Несмотря на то что к отъезду все было давно готово, он поднялся и вышел под тем предлогом, что хочет еще раз взглянуть на чемоданы.
Ему было тяжело оставаться с Кармелитой наедине, и он поспешил в сад.
В девять часов он вернулся в дом, вошел к Камиллу и почти насильно поднял его с постели.
Четверть часа спустя креол сидел в столовой вместе с Кармелитой и Коломбаном.
Последние минуты перед разлукой были столь же томительны, как проведенные вместе вечера.
Отъезд чем-то напоминает смерть: человек свыкается с мыслью о грозящей беде, и когда наступает критическая минута, он ничего не чувствует - источник слез истощился!
Карета, в которой Камилл собирался доехать до версальской дороги, ждала у ворот. Все трое в последний раз посмотрели друг на друга и обнялись.
Но плакали только Коломбан и Камилл.
- Вверяю в твои руки свою жизнь, - промолвил Камилл. - Больше чем жизнь - душу!
По всей вероятности, в эту минуту Камилл не лгал.
- Поезжай! Отвечаю перед Богом своей душой, своей жизнью! - торжественно произнес бретонец, устремив к небу ясный взор.
Молодые люди пошли к выходу.
Коломбан обернулся; видя, что всеми оставленная Кармелита опустила руки и уронила голову на грудь, подобно статуе Одиночества, он пожалел девушку и предложил Камиллу взять ее с собой до версальской дороги.
Кармелита благодарно на него взглянула, но не поддалась искушению и возразила:
- К чему?
И столько отчаяния было в ее голосе!
Камилл поспешно вернулся, в последний раз обнял ее, потом в ужасе отпрянул.
Ему почудилось, что он сжимал в объятиях мраморную статую.
До дилижанса оставалось десять минут: надо было торопиться. Коломбан увлек за собой Камилла; оба сели в карету, и лошади понеслись галопом.
Ворота были распахнуты настежь.
- Заприте ворота, - хмуро проговорила Кармелита, обратившись к садовнице.
Та повиновалась и толкнула створку - ворота с грохотом захлопнулись.
Кармелита вздрогнула.
- Это закрылась дверь моего склепа, - прошептала она.
Затем она медленно поднялась в дом, вошла в комнату и рухнула на диван.
Чем объяснить отчаяние Кармелиты, ее печаль, ее холодность?
Как это часто бывает у тонко чувствующих женщин, она бессознательно сравнивала Коломбана и Камилла.
И в самом деле, Коломбан - который со дня своего прибытия все больше вырастал в глазах Кармелиты, - Коломбан за эти десять пробежавших дней поднялся на необычайную высоту.
Ей казалось, что во все время его отсутствия она жила словно в дурном сне.
Сон… Да, конечно, сон! Не может действительность быть такой страшной!
Три месяца она была любовницей фата - обаятельного и веселого, что верно то верно, но человека без чести, без совести, бездушного, недостойного, слабовольного; он напоминал разряженную куклу, напомаженную, напудренную, завитую, временами даже забавную, но в конечном счете недостойную настоящей любви. Разумеется, только в страшном сне ей могла привидеться жизнь с этим американцем в пестрых галстуках, ярких жилетах, светлых панталонах, с золотыми цепочками на шее и рубинами на пальцах… Для нее он явился воплощением демона тьмы, который опускается по ночам на грудь спящему человеку. И все эти планы женитьбы, этот отъезд в Америку за разрешением на брак, эта угроза возвращения, нависшая над Кармелитой не как надежда, а как меч, - все это был кошмар, родившийся летней ночью в ее воспаленном мозгу.
Да, да, это страшный сон!
А действительность? Великодушный и преданный Коломбан!
Бесхитростный, большой и сильный, настоящий мужчина! Скажи он любой женщине: "Закрой глаза и ступай!" - она могла бы безоглядно идти за ним; скажи он: "Я так хочу" - она повиновалась бы; прикажи он: "Надо умереть" - она бы умерла!
Он был благороден и честен, добр и великодушен!
Это он после трехмесячного отсутствия мог потребовать от друга вернуть доверенное ему сокровище…
И когда бедняжка Кармелита подняла голову и увидела, что ее окружают вещи Камилла, увы, - несчастное дитя! - она вынуждена была признать, что прекрасным сном явилась для нее прогулка с бретонцем весенней ночью, а ужасной действительностью оказался американец.
Слезы, накопившиеся в душе Кармелиты, хлынули из ее глаз неудержимым потоком. Она оплакивала свою ошибку, облетевшие и развеянные по ветру лепестки своих иллюзий, свое счастье, улетучившееся, как запах духов, неосторожно пролитых над огнем; она оплакивала навсегда разбитую жизнь, как оплакивают мать или дитя; она в отчаянии заламывала руки, громко жалуясь и рыдая, - она, только что не позволившая себе ни жеста, ни вздоха, ни слезинки. Оглядываясь вокруг, как львица, ужаленная ядовитой змеей, она вскочила и зашагала по комнате, задыхаясь и не замечая ничего перед собой.
Попадись на ее пути река - Кармелита бросилась бы в ее воды.
Словно решившись на что-то, она подошла к окну и распахнула его, смерила взглядом расстояние, отделявшее ее от мостовой.
Ее комната находилась на втором этаже, но потолки были невысокие, и до земли недалеко: она вряд ли разбилась бы насмерть.
Кармелита отшатнулась, застонав от ярости и боли.
Но вдруг ее глаза - прекрасные, печальные, полные слез - сверкнули и остановились на каком-то предмете; во взгляде, за минуту до того выражавшем неизбывную тоску, вдруг засветилась несказанная радость, слезы высохли, словно роса под солнцем, и как роса блестит, подрагивая, на лепестке, так в ее заплаканных глазах блеснул луч надежды.
Она увидела куст белых роз - символ невинности, воспоминание о первой любви.
- Ах, моя роза! - воскликнула она и прижала к груди цветы, забыв о шипах. - В ту ночь, когда я тебя выкопала, ты едва появилась из лона земли, нашей общей матери, ты тогда еще не успела показать солнцу свои белые бутоны, скрытые под плащом мха; полуденный зной был тебе нипочем, тебе не грозили ночные заморозки… Ах, моя роза! Как и я, в ту душную ночь ты показала сокровище, сокрытое в твоих белоснежных лепестках - ты гордилась своей красотой; потом ты подставляла себя солнцу, принимая его за друга; ты верила в вечную жизнь, как я верила в вечную любовь! О моя роза! Зачем ты отдала свою красоту, как я - свою любовь? Ведь теперь нам обеим суждено умереть!..
С этими словами Кармелита оборвала с розового куста несколько запоздалых цветков, но не завернула их в покрывало, как поступила в прошлый раз: она оборвала лепестки и развеяла по ветру, а тот разметал их по грязной дороге.
LII
РАНЕНАЯ ЛЬВИЦА
С этой минуты Кармелита стала относиться к дому в Ба-Мёдоне как к собственному склепу (о чем она сама сказала), а сад казался ей кладбищем кармелиток, чье имя, по странному стечению обстоятельств, она носила. Теперь она хорошо понимала Лавальер, искупавшую три года счастья и солнца тридцатью годами забвения в монастыре; теперь ей была близка Мария Магдалина, не смевшая поднять глаза на Христа и потому отиравшая ему стопы собственными волосами.
Ее будущее выражалось в двух словах, отчетливых, словно черные буквы на белом листе: "плакать" и "умереть".
И действительно, ничто не связывало ее отныне с внешним миром; она словно превратилась в призрак. Все время, которое потребовалось бретонцу, чтобы проводить Камилла, дождаться дилижанса и вернуться, она неподвижно просидела в комнате, погрузившись в мрачные размышления.
Кармелите эти три четверти часа показались целой вечностью.
Когда Коломбан вернулся, вместо цветущей девушки он застал незнакомое существо, поразившее его потухшим взглядом, вялыми движениями, безразличием и холодностью.
Но простосердечный Коломбан ничего не понял: он решил, что отчаяние Кармелиты вызвано отъездом Камилла. Он попробовал утешить несчастную отверженную и заговорил о скором возвращении креола. Однако девушка покачала головой, и только тогда он понял, что причину ее горя нужно искать в другом. Как верный друг, он стал расспрашивать Кармелиту о том, что ее тревожит.
Она не отвечала ни слова, оставалась глуха к его увещеваниям, равнодушна к его взглядам - ее горе было велико, и она боялась опечалить единственного друга.
Так прошел первый день. Видя, что Кармелита не принимает его утешений, как больной ребенок отталкивает ложку с лекарством, Коломбан приписал это нервному расстройству, которое вот-вот пройдет, и на время отложил расспросы.
Но и назавтра, и в последующие дни она была все так же печальна и не искала успокоения в откровенных разговорах с Коломбаном.
Время шло, а бретонец так и не разгадал тайну отчаяния Кармелиты.
Распорядок дня у них был неизменным: начиная с ноября, Коломбан каждое утро, несмотря на дождь, грязь, ветер, снег, холод, отправлялся пешком в половине восьмого из Ба-Мёдона в Париж, в Школу права; занятия начинались в половине десятого. Они заканчивались в половине одиннадцатого, и ровно в полдень Коломбан возвращался назад.
Сначала они обедали. Потом каждый занимался своим делом, а вновь сходились в шесть вечера, за ужином.
Вечер проводили вместе то за чтением, то музицируя, очень редко - за разговором.
Беседовать было опасно.
Бретонец чувствовал, что должен продолжать расспросы Кармелиты. Но он видел сопротивление девушки. Намеренно он не избегал разговоров, но и не искал их, как раньше: подобно опытному доктору, он больше полагался на время, а не на лечение, уповая на Господа, а не на собственное вмешательство.
Коломбана не переставало удивлять, каких огромных успехов добилась Кармелита в занятиях музыкой с тех пор, как уехал Камилл.
В ней словно родилось новое чувство музыки - неведомое, почти пугающее. Когда она садилась за фортепьяно, инструмент будто оживал: он плакал, стонал, рыдал. Когда она пела, в ее голосе, особенно в высоких нотах, звучало неподдельное горе, неизбывное страдание; так, должно быть, пел безутешный ангел, оплакивая небеса.
В воскресные дни они особенно много занимались музыкой и гуляли, не разлучаясь и на четверть часа. Когда погода не позволяла выйти, молодые люди сходились в павильоне Коломбана. Поначалу бретонца удивил выбор Кармелиты, когда она отдала предпочтение его комнате, ведь в доме была гостиная. Но, будучи истинным слугой французского правопорядка, принимающим временные законы как окончательные, Коломбан принял каприз Кармелиты без возражений, не задумываясь о причинах такого решения.
Впрочем, у Кармелиты не было недостатка в предлогах, чтобы доказать Коломбану, что его комната больше подходит для их бесед, чем любая другая. То ее инструмент оказывался не так настроен, а фортепьяно Коломбана лучше подходило ее голосу. То оказывалось, что в гостиной дымит камин, а в комнате Коломбана тепло и уютно. То вдруг нужна была какая-нибудь серьезная книга - уточнить факт или дату, а все серьезные книги находились в библиотеке Коломбана. Одним словом, тысяча причин заставляли их встречаться в комнате Коломбана, а не где-нибудь еще, и молодые люди сходились у него.
Так прошла не одна неделя. Писем от Камилла не было, и Коломбан с удивлением отмечал про себя, что Кармелита никогда не справлялась у Нанетты о почте.
Однако к концу декабря первое письмо все-таки пришло.
Обрадованный Коломбан принес его Кармелите.
Она сидела за фортепьяно.
- Письмо от Камилла! - с порога закричал Коломбан.
Не снимая рук с клавиатуры, Кармелита приказала:
- Читайте, мой друг!
Коломбан ни в чем не мог отказать ей.
Он распечатал письмо и стал читать.
Камилл в подробностях пересказывал все свои разговоры не только с отцом, но и с тетушками, двоюродными бабушками и прочими родственниками; когда он писал эти строки, родня яростно противилась его счастью.
Письмо дышало нежностью к Кармелите, благодарностью к Коломбану. В общем тоне этого послания угадывалась несвойственная американцу грусть, и бретонец решил, что влюбленный друг расстроен из-за семейных неурядиц и борьбы, которую ему приходится выдерживать.
Однако Коломбан был поражен тем, что Кармелита встретила письмо будущего супруга с необычайной холодностью. Молодой человек не позволил себе сделать на этот счет никакого замечания. Вечером, оставшись один, он стал ломать голову над этой загадкой; но чем больше он пытался разобраться в таинственных глубинах женского сердца, тем больше удалялся от истины.
В конце января от Камилла пришло другое письмо, полное любви и нежности. В семействе Розан по-прежнему кипели страсти; однако кое-кого из членов семьи Камиллу удалось склонить на свою сторону, других он разжалобил… Одним словом, он отчасти преуспел - дело сдвинулось.
Второе письмо Кармелита приняла с прежним безразличием; она прочла пылкие слова без малейшего волнения; дочитав до конца, она сложила письмо и бросила его на камин - равнодушно, с ледяным презрением.
Коломбану очень хотелось воспользоваться этим случаем, чтобы поговорить с Кармелитой, но под внешней холодностью он почувствовал в ней такое лихорадочное волнение, что побоялся разбередить ее рану.
Итак, он отказался на время от этой мысли и попытался сам разгадать (как делал это уже три месяца, но все безуспешно) причину этого необъяснимого болезненного состояния Кармелиты.
Так прошел год.
Коломбан не хотел оставлять девушку одну; он написал отцу, что считает своим долгом оставаться в Париже и не будет иметь удовольствия навестить старика в каникулы.
Вместо того чтобы тянуться бесконечно, как положено году разлуки, этот год пролетел незаметно; Коломбан был безмятежен; Кармелита не переставала восхищаться бретонцем, и вместе с тем ее мучили угрызения совести.
Однажды вечером они, как обычно, сошлись в комнате Коломбана - происходило это 23 октября, ровно год спустя после отъезда Камилла, - и бретонец высказал мнение, основанное на его вере в порядочность креола: вот уже месяц как Камиллу исполнилось двадцать пять лет, и, значит, скоро он приедет и женится на Кармелите; теперь он может это сделать, не дожидаясь согласия отца.
Кармелита покачала головой и в который уже раз встревожила этим бретонца; он не понимал, что это означало.
Теперь он решился потребовать от девушки объяснений.
- Кармелита, - начал он, - вот уже целый год я пытаюсь заставить вас поверить в скорое возвращение Камилла, но, всякий раз как я об этом заговариваю, вы только качаете головой… Я тщетно пытался понять причину этого молчаливого осуждения и прошу вас назвать ее с той же откровенностью, с какой я об этом спрашиваю.
- Вы ко всему относитесь серьезно, Коломбан, - отозвалась Кармелита, - и хотите все постичь разумом. Так вот, я качаю головой, друг мой, потому что не верю… Я не так доверчива, как вы, и не обладаю вашим почти божественным совершенством; с той самой минуты как Камилл уехал, я не жду его возвращения; прошел целый год, и я теперь меньше чем когда-либо верю в то, что он вернется!
- Вы заблуждаетесь, Кармелита! - вскричал Коломбан. - Разве вы не знаете, что в Америке семьи напичканы предрассудками? В этом единственная причина задержки Камилла, уверяю вас! Камилл преодолеет все эти преграды; несмотря на внешнюю легкомысленность, он честен и прямодушен, и я сожалею, Кармелита, что вы имели случай оценить Камилла, но так и не разглядели в нем лучшие его стороны.
Кармелита вздохнула:
- Это у вас, Коломбан, золотое сердце; вы видите повсюду только хорошее, потому что добро - в вас самом. Вы говорите, что я имела случай оценить Камилла… Да, друг мой, я его оценила и именно потому повторяю: Камилл не вернется.
- Да кто мог ввести вас в такое заблуждение, Кармелита?
- Наша совместная жизнь на протяжении трех месяцев! В это время я вполне постигла его характер, и мне не было нужды ни расспрашивать его, ни изучать… Два друга могут прожить бок о бок хоть двадцать лет, так и не узнав один другого; но когда человек живет с женщиной, бывают такие минуты, когда он себя выдает; после сближения неизбежно наступает период охлаждения, тогда-то человек невольно и сбрасывает маску - так я узнала истинный характер Камилла… Я не хочу говорить плохо о Камилле в его отсутствие; могу лишь прибавить: то, что мне стало о нем известно, вызвало во мне сначала холодность, а потом и вовсе отвращение, которое мало-помалу переросло в презрение. Пусть Камилл по-своему меня любит, не стану этого отрицать. Но в то же время он меня побаивается, как нашкодивший ученик - учителя, он чувствует мое превосходство, и его тщеславию надобно меня поработить, а любовь не главное в его отношении ко мне. Не стану отрицать, что в минуту расставания, в предотъездной суете у него, может быть, появилось желание вернуться; он привык к любви доступных женщин и потому удивился, даже, вероятно, почувствовал раздражение, встретив во мне постоянное сопротивление; он захватил меня врасплох, но так и не завладел моей душой. Борьба, которую он ведет за две тысячи льё от нас, держит его в постоянном напряжении. Однако можете мне поверить, друг мой: я для Камилла желанный трофей, а не любимая женщина.
Коломбан с сокрушенным видом посмотрел на Кармелиту.
- Вы больше не любите Камилла?
- Я никогда его и не любила, - гордо ответила она, словно эти слова должны были ее оправдать.
- О, не говорите так, Кармелита! - с нежностью прошептал бретонец.
- Клянусь перед Господом Богом, - торжественно произнесла Кармелита, - я говорю правду: я никогда не любила Камилла.
- Однако… - робко попробовал возразить Коломбан.
- Однако я пала… вы это хотели сказать, не правда ли, друг мой? Да, я пала, но не потому, что была слаба, и не потому, что был силен Камилл: меня победило что-то неведомое, таинственное; Камилл не сделал ни малейшего усилия для моего падения, как он вам и сказал, когда оправдывался в нарушении данного вам слова. Он просто все рассчитал и дождался удобного случая - именно в этом я его упрекаю; не стыдливый румянец заливает сейчас мои щеки: я краснею от презрения и гнева.
- Молчите, Кармелита! - взмолился Коломбан и закрыл глаза рукой, словно этот жест мог быть преградой не только для зрения, но и для слуха.
- Хотите, я скажу вам всю правду, Коломбан? - не умолкала Кармелита, не замечая, что встает на скользкий путь.
- О нет, нет, не желаю ничего больше слышать! - воскликнул бретонец.
- Зачем же вы меня расспрашивали? - с угрозой в голосе спросила она.
- Хорошо, говорите!
- Вы узнаете, как велика моя боль, как непоправима ошибка, если я вам скажу, что в ту ночь, когда Камилл торжествовал надо мной победу, я уступила не Камиллу.
- Кому же? - изумился Коломбан.
- Призраку, рожденному моим воображением, моей сокровенной мечте! Камилл был лишь посланцем несчастья, подставным лицом рока!
Коломбан поднял на девушку ясный взгляд.
- Я вас не понимаю, Кармелита! - признался он.
- Ах, Коломбан, до чего была хороша та ночь, когда мы пошли за розовым кустом к могиле бедняжки Лавальер!..
Неторопливо поднявшись, она вышла из павильона и вернулась к себе. Коломбан провожал ее взглядом, ослепленный догадкой. Наконец он прошептал:
- Боже мой, Боже! Так она могла полюбить меня, раз не любила Камилла?..