L.
Графиня Собеская своему супругу.
В Люснь.
Мы не имеем известий от Густава с той поры, как он дал нам совет удалиться сюда.
Немного спустя после вашего отъезда распространился слух о кровавом сражении между конфедератами и русскими. Люцила опасалась за Густава. В то время, как она ожидала в волнении подробностей о битве, ей принесли письмо; она думала, что от ее милого, и распечатала с нетерпением.
Едва она бросила туда взор, я вижу - Она бледнеет, ее руки дрожат и с трудом могут держать бумагу; ее обесцвеченные губы охвачены судорожным движением, ноги у ней подгибаются и она падает без сознания.
- Я похолодела вся.
Увы! - восклицаю я. Что случилось, Люцила?
Я подбежала к ней и громким голосом позвала на помощь.
Когда мы привели ее в чувство, я бросила взгляд на письмо. Оно было от друга Густава и возвещало нам о его смерти.
Я не берусь описать вам состояние нашей бедной дочери, его не выразишь, и слезы, которые текут из моих глаз, и орошают эту бумагу, скажут об этом вам лучше моего пера.
Она провела целых два дня в горестном отупении, не произнося ни слова, отказываясь от всякой пищи.
Напрасно я предлагала ей поесть чего-нибудь, - мои настояние были тщетны. Наконец, видя ее обессиленной от отсутствия питания, я бросилась к ее ногам. Я оросила ее руки слезами и молила не осуждать себя на смерть. Она приняла из моей руки несколько ложек бульона.
Ее горесть, казалось, получила другое направление. - Я не покидаю ее ни на минуту.
Часто она поднимает глаза и руки к небу, произнося имя Густава, потом вдруг начинает плакать, проливая слезы потоками, ее грудь порывисто подымается, ее душат рыдание.
Я заметила, что она любит уходить вздыхать в сад, и боюсь, что здесь все напоминаете ей о ее милом и поддерживает ее горесть.
Я надумала поэтому увезти ее к тетке в Ломазы, и провести там некоторое время, пока ее горе немного утихнете.
Направляйте туда ваши письма. Пишите чаще.
Аллен, 19 июля 1770 г.
LI.
Софья двоюродной сестре.
Часть моего плана удалась, и даже cверх моих ожиданий. Люцила верит, что Густав - в могиле.
В то время как она была в смертельном волнении и оплакивала заранее смерть своего милого, я дала ей письмо предполагаемого друга, возвестившее ей роковую новость.
Копию письма прилагаю.
Если ты спросишь, кто писал, я тебе отвечу, что сам Густав: именно, я приказала задерживать во время моего отсутствие его письма. В одном из них он повествует Люциле о смерти брата одной из ее подруг. Сделав надлежащая изменение, я отослала его доверенному лицу с предложением переписать, адресовать Люциле под моим конвертом и прислать тотчас же мне по почте, - под благовидным предлогом подшутить кой над кем.
Письмо было положено, и что могло бы равняться смятению Люцилы? Я трепетала за последствие, как бы они не оказались более серьезными; но к счастью я теперь вне затруднений. Сначала она хотела отказаться от жизни; в настоящее время она довольствует вздохами и охами.
Чтобы отвлечь ее от горя, графиня увезла ее к тетке в Ломазы и упросила меня их сопровождать. Мы стараемся ее развлекать, но наши усилие бесполезны; ничто не может смягчить ее горесть. Она бежит общества, запирается в своей комнате или одиноко предается своим грустным мыслям на берегу ручейка.
Ее мать употребляет все усилия в мире, чтобы отнять у ней роковое письмо; она не хочет расстаться с ним, она носит его постоянно на своей груди.
Вчера я услышала, что она громко вздыхает в своей комнате, и так как наши комнаты смежны, то я полюбопытствовала посмотреть чрез щелку в стене. Я увидела ее полулежащей на канапе, с известным письмом в руке. Она, казалось, была в крайнем волнении: грудь ее поднималась быстрыми порывами, она поднимала глаза от бумаги лишь за тем, чтобы отереть слезы. Вдруг она испускает продолжительный вздох.
"О, о - мое сердце, остановись!" - сказала она задыхающимся голосом.
Всхлипывание участились, она горько плакала. Я была так тронута этой сценой, что сама не могла удержаться от слез; я раскаивалась в том, что сделала, и хотела бы, если бы было можно, отступить.
Время от времени она поднимала к небу влажные глаза, затем роняла голову.
Она некоторое время молчала, и когда я готовилась уже отойти, я услышала следующий печальный монолог:
"Увы! К чему так стараются заставить меня жить? Когда жестокий голод пожирает мою душу, к чему вменять мне; в преступление - отказ природы в поддержке жизни более скорбной, чем смерть? Смертный покой соединил бы меня с милым. Как я завидую его судьбе! Он освобожден от несчастий сего мира, а я еще вздыхаю и страдаю. Дорогой мой, душа моей жизни! Что ты не можешь видеть твою грустную половину, кровный остаток самого себя, который страдает, который бьется и который кончит смертью в мучениях".
Продолжение.
Люцила прячется, чтобы плакать, какое же место избираете она свидетелем своей скорби? - семейные гробницы. Могла ли бы ты когда-нибудь вообразить себе, чтобы робкая девушка шла одна вздыхать среди мертвых.
Несколько дней назад мы последовали за ней в это мрачное убежище. Мы сделали все, даже невозможное, чтобы извлечь ее оттуда; чтобы кто-нибудь ее сопровождал; вот все, чего мы добились.
Вчера она пришла в мою комнату и спросила меня, можно ли достать прах Густава?
Я спросила: "что же с ним делать?" Она тотчас же ушла, не сказав ни слова.
Не знаю, какие мысли шевелятся в ее голове, но, конечно, мысли, навеянные романами.
Ломазы, 27 поля 1770 г.
LII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
В последний понедельник я привел в исполнение мой план: оставил конфедератов и отправился из Тарнополя один с моим слугою, оставив нашу банду под началом региментария Балуского, согласно желанию его отца.
Так как ничто не призывает меня в Варшаву, то я отправился искать приюта у дяди, имеющего поместье близ Радома, в небольшом расстоянии от замка, в который должен был удалиться граф Собеский. Ты понимаешь, дорогой Панин, что я поступаю так в намерении быть в пределах досягаемости Люцилы.
Со мной случилось странное приключение, слишком странное чтоб тебе о нем не сообщить. Каждый вечер я буду отдавать тебе о нем отчет; это меня развлечет до прибытия в добрую гавань.
На дороге из Бука в Бец есть пустынная местность, дикий вид которой внушает черную меланхолию.
Это зрелище довольно хорошо согласовалось с состоянием моего сердца; созерцание его мне было по душе.
Обводя вокруг себя взорами, я заметил у подножия скалы дурно и по-восточному одетого человека, который обмакивал кусок хлеба в ясной воде ручейка.
Подгоняемый сам голодом, я подхожу и прошу его продать мне кусок хлеба. Он делится со мной и отказывается от монеты, которую я ему предложил.
- Храните ваши деньги, - ответил он сухим тоном по-французски, - вы не на того попали. И, бросив на меня гордый взгляд, он оттолкнул мою руку.
Я рассматривал его с изумленным видом. У него была живая, но дикая наружность, черные небольшие усы, сильный голос и не знаю что-то счастливое в лице и мало обычное под одеянием.
Меня очаровал его меланхолический вид. Я слез с коня и попросил у него позволения заняться моим скудным обедом возле него. Он подвинулся и дал мне место.
Едва я сел, как он обратился ко мне со следующими словами:
"Вот вы также повержены в несчастие, если судить но вашему виду. В дни ваших удач вы были бы предметом моего негодования; теперь вы возбуждаете во мне только жалость".
- Вы справедливо нерасположены к знатным; неравенство состояния почти всегда несправедливо. Я краснею, что судьба так дурно распределяете свои дары.
Но опасаясь, чтобы разговор не перешел в личности или окончился слишком скоро, я принялся расспрашивать его о войне. Наша беседа была в равной степени и продолжительна, и занимательна, Вот она в форме диалога, и я поручусь, что ты окажешься сторонником его мнений.
Я.
Друг, что говорят о войне в местностях, откуда вы идете? Русские вот с постоянными успехом и славой бьются с оттоманами.
Он.
Это должно вас мало изумлять. Если бы турок почувствовал свои силы и захотел бы их применить, он скоро бы поставил условие царице; но каким бы образом ни обернулись дела, он все же менее ослаблен поражениями, чем его неприятель победами.
Я.
Вы, можете быть, не знаете, что Россия неистощима в средствах.
Он.
Я не знаю, в чем они состоять. Прежде всего она дурно населена и к тому же только рабами. Кой-какой пушной товар, строевой лес, медь, селитра - единственный отрасли ее торговли; в то же время ощущается недостаток в предметах первой необходимости. В продолжение семи месяцев, земля там повсюду покрыта снегом, льдом, изморозью, а когда она не находится в оцепенении от холода, она все же не украшается никогда ни весенними цветами, ни осенними плодами.
Я.
Необходимы однако большие запасы сокровищ, чтобы выдерживать столь разорительную войну, чтобы посылать на неприятеля армии по морю и по суше.
Он.
Царице менее, чем всякому другому государю: ее подданные крепки и закалены, легко сопротивляются усталости и терпеливо переносить голод. Вследствие счастливого предрассудка никогда в армии не бывает возмущений из-за недостатка продовольствия (что случается на деле не очень редко); священник напоминает солдатам, что если они упустят на земле для спасения своей страны несколько обедов, то в вознаграждение они найдут хорошее угощение на небе, - и добряки терпят. При всем том, финансы императрицы оказываются довольно часто слабыми, но у ней достаточно ловкости, чтобы скрыть от света эту роковую тайну.
Если верить некоторым иностранным офицерам, взятым в плен. В последнем сражении при Дерасне, ее уполномоченные в Англии и Голландии очень громко трубят о ее победах как раз в то время, когда ее агенты стараются пустить в оборот ее лавры, т. е. сделать большой заем.
Это не все. В то самое время, когда ее дела в Турции шли всего хуже, она, говорят, давала поручение больших закупок за границей драгоценностей, статуй и ценных картин, и ее люди, конечно, не имели приказания держать это в тайне. Все же, несмотря на все ее старания таким образом пускать в глаза пыль, ее нищета обнаружилась бы во всем ее блеске, если бы оттоманы не были так глупы.
Я.
Признайте, но крайней мере, что если она не очень богата, то заслуживает быть богатой. Она без сомнение пряма, делает добро, имеет возвышенную душу, благородна; вся Европа удивляется ее прекрасным качествам и ее редким добродетелям.
Он.
Очевидно, редкие-то добродетели и возложили ей на голову корону!
Я.
Это, я согласен, пятно на прекрасной картине, которое следовало бы снять. Но согласитесь, что раз на троне, она с достоинством его занимает?
Он.
Я не вижу, чтобы она сделала что-либо достойное бессмертия.
Я.
Как, а ее победы над турками?
Он.
Она тут ни причем, как я, или вы. Превосходство военной дисциплины европейской над азиатской обеспечили ее оружию некоторый успех и все ее участие в этих событиях ограничивается тем, что они произошли в ее царствование.
Я.
Но что вы скажете о заботах, которые она расточает для процветания в ее государстве торговли, искусств, наук, для приобщение своих народов, после возвращение им свободы, к цивилизации, для просвещения их, для доставления им избытка? Разве ее виды не велики, и ее таланты не вполне соответствуют ее положению?
Он.
Правда, вследствие тщеславия и подражательного инстинкта, столь естественного в. ее поле, она предприняла кое-что незначительное, но эти предприятия не имеют никакого значения для общественного благополучия.
Например, она основала школу французской литературы для сотни молодых людей, принадлежащих ко двору, но устроила ли она общественные школы, где бы научали страху богов, правам человечества, любви к отечеству?
Она оказала поддержку в производстве некоторых предметов искусства и роскоши и немного оживила торговлю, но уничтожила ли она обременительные налоги и оставила ли земледельцам средства лучше обрабатывать землю. Далекая от того, чтобы изыскать меры к обогащению государства, она прилагала все усилия к разорению его, отнимая от полей усиленными наборами работников и вырывая у оставшихся скудные плоды их труда для выполнения пышных и честолюбивых планов.
Она приказала создать новый свод, но подумала ли о доставлении законам торжества? Не осталась ли она по отношению к ним всемогущей? И этот новый свод, основан ли он хоть на справедливости? Соответствуете ли в нем наказание нарушению? Исключены ли оттуда ужасные казни, как наказание за малейшие проступки? Создала ли она правила для очищения нравов, предупреждения преступлений, покровительства слабому против сильного? Установила ли трибуналы, чтобы побудить соблюдать законы и защищать частных лиц против покушений правительства?
Она освободила подданных от ига дворян, но лишь для того, чтобы расширить свою верховную власть. Разве они не ее рабы? Разве она не действует на них страхом? Разве она позволяет им дышать свободно? Разве меч не поднят постоянно над головой неосмотрительных? Вместо того, чтобы самой своею мудростью служить благоденствию народа, она заставляете последний служить, за счет его нищеты, ее корыстолюбию и ее гордости? В этом ли высокие деяния, героические подвиги, которые надо созерцать в восторге?
Вы говорили о ее талантах: они пригнаны к ее добродетелям. Если бы она была хоть несколько причастна гению, она бросила бы беглый взгляд на свои обширные земли и, перестав, как ребенок, забавляться преобразованьицами для извлечения выгод из бесплодных северных провинций, которые следовало бы оставить, все труды приложила бы, чтобы поднять значение богатых провинций юга, так долго остающихся под волчцами и терниями. На место неблагодарной страны, под неумолимым небом, к тому же беспрестанно страдающей от суровых северных ветров и населенной печальными, несчастными, тупыми существами, она имела бы под кротким небом прекрасный области, покрытые цветами и плодами, с населением веселым, богатым, интеллигентным. Природа открыла бы ей новые источники могущества и богатств. Она была бы творцом нового народа вместо того, чтобы быть тираном своих старых подданных.
Я не люблю, продолжал он, предаваться предвзятой критике, но я также не люблю выслушивать неуместные похвалы.
Ей льстят, притворно обожают, трепещут от малейшего ее взора - вот ее привилегии. А вот ее основание на общественное уважение: желание без границ, чтобы ей кадили. Полноте, она оказала сама себе справедливость: не ожидая, чтобы общество установило ее славу, она, для воспевания себе похвал, держит на жалованьи продажные перья.
Я.
Все это меня немного поражает. Но вы мне кажетесь хорошо осведомленным, и я с удовольствием послушал бы, что вы думаете о делах несчастной Польши.
Вы видите, что мы вовсе у себя не хозяева. Три державы вмешиваются в наши несогласия: одна уже несколько лет тщетно наводняет наши области своими войсками, чтобы нас умиротворить; две другие приходят с вооруженными силами, чтобы привести нас к согласию.
Он.
Вы погибли и, может быть, безвозвратно; но что бы ни случилось с вами досадного, все только слишком заслужено вами.
Я.
Объяснитесь, пожалуйста! Я вас не понимаю.
Он.
В состоянии анархии, в которой вы живете, как не быть вам жертвами друг для друга, или добычей соседей?
Ваше правление - самое дурное, какое может существовать. Я не скажу ничего, что в нем возмутительно. Вы чувствуете, как я, если конечно не отказались от здорового смысла, насколько оно жестоко, допуская, чтобы труды, нищета и голод были уделом большинства, избыток и радости - небольшого числа.
Вы чувствуете также, как чудовищны законы, которые для процветания горсти личностей лишают столько миллионов людей естественного права быть свободными и делают их жизнь предметом торговли. Я оставляю эту постыдную сторону вашей конституции, чтобы исследовать исключительно ее слабую.
При здравой политике сила государства состоит только в расположении страны, богатстве ее почвы и числе ее жителей, людей свободных. Природа наделила вас достаточно, но так как большинство народа лишено у вас драгоценных преимуществ свободы, то все остальные - как бы ничто.
В Польше только тираны и рабы; отечество таким образом не имеет сынов для защиты.
К труду побуждает лишь расчет собрать плоды от него. У вас, где крестьяне лишены всякой собственности, станет ли земледелец прилагать усилия, чтобы сделать землю плодородной, для хозяина, который его угнетает? Единственное благо, которым он пользуется, - праздность; он предается поэтому лености и работает только с отвращением. И так, как бы плодородна ни была почва, доход от нее должен быть очень мал.
Лишь хорошо питаемые тела годны к продолжению и увеличению рода. Как не обезлюдеть Польше, где у народа нет необходимого.
Только на лоне свободы и довольствия могут развиваться таланты. В Польше люди должны быть в общем невежественны и тупы. Науки, искусства, торговля не были в состоянии здесь процветать.
Но какое количество других недостатков конституции. Конечно благо, что корона избирательна, когда избиратели не одушевлены партийным духом: тогда, конечно, выбор падает на достойного. Но то же самое оказывается великим злом, когда интриги, кредит и сила единственные, как у вас, пути, ведущие к трону. Да, вы обладаете в этом печальною опытностью,
Еще гораздо хуже, когда всенародные дела становятся только делами клики.
В Польше верховная власть - слаба, гражданской власти - никакой; и та, и другая отправляются только при поддержке военной силы; равным образом, в Польше собственно нет и общества: горсть могущественных людей решает все, устанавливает все, командует всеми, отменяет, опрокидывает, уничтожает все. Они-то располагают короной, целым народом, они-то создают законы. Но они вне власти созданных ими же законов, они нарушают их нагло и безнаказанно, они вооружаются далее против правосудие и исторгают у него меч.
И так под суровым игом господ государство - без сынов, поля - без земледельцев, города - без искусств, без торговли, государство - без богатства. Нация в целом - лишь несчастное стадо осужденных на рабские работы крепостных, которых следовало бы даже опасаться, если бы они не были как бы созданными для своих цепей.