Как жизнь медлительна, и наступление моего счастия отдалено!"
Я не сумела бы дать отчет в различных чувствованиях, волнующих мою грудь: по мере того, как рана ее сердца закрывается, моя, я чувствую, раскрывается. Мои добрые намерения исчезли; мой первый план снова носится в моей голове.
Ах, Розетта, мне стыдно низости моих чувств.
Варшава, 1 мая 1770 г. ХХХУІ.
XXXVI
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Как изменился этот свет!
Отторгнутые раздором от блестящего театра жизни, где мы резвились, мы появляемся на новой сцене, где все в беспорядке, всюду смятение, тревога. Призванные звуком военной трубы на поля, где господствует ярость, мы подвергаемся часто самым тяжелым трудам, суровостям климата, голоду, жажде, постоянно занятые при этом бегством или преследованием жестоких врагов, играя поочередно роль травимых зверей.
Беззаконие возрождается, кажется, постоянно из своего пепла. Каждый день образуется какая-нибудь конфедерация, какой-нибудь новый заговор, под прекрасным предлогом мести за государство и защиты отечества.
Говорят о правосудии? О, презренные! Они без излишней щепетильности ломят преграды законов, без угрызений совести попирают ногами самые священные обязанности. Отдавшись своим низким целям, они входят в партии. Сын сражается против отца, брат против брата, друг против друга; в увлечении своей животной яростью бегают они разнузданными шавками, с. Огнем и мечем в руках, распространяют повсюду страх и ужас, грабят области, опустошают селения, разбойничают, жгут, расхищаюсь. Сказали бы, что они заняты жестокой игрой, разрушают вокруг себя даже зачатки благополучия.
Как возмутителен такой образ действий для несчастных существ, рожденных только любовью, существующих лишь ею, вкушающих счастье только во взаимной любви и имеющих для любви лишь одну минуту!
Какая толпа различных кар осаждает человечество? - бури, землетрясения, вулканы, пожары, голод, зараза поочередно опустошают мир. Безумцы! Надо ли прибавлять сюда и ужасы войны?
Вот мы в Тимкове - пятитысячный отряд поляков со сбродом из татар, французов и немцев, прибежавших на шум наших раздоров чтобы обогатиться грабежом нас. Низкие проходимцы, подобные хищным птицам, привлекаемым запахом трупов!
Вместо того, чтобы идти против неприятеля, наши храбрые вояки поговаривают о вторжении на земли некоторых диссидентов. Увы! Нужно было попасть мне в среду этих варваров? И вот я вынужден разделять все их ужасы.
Тимков, 15 мая 1770 г.
&ndsp;
ХХХУІІ.
От того же к тому же.
В Пинск.
17-го было кое-какое дело между нами и русскими, но слишком незначительное, чтобы о нем рассказывать.
Мы знали уже три дня, что сильный отряд неприятельской пехоты двигается в нашу сторону.
Биринский был осведомлен о их движении и постарался скрыть от них свое; он захватил почти все проходы, занял теснины и расположился ударить на них, когда они будут ожидать всего менее.
Они были уже близко, когда пронюхали о наших намерениях, тотчас же переменили направление и на другое утро показались на высоте в некотором расстоянии от нас.
Как только мы их заметили, Биринский отправил гонца, прося у Тваровского поддержки.
К десяти часам, неприятель, сделав несколько перестроений, подошел к нам. Мы ожидали их на месте.
Все располагается для атаки. Труба дает сигнал, и вскоре обе армий окутаны вихрем огня и дыма; слышны ужасный шум от выстрелов, крики людей и ржание коней. Огонь прекращается, все проясняется снова, и железо выбирает свои жертвы. Подобные диким львам, сражающиеся с остервенением устремляются друг на друга. С двух сторон летает смерть. Ярость неприятеля удваивается, повсюду он несет страха, и ужас.
Биринский, с саблей в руках, совершал чудеса храбрости. Он видит, что его отряды поддаются: с горящими от гнева глазами и с пеною у рта от ярости, он летит к ним и старается напрасно вести их снова в сражение.
Мы бьем отступление. Неприятель, увлеченный резней, нас преследует и настигает несколько беглецов, которые и падают под его ударами. Внезапно густое облако падает на равнину, скрывает нас от победителей и спасает нас, как бы чудом.
Обильный дождь, который пошел затем, еще надежнее разлучил сражавшихся.
Когда небо очистилось, уже наступила ночь, и мы воспользовались темнотой, чтобы отступить в Марианов.
Пока мои товарищи толкуют об этом несчастном деле, я пользуюсь минутой досуга, чтобы сообщить тебе о нашем поражении.
Вот прекрасное начало кампании, и конечно вполне справедливо, чтобы нам, ввязавшимся в подобное дело, не было чем похвастать!
Я получил в схватке очень легкую рану в левую руку. Я хочу скрыть это происшествие от Люцилы. Прошу тебя, оставь ее в неведении, в случае если ты ее увидишь.
Как ты счастлив, друг, что можешь проводить твои дни вдали от звона оружия.
P.S. Согласно последним известиям, атаманы готовы снова показаться в Польше; они, должно быть, перешли Днестр в Домбассаре.
И вот наши несчастные области наводнены иностранными войсками. Я трепещу от мысли, какие ужасы они совершать.
Марианов, 24 мая 1770 г.
XXXVIII.
От того же к тому же.
В Пинск.
Подкрепление, которое мы требовали, прибыло в Марианов на другой день утром. Мы соединились и двинулись прямо на врагов. Они были рассеяны по полю битвы и при нашем приближении поспешно обратились в бегство.
Биринский принялся их преследовать с главными силами. Ловеский и я остались с небольшим отрядом для опознания наших убитых.
Мы принялись обходить поле сражение. Небо, какое ужасное зрелище! - поле наводненное кровью и усеянное трупами, покрытыми ранами и лежавшими один на другом...
Я отводил от этого зрелища несколько раз глаза, и охваченный ужасом и состраданием. Безумцы мы! Среди треска и блеска оружие, полные чрезмерного пыла, мы жаждем только отличий, одушевляемся звуком рожков, с мечем в руке идем в сражение, с неудержимою яростью бросаемся на врага, даем и получаем смерть - делаем жестокую забаву из взаимной резни. Но когда, в один из моментов успокоения, в которые к нам возвращается разум, мы бросим взор на жестокое зло, которое мы же сами причинили, какие грустные мысли подымаются в нас, какими только сожалениями мы ни проникнуты!
Я не мог удержаться от слез.
- Какая слепая ярость движет людьми-варварами? - вскричал я в порыве горести. Им дается жить так мало дней! Эти дни уже и без того несчастны! К чему ускорять столько близкую смерть? К чему прибавлять столько поводов к огорченно, к той горечи, которою боги наполнили эту короткую жизнь?
"Увы, - сказал мне Ловеский, сюда-то и надо приходить полюбоваться тщетою человеческих замыслов и бросить взгляд сожаление на величие сего мира. Сколько честолюбцев, привлеченных под знамена обманчивым блеском, пожали в сражении лишь горе и страдания! Сколько людей, увы! Полных жизни и здоровья, сегодня в объятиях смерти! Сколько лежащих теперь в прахе играли блистательную роль! Сколько таких, что удостаивали других лишь презрительными взглядами, сброшены без разбора в общую могилу! Сколько знатнейших лиц, которых могущество разбито! Сколько великодушных героев лежать на трупах, которые однако были причиной их смерти! Сколько государей, похороненных рядом с льстецами, называвшими их бессмертными! - Вот пределы честолюбия. - При мысли об этом, Густав, как наши желания могут поддаваться пустым побуждениям! Здесь кончается с славою жизнь. Здесь обращаются в ничто титул, знатность, величие и все эти пустые различия, изобретенные гордостью. Здесь все - одной цены, одного уровня: великие и малые, рядовые и полководцы, все они образуюсь одну смешанную кучу, и различие их теряется в могиле".
Мы все шли, с опущенной головой, рассматривая трупы, лежащие во прахе. Мы узнали нескольких из наших людей и некоторых наших знакомых. Сделав необходимый распоряжение к погребению мертвых и удалению нескольких еще дышавших раненых, мы вернулись в наши палатки в мрачном молчании, погруженные в грустные размышление.
P.S. Мой отец отправился в Турцию, чтобы хлопотать о новой подмоге. Он поручил командовать своими людьми на случай, если мне придется удалиться, Балускому.
Марианов, 25 мая 1770 г.
XXXIX.
Софья двоюродной сестре.
В Белу.
Вчера я получила письмо Густава Люциле. Мое сердце билось, когда я держала его в руках. Я колебалась, отдать ли его, или вскрыть. В конце концов я уступила любопытству.
Письмо содержало только упреки милой за долгое молчание и изъяснения в любви. Трогательный тон его жалоб и деликатность его чувствований исторгли из меня несколько слез.
Едва я замкнула письмо в шкатулку, как вошла в комнату Люцила с платком у глаз.
- Вот уже два месяца, - сказала она мне, - как Густав отправился, и я не получаю от него известий; это напрасное ожидание повергает мое сердце в отчаяние. Внимательно прислушиваясь, что говорят о банде, к которой он принадлежишь, я с места на место в мыслях следую за ним, подвергаюсь тем же случайностям, темь же опасностям. Теперь вот он на краю королевства, преследуемый жестокими врагами. Я не смею предаваться своим горьким мыслям: может быть, он уже пал под смертоносным оружием. Ах, моя дорогая! Я потеряла надежду его увидеть.
Произнеся эти слова, она склонилась над столом, спрятала лицо в руках и залилась слезами.
Мое волнение было также велико, я чувствовала себя растроганной: я хотела бы, чтобы письмо не было распечатанным; я едва даже не вручила его ей совершенно распечатанным.
Замешательство мое было чрезвычайным. Я трепетала от боязни, чтобы она не подняла глаз и не заметила его.
Наконец, овладев несколько собою, я пыталась ее утешить.
- К чему огорчаться так тем, чего, может быть, и не случилось, Люцила? Сколько непредвиденных случайностей могут замедлить прибытие письма в состоянии, в котором находится королевство. Немножко терпение. Вы, может быть, накануне получение известий от Густава.
Эти слова заронили луч надежды в ее сердце и разогнали несколько ее черные мысли.
Едва она ушла, я запечатала письмо и послала его в конверте одному знакомому в Кракове с просьбою вернуть его мне без замедление по почте. Когда оно пришло, я тотчас вручила его Люциле.
Она восторженно схватила его, прижала к губам, стремительно развернула. Вскоре слезы радости залили бумагу.
Прочитав два или три раза, она посмотрела на печать и была, казалось, изумлена, не увидав герба Густава. (К счастью, я пользовалась фантастическою печатью). Она сделала на этот счет несколько замечаний и больше об этом не говорила.
Принятая на себя роль мне не нравится очень.
Дорогая Розетта, почему я не так закалена душой, как ты: Ты не была бы в затруднении в подобном случае: ты не волнуешься из-за таких пустяков. Чего же ты хочешь? Не всем женщинам дано быть героинями.
Варшава, 29 мая 1770 г.
XL.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Третьего дня Ловеский, в блестящем наряде кавалериста, сошел с лошади у моей палатки. Поговорив о том, о сем, он помолчал минутку; затем обнял меня и сказал мне следующее:
- Дорогой Густав, ты, может быть, в последний раз видишь твоего друга. Наш командир, неспособный вследствие ран продолжать нести свои обязанности, передал мне начальство, на время пока он не в состоянии служить. Неприятель близок. Завтра я надеюсь во главе войск нагрянуть на него и, будь уверен, проиграю сражение только с потерею жизни. Чтобы придти к нам, он должен пересечь соседний лес. Расположись там при наступлении ночи с отрядом из пятисот человек; дай ему войти; как только он минует тебя, подай мне сигнал, и тотчас двинусь: ты атакуешь его сзади, я ударю в голову.
Мы согласились на счет места засады и сигнала.
- Если я восторжествую, продолжал Ловеский, беги в мои объятия, я разделю с тобой мои лавры. Если буду побежден, убегай: наша дружба была бы в глазах ревнивцев непростительным преступлением; они старались бы на тебе отомстить свою неудачу.
Он кончил. Мы объяснились и разошлись.
Дорогой Папин, я без ревнивого чувства смотрел на возвышение нашего общего друга; я даже не подумал его поздравить.
Пока он говорил, невольная дрожь овладела мною: даже теперь, не знаю, какой таинственный ужас продолжает владеть мною.
Этот год не менее предыдущего будет ознаменован поражениями конфедератов.
Тваровский, командовавший значительной бандою, был разбита на голову при местечке Надворном.
Другая значительная банда, которая с пятьюстами Липонийских татар находилась под начальством Пулавского, почти целиком изрублена под Львовом.
Ах, боги справедливы! Они объявляют себя против виновных.
Буковина, 7 июня 1770 г.
XLI.
От того же к тому же.
Из Пинска.
Дорогой Ловеский, достойный сын лучшего из отцов, ты, которого добродетельная душа была сокровищем нравственности, которого красноречивые уста были органом мудрости, которого сердце простое и прямое было убежищем чистоты и невинности! С улыбкой на устах, ты расточал вокруг себя нежности и, не щадя себя, изливал свою чистую душу в лоно дружбы.
С каким удовольствием мы беседовали вместе о предметах глупых и серьезных, далекие от пустых и гордых людей, преданных светской суетности! Мы любили друг друга для того, чтобы стать более мудрыми.
Сколько прекрасных летних дней мы сделали еще прекраснее, сидя вместе на берегу ручья и вдыхая вместе с свежим дыханием зефира сладостное чувство дружбы! Сколько увеселили мы зимних дней, сидя вместе у огня камина и вливая в наши кубки остроумие и веселие.
Увы! Его нет. В весну своей жизни, когда в глазах его горел огонь юности и здоровье играло в его теле, он пал под ударом жестокого врага. Несчастный молодой человек разве твои добродетели не обеспечивали за тобой уже общественное уважение? Разве нужны были еще, чтобы тебя вознести, знаки отличий? Соблазненный их блеском, увлеченный пылом страсти, ты принимаешь, полный радости, этот опасный пост, обещавший тебе успех, который обещало тебе твое юное сердце. Увы! Думал ли ты, что ты бежишь навстречу своей гибели?
Облеченный своими новыми знаками достоинства, он ожидал с нетерпением восхода солнца, горя желанием показать, чего он стоит.
День возрождается, роковой час наступает. Неприятель приближается, проходит, я даю сигнал.
Уже Ловеский шел во главе своих банд. Он открывает его запыленные эскадроны; при виде их, он не может умерить своего пыла, он бросается на них с саблей в руках. Изумленный враг хочет отступить.
Я выхожу из засады.
Мы его тесним, его эскадроны сбиты: они бегут, наши их преследуют, забыв все на свете, кроме резни.
Среди схватки, я слышу, вдруг прозвучало имя Ловеского. Мои глаза его ищут: я вижу его одного, преследующего одного из их начальников. Внезапно несколько беглецов оборачиваются к нему и хотят его окружить; он защищается, я лечу к нему на помощь с двумя моими; уже мы готовы присоединиться к нему, но он падает на наших глазах, пронзенный роковым ударом, который пресек нить его дней.
Его относят в сторону. Вот он в безопасном месте. Я стараюсь призвать его к жизни. Он открывает наконец глаза и узнает своего друга.
Раны тяжелы: он чувствует опасность своего положений и не обнаруживает тревоги.
Ах, дорогой Панин! Как тебе нарисовать трогательный портрет Ловеского в объятиях смерти? Вид полного спокойствие сохранял он среди своих мук! Какое торжество в его чертах среди надвигающихся теней кончины. Он сам утешал меня и поддерживал мое мужество.
Прельщенный его твердостью, я думал, что конец его отдален; радость возродилась в моей душ!. Но, увы! Как она длилась мало! Скоро покидают его силы.
Склонившись над его печальным ложем, с смертельной тоской в сердце, я вытирал его холодные раны и поддерживал его слабеющую голову.