Стоял сентябрь, в воздухе посвежело, солнце скоро должно было закатиться, оставив лес во власти тени. Лето, как и все хорошее, промелькнуло быстро. В памяти Карин проносились пестрые картины празднования Иванова дня. Она видела костры, горевшие по склонам, спускающимся в долину Адидже. На Иванову ночь Карин была дома и пошла вместе со всеми на плато горы Сан-Виджилио, неся в руках факел, чтобы освещать тропинку. Столько было людей всех возрастов в заветном кольце костров, под усыпанным звездами небом! В теплом летнем воздухе далеко разносился голос Веселого Зеппа, распевавшего тирольские песенки. Подавали колбаски с капустой и сдобные булочки с вареньем и с маком, взрослые пили пиво, маленькие – лимонад. Гора гудела смехом и шумом.
Карин сидела на стволе старой поваленной лиственницы и наслаждалась праздником. Ради торжественного случая старая Ильзе заставила ее надеть поверх ситцевого платьица новый, ею самой связанный зарнер чудного жемчужно-серого цвета, с каймой из бордовых и зеленых полос и большими зелеными пуговицами с изображением святого Георгия, поражающего змея.
Старая Ильзе подошла к ней поближе. В загрубевшей от работы руке, которая умела быть такой ласковой, она держала большую кружку пива.
– Развлекаешься, Schatzi? – спросила она с широкой улыбкой. Карин выглядела настоящим воробышком на толстом стволе поваленной лиственницы. Она не знала, что значит "развлекаться", однако ответила:
– Здесь так красиво, Tante Ильзе.
Карин называла ее тетей: не будучи родственницей, старуха была ей ближе и роднее всех. Ильзе помогла ей появиться на свет на рассвете рождественского дня 1954 года, и если Карин была еще жива, то только благодаря ей. Когда Мартина родила ее, девочка не плакала и не дышала. Тогда старая Ильзе, быстро перерезав пуповину и убедившись, что ребенок не подает признаков жизни, схватила девочку за ноги, вытащила ее, опрокинув вниз головой, за окно и стала трясти, как букет цветов, с которого сбрасывают увядшие лепестки.
– Мороз такой, – пробормотала она, – что, если она не умерла, должна задышать.
Крошечное тельце, все еще перепачканное кровью, содрогнулось, и тотчас же раздался пронзительный крик. Девочка ожила. Старуха согрела ее, обмыла, запеленала и подала матери со словами:
– На небе сегодня родился Иисус, а на земле – твоя дочь.
У Мартины было личико фарфоровой куколки и точеная фигурка. Она скоро оставила родные места. Время от времени она появлялась, приносила дочке небольшие подарки и понемногу давала деньги Ильзе, хотя та ничего не просила ни для себя, ни для девочки.
В Иванову ночь, пока горели костры под звездным небом, а Карин восседала на стволе лиственницы, старая Ильзе сказала девочке:
– Когда вырастешь и станешь женщиной, берегись Ивановой ночи. Вот в такую ночь твоя мать себя и загубила.
– Она больно ушиблась? – спросила Карин.
– Вот именно. Но тебе этого не понять.
Нет, она не могла понять. Понять пришлось много позже. А сейчас Карин обдумывала эти непонятные слова и глядела на свою гору. Ей хотелось бы иметь крылья, как у ласточки, расправить их и, выпорхнув из приютского окна, лететь на старую ферму к тете Ильзе, лететь домой. Но увы, она была пленницей в этом ужасном месте, живущем по своим, непонятным для нее правилам. Монахини были очень строгими, особенно сестра Сабина, неизвестно почему заставлявшая ее читать каждый вечер на одну молитву больше ради ее матери.
КАНУН РОЖДЕСТВА
Снег на улице таял, превращаясь в грязную кашу, и Карин поняла, что снег в городе – это совсем не то, что густой и мягкий снег в горах, сверкающий на полуденном солнце, переливающийся голубыми и розовыми отблесками. Проезжали автомобили, обдавая грязью спешащих по своим делам, нагруженных покупками прохожих. Был канун Рождества, завтра ей исполнится шесть лет.
Многие девочки уехали из интерната в гости к родным или к подругам. Карин знала, что ей рассчитывать не на кого. Ее мать бог знает где, и вернется она только в июне, к концу учебного года, чтобы отвезти Карин к тете Ильзе.
Ей вспомнились слова матери, сказанные четыре месяца назад, когда она ненадолго появилась после одной из своих длительных отлучек:
– С завтрашнего дня ты пойдешь в школу в городе.
– В какую школу?
– В интернат. Я не могу взять тебя с собой.
А потом она отвезла Карин в Мерано, в сиротский приют, и оставила на попечении сестры Сабины, как какую-то ненужную вещь.
– Спасибо вам, что приняли девочку. Мне нужно уехать, когда вернусь – не знаю. Если будут проблемы, напишите мне в Рим до востребования.
Потом поцеловала Карин в щеку и ушла. Сестра Сабина протянула ей носовой платок и сказала: – Немедленно вытри. – И ткнула в то место на щеке, где остался след помады ее матери. Карин стояла неподвижно, словно окаменев, и смотрела, как ее мать, постукивая высокими каблуками, танцующей походкой балерины уходит от нее по длинному мрачному коридору к выходу.
Ей хотелось броситься следом, обнять, прижаться к маме, еще раз вдохнуть ее запах и тепло. Она мысленно молила: "Не оставляй меня одну, прошу тебя. Мне тут так страшно". Но мать уходила, а она стояла не двигаясь. Ей хотелось плакать, но она лишь глубоко вздыхала, а потом принялась стирать помаду со щеки платком, который дала ей монахиня.
Тут сильная рука ухватила ее толстую золотисто-рыжую косу, и громовой голос сестры Сабины изрек:
– Надо обрезать эти длинные волосы, а не то, того и гляди, вши заведутся.
Девочка еще не могла без содрогания вспоминать скрип больших ножниц, чьи лезвия никак не могли одолеть густой и плотный шелк ее волос. Сестра Сабина высунула от усердия кончик языка, как будто пытаясь таким образом уравновесить усилие руки, сжимавшей ножницы. Для Карин щелканье ножниц было подобно ударам кинжала. И только когда отрезанная коса взметнулась в воздух как трофей, монахиня заметила, что из громадных васильково-синих глаз девочки катятся крупные слезы.
– Ты что, плачешь? Плачешь из-за пряди волос? Вот глупышка.
– Я больше не буду плакать, – обещала девочка, хотя слезы по-прежнему лились потоком из полных отчаяния глаз, скатываясь по щекам.
Монахиня на мгновение растерялась, быть может, проникнувшись горем маленькой жертвы, которую она только что подвергла жестокому и совершенно бессмысленному унижению. Поэтому она подарила Карин одну из своих редких улыбок:
– Они отрастут и станут еще красивее. А теперь schnell! Вымоешься хорошенько, и все будет в порядке.
Карин не смела двинуться с места. Она обмочилась от горя, в ногах у нее образовалась целая лужица. Сестра Сабина, которая впоследствии сурово наказывала ее за куда менее тяжкие прегрешения, на этот раз ничего не сказала.
Карин вспоминала свое недавнее прошлое, глядя на снег, так непохожий на горный, и вдруг сердце у нее в груди подпрыгнуло: на дороге она различила сквозь изморозь в рождественской толпе столь хорошо знакомую и дорогую ей массивную фигуру. Она медленно и осторожно пробиралась сквозь толпу на распухших от флебита ногах, тяжело опираясь на палку. Она продвигалась вперед неуверенным шагом человека, более привычного к горным тропам, чем к скользкому от раскисшего снега городскому асфальту. На ней была накидка с пелериной, голову покрывал шерстяной платок, завязанный под подбородком.
– Тетя Ильзе! – Карин наконец нашла в себе силы выкрикнуть это имя.
Вскоре она уже обнимала старуху в вестибюле интерната.
– Ты возьмешь меня с собой? – взволнованно спросила Карин.
– Конечно, я возьму тебя с собой, Schatzi. Я добралась сюда на своих больных ногах, чтобы забрать тебя. Проведем Рождество вместе на Сан-Виджилио.
Карин обрушила на старую Ильзе поток слов, прорвавшийся после долгих месяцев скрытности и одиночества. От старухи приятно пахло свежестью леса, девочка упивалась знакомым, ласковым, как будто баюкающим голосом и радовалась, что ее опять называют Schatzi, сокровище.
Сестра Сабина терпеливо дожидалась конца любовных излияний, чтобы вмешаться. Догадавшись об этом, Ильзе отстранила от себя девочку.
– Сестра, завтра Рождество, – начала старуха, тяжело опираясь на палку. Карин переводила взгляд с тети Ильзе на сестру Сабину, сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. – Я пришла забрать малышку, – продолжала Ильзе. – Если бы не она, поверьте мне, сестра, я ни за какие блага мира не отправилась бы в город. Мои больные ноги меня больше не держат. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что она здесь одна-одинешенька.
– Мы здесь не оставляем детей одних, – сердито возразила монахиня. Выцветшие голубые глаза налились кровью.
– Я не то имела в виду, сестра, – стала оправдываться старуха. – Знаю, что вы добры и заботитесь об этих бедняжках. Я только хотела сказать, что с ней нет никого из семьи.
– А вы член семьи? – последовал бесцеремонный вопрос.
– Нет. И все же другой семьи, кроме меня, у нее, почитай, что и нет. А уж для меня малышка Карин и есть вся моя семья.
– Этого я не понимаю, – сухо заметила монахиня. Старая Ильзе попыталась объяснить, чем была для нее Карин. Сестра Сабина все поняла и, хоть и не смягчившись, ответила, по крайней мере, вежливо, но решительно: – Мне очень жаль, фрау Клотц, но девочка не может покинуть интернат без разрешения матери.
– Но мать не станет возражать, – заверила Ильзе.
– Нам требуется письменное разрешение, – оборвала ее монахиня. – Ведь если с ней что-нибудь случится, нам придется отвечать.
Карин, напряженная, как натянутая тетива, с трепетом прислушивалась к разговору, переводя огромные глаза с одной собеседницы на другую.
– Знала бы ты, до чего мне жаль, Schatzi, – утешала ее старая Ильзе. – Ну, ничего, мы получим это самое разрешение. И ты проведешь со мной целый день.
– Ты вернешься? – прошептала девочка, едва не расплакавшись.
– Надеюсь, вы понимаете, – вмешалась монахиня, – что мы не меньше вас сожалеем об этом недоразумении.
– Конечно, – ответила Ильзе. Она понимала, какой страшный удар нанесен бедной Карин. Понимала, что столь долгий путь ей пришлось проделать впустую и еще предстоит обратная дорога. Но она прекрасно понимала и то, что, даже встав на колени перед монахиней, ей не вымолить для Карин разрешения посетить на Рождество свои родные горы. Поэтому она лишь крепче сжала в руках палку.
– Так ты вернешься, тетя Ильзе?
– Вернусь, не сомневайся, – успокоила ее старуха. – Рада, что хоть повидала тебя, воробушек. Должна сказать, выглядишь ты отлично.
– А волосы? – пожаловалась Карин.
– Тебе так даже больше идет, – солгала старуха. Она сразу же заметила, что прекрасная золотисто-рыжая коса была острижена, но решила промолчать, чтобы не расстраивать девочку.
– Нет, правда? – спросила Карин, и ее глаза радостно заблестели.
– Конечно, правда, – заверила Ильзе, целуя кончики пальцев в знак восхищения.
– Ну, тогда я довольна.
По вестибюлю проходили воспитанницы с родственниками.
– Ты уже умеешь писать? – спросила старуха, прижимая ее к себе.
– Немножко, – машинально ответила Карин. Ей хотелось поговорить о более интересных вещах.
– А читать?
– Да вот учусь.
– Хотелось бы мне послушать, как ты читаешь, – сказала Ильзе.
– Малышка хорошо читает и слушается старших, – вмешалась сестра Сабина, явно удовлетворенная разговором. – Вот сейчас она принесет свою азбуку и что-нибудь вам прочитает. В порядке исключения, – добавила она, – вы можете побыть здесь с девочкой до обеда. Разумеется, не покидая пределов приюта.
Так миновал этот день, смешивая радость с печалью, и Карин встретила Рождество, вспоминая, как в сочельник она сидела со старой Ильзе, слушала ее добрый голос и вдыхала принесенный ею запах леса.
АНЖЕЛИКА
Мартина появилась пять лет спустя, прекрасная и сияющая, как летнее солнце. На ней была домотканая юбка орехового цвета с широкой каймой и белая блузка. Глубокий вырез открывал пышную грудь, поднятую тирольским корсажем. На стройной белой шее поблескивало серебряное ожерелье с медальоном. Светлые волосы, собранные на затылке, были перевязаны коричневой бархатной ленточкой.
Еще не высвободившись из первых объятий и радостно прижимаясь к матери, Карин вдруг заметила рядом с ней кого-то другого, будто зловещая черная туча заволокла солнце. Ее бурный восторг угас. Девочку охватил страх.
Карин отстранилась от матери и взглянула на мужчину, взглянула с ненавистью, хотя он ей улыбался. Ей было уже одиннадцать лет, и она знала цену объятиям и улыбкам. Улыбка этого человека ничего хорошего не предвещала.
Девочка уже была на пороге созревания, она похорошела, тело ее стало грациозным, отросшие волосы отливали чудесным блеском. Она села на деревянную скамью у стены дома Ильзе. Мартина взирала на нее в растерянности. Она видела перед собой не просто девочку-подростка, а сложную загадку, разрешить которую она вряд ли бы смогла.
– По-моему, нам следует познакомиться, – сказал мужчина. Он был коренастый, темноволосый, с оливково-смуглой кожей и тоненькими усиками, из-за которых и без того круглое лицо казалось еще шире.
– Это Марио, – сказала Мартина.
– И кто он такой? – сурово спросила Карин.
– Мой друг. И твой тоже.
Карин со злобой уставилась на незнакомца, но ответила, обращаясь к матери:
– Никогда он не будет моим другом, – бросила она с вызовом.
– Но ты же его не знаешь! – пыталась образумить ее Мартина.
– Не знаю и не хочу знать.
– У тебя будет время узнать его получше. Ты скоро переедешь к нам. Вот увидишь, он тебя не съест. – Она улыбнулась и сделала вид, что не придает значения выходкам избалованного ребенка.
– Значит, нам не о чем больше говорить, – сказала Карин и убежала в дом, хлопнув за собой дверью. Она укрылась у себя в комнате и вытянулась на постели, чтобы успокоиться, не ощущая, однако, ни малейшего желания поплакать.
Снаружи слышалось лишь жужжание летнего дня. Она встала с кровати и подошла к открытой двери, ведущей на расшатанную деревянную веранду. Горшки с геранью, петуниями и разноцветными колокольчиками украшали подоконник, которому было не менее ста лет. Карин бросила взгляд на лужайку и увидела то, что и ожидала увидеть: свою мать и сопровождавшего ее незнакомца. Они сидели на теплой июньской траве, мужчина хозяйским жестом обнимал ее плечи, а мать смеялась, запрокинув назад голову, еще больше обнажая шею и грудь, к которой он жадно прильнул губами.
– Твоя мать в Риме торгует собой. Она шлюха, – сказала ей как-то раз с жестокостью, свойственной детям, Анжелика, ее ровесница, обитавшая на дальней ферме за целебными источниками, с которой Карин иногда играла, когда им случалось встретиться на площадке у подножия канатной дороги. Она заявила это как-то вдруг, безо всякого предлога, прервав игру, вероятно, вспомнив сплетню, подслушанную у взрослых.
Карин отреагировала так, словно ее ударили по лицу; она уже знала, что означает это слово.
– Сама ты шлюха! – набросилась она на обидчицу. – Твоя мать шлюха! И твоя сестра!
Одним прыжком она перемахнула через ограждение и бегом бросилась по тропинке к дому.
Ильзе стирала белье при помощи примитивного старинного приспособления вроде поршня, приводимого в действие вручную, благодаря которому вещи выходили из стирки белоснежными. Карин чуть не сбила ее с ног, бросившись на шею с криком:
– Анжелика говорит, что моя мама шлюха, что она в Риме торгует собой. Это правда? Скажи мне, это правда?
Карин было одиннадцать лет, у нее уже начались месячные, она знала гораздо больше, чем старая Ильзе могла себе представить. И сейчас в ее словах не было обиды ребенка, оскорбленного грубым словом, в них слышалась горечь подростка, желающего знать правду.
– Что это тебе в голову взбрело? – Тетя Ильзе выпустила из рук бельевую доску, вытерла руки, вытащила из кармана фартука табакерку и с наслаждением втянула в себя понюшку табаку.
– Что ты еще можешь сказать! – рассердилась Карин. – Толку от тебя не добьешься.
Смысл некоторых слов она понимала лишь отчасти, но интуитивно догадывалась, в чем состоит правда о ее матери, и это причиняло ей боль, к тому же единственный человек, которому она доверяла, не мог ей ничего объяснить.
Ильзе тяжелой походкой пересекла лужайку и открыла деревянную калитку, ведущую к коровнику. Она подошла к Рози, непрерывно жующей пестрой корове альпийской породы с набухшим выменем. Неторопливым привычным жестом Ильзе подхватила одной рукой ведро, а другой – деревянную скамеечку, бросив через плечо Карин:
– Пора доить. Делай, что тебе велят.
Старуха и девочка вместе подоили корову, собрав в ведро теплое и густое молоко. Ильзе молчала, Карин ждала ответа.
Вдруг старуха заговорила:
– Твоя мать еще молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Здесь, в горах, нет никаких развлечений, кроме сплетен. Твоя мать часто в отъезде. То она здесь, то ее нет. Вот люди и болтают.
– Сестра Арджентина тоже молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Но никто не говорит, что она шлюха.
– Но она же монахиня! – ахнула старуха.
– Тетя Ильзе, ты не хочешь сказать мне правду, – Карин была разочарована, ей казалось, что ее предали.
Старуха поставила на место ведро с молоком. Солнце было уже на закате, на небе заблистал лунный серп. Они вошли в дом, и старая женщина заговорила с девочкой, вкладывая в свои слова всю искренность, на какую была способна:
– Твоя мать – женщина темпераментная, – она откинула со лба прядь волос, упавшую на глаза.
– Что значит "темпераментная"? – Вечно у взрослых находились какие-то слова, смысла которых она не понимала.
– Такая, которая любит жизнь.
– Но мы же тоже любим жизнь, тетя Ильзе.
Против этого нечего было возразить. До чего же трудно объяснять некоторые простые вещи!
– Твоя мать любит общество, – она села и притянула к себе Карин. Последние лучи солнца играли на деревянной стене. – Когда твоя мать приехала сюда из Валь-Пустерии, – принялась рассказывать Ильзе, – она была девчонкой, чуть побольше, чем ты сейчас. Но тогда были другие времена. Больше было бедности.
– Почему все всегда говорят, что в прошлом было больше бедности? – с любопытством прервала ее Карин.
– Твоя мать голодала, – не обращая внимания на вопрос, продолжала старуха. – И не только пища была ей нужна, она истосковалась по любви. Она нашла работу в гостинице у Винтерхолеров. А потом выросла, стала красивой девушкой и решила, что случайные встречи с мужчинами – это и есть любовь.
– А на самом деле что такое любовь?
Умеет же эта девчонка поставить ее в неловкое положение!
– Может быть, это сказка, которую мне рассказали много лет назад, – добрые старушечьи глаза улыбнулись далекому воспоминанию.
– Тетя Ильзе, почему мама больше не работает в гостинице у Винтерхолеров?
– Потому что живет в Риме.
– А почему она живет в Риме?
– Не знаю, Schatzi. Она сама как-нибудь тебе расскажет, если захочет.