Он снова улыбается и проводит рукой по волосам. Теперь над нами звучит крещендо, динамик трещит так, словно скоро произойдет короткое замыкание. Мы оба бросаем взгляды наверх, затем друг на друга.
- Знаешь что, - он указывает на динамик, который вновь трещит, в этот раз сильнее, затем шипит перед тем, как пустить песню на полную катушку. - С этого момента и навсегда, - он снова показывает наверх, тыкая пальцем: - это будет наша песня.
- Ох ты, Господи, - говорю я и, аллилуйя, я спасена - дверь офиса Дона распахивается и выходит Рут, сопровождаемая продавцом. Она держит пачку бумаг, у нее ошеломленный вид человека-который-только-что-потерял-тысячи. Однако она стала обладательницей бесплатной позолоченной цепочки для ключей, принадлежащей только ей одной.
Я встаю, и парень возле меня вскакивает на ноги.
- Подожди, я только хочу…
- Дон? - зову я, проигнорировав его.
- Пусть будет, - произносит парень, хватая меня за руку. Он поворачивает ее ладонью вверх, еще до того, как я успеваю отреагировать, и достает ручку из заднего кармана, затем начинает - я не шучу - писать имя и номер телефона между большим и указательным пальцами.
- Ты сумасшедший, - я резко отдергиваю руку, из-за чего последние цифры смазываются и ручка вылетает из его руки. Она ударяется об пол и закатывается под ближайший автомат со жвачками.
- Эй, Ромео, - кричит кто-то из выставочного зала, затем раздается взрыв хохота.
- Давай, пойдем уже!
Я все еще скептически смотрю на него. И дело не в уважении границ личного пространства. Я выливала напитки на парней за то, что они просто задели меня в клубе, не говоря уж о том, что мою руку схватили, и стали на ней что-то писать.
Он оглянулся, затем снова посмотрел на меня.
- До встречи, - сказал он мне с ухмылкой.
- В аду, - ответила я, но затем он сразу ушел, лавируя между грузовиком и микроавтобусом в выставочном зале, и выходя через стеклянные двери. Прямо за ней на обочине простаивал видавший виды белый фургон. Задняя дверь оставалась открытой, и он хотел забраться в него, но фургон рванул вперед, из-за чего парень споткнулся. Потом машина снова остановилась.
Он вздохнул, упер руки в боки и посмотрел вверх на небо. Затем снова схватился за ручку и стал подтягивать себя наверх, но фургон снова поехал. В этот раз кто-то еще и сигналил.
Во время движения фургона по парковке все эти действия повторялись из раза в раз, вызывая хихиканье у продавцов в выставочном зале, до тех пор, пока из задней двери кто-то не высунул руку, предлагая помощь, но парень проигнорировал этот жест.
Пальцы на руке зашевелились, сначала слабо, потом сильнее, и, в конечном счете, он дотянулся до руки, схватил ее и залез внутрь.
Я смотрю на свою ладонь, где черными чернилами нацарапан номер 933-54-непонятно-непонятно и еще одно слово под цифрами. Боже, у него такой корявый почерк. Заглавная Д размазана до последней буквы. И что за дурацкое имя. Декстер.
* * *
Вернувшись домой, я первым делом замечаю музыку. Классическую, возвышенную, наполняющую дом звуками гобоя и скрипки.
Затем, аромат свечей, ванильный, достаточно резкий и сладкий, чтобы заставить вас поморщиться. И, наконец, неопровержимое доказательство - след из смятых бумаг, разбросанных по фойе, словно хлебные крошки, проходящий через кухню и ведущий на веранду.
Слава Богу, думаю я. Она снова пишет.
Я кидаю ключи на столик у двери, наклоняюсь и возле моей ноги поднимаю скомканный лист, затем расправляю его по дороге в кухню. У мамы много предрассудков, связанных с ее работой, она печатает только на старой потрепанной пишущей машинке, которую она протащила через всю страну, когда работала фрилансером и писала статьи о музыке для газеты в Сан Франциско. Машинка шумная и выглядит так, словно осталась со времен "Пони-экспресс". Еще у нее есть навороченный брендовый компьютер, но его она использует исключительно для раскладывания пасьянсов.
В правом верхнем углу страницы, что у меня в руках, стоит номер А1, и начало весьма типично для моей матери.
Мелани всегда относилась к тому виду женщин, которые любили бросать вызов. В своей карьере, любви, душе она находила вещи, которые заставляли ее бороться, проверяли ее решимость, делали победу желанной. Войдя в отель Плаза холодным ноябрьским днем, она стащила с головы шарф и отряхнулась от дождя. Встреча с Броком Доббином не входила в ее планы. Она не видела его после Праги, когда они расстались так же скверно, как начали встречаться. Но теперь, год спустя, когда до ее свадьбы осталось совсем немного, он вернулся в город. И она здесь, чтобы встретиться с ним. В этот раз она победит.
Она была
Она была… что дальше? После последнего слова только чернильное пятно, растекшееся до места, где лист был вырван из машинки.
Я продолжаю собирать листы с отвергнутыми вариантами, сжимая их в руке. Они не слишком различаются.
В одном, под номером IIА, действие происходит не в Нью-Йорке, в другом - Брок Доббин становится Доком Броббином, затем снова все меняется обратно. Вроде бы небольшие детали, но моей матери всегда нужно время, чтобы войти в колею. Но как только ей это удается - берегись. Она закончила свою последнюю книгу за три с половиной недели, и это был достаточно толстый толмут, чтобы им можно было придерживать дверь.
Звуки музыки и пишущей машинки становятся громче, когда я вхожу в кухню, где мой брат Крис гладит себе рубашку на столе. Солонку с перечницей и держатель для салфеток он передвинул на самый край.
- Хэй, - говорит он, убирая волосы с лица. Утюг шипит, когда он его поднимает, затем брат приглаживает край воротничка, сильно надавливая.
- Ну и как долго она это делает? - спрашиваю я, достаю мусорное ведро из-под раковины и выбрасываю туда листки.
Он пожимает плечами, выпуская пар из утюга и разминая пальцы.
- Пару часов, как мне кажется.
Я выглядываю из-за него, через столовую прямиком на веранду, где могу наблюдать свою мать, сгорбившуюся над печатной машинкой. Рядом с ней стоит свеча. Мама усиленно работает. Всегда странно наблюдать за ней. Она уходит в себя и всем телом набрасывается на свою работу, словно иначе нужные слова не придут на ум достаточно быстро.
И она будет часами продолжать в том же духе, пока наконец не появится с судорогой в пальцах, больной спиной и пятьюдесятью страницами, которых будет достаточно, чтобы удовлетворить на время редактора из Нью-Йорка.
Я сажусь за стол и просматриваю кипу почты, скопившуюся у миски с фруктами, в то время как Крис переворачивает рубашку и плавно проводит утюгом по манжете. Он очень медленно гладит, это я к тому, что я бы давно уже запарилась, неспособная просто стоять все то время, что у него уходит на глажку воротничка. Единственная вещь, которую я ненавижу наблюдать, кроме той, когда кто-то делает что-то неправильно, это когда кто-то делает что-то медленно.
- Сегодня важный вечер? - спрашиваю у него. Он ниже наклоняется к рубашке, сфокусировавшись на переднем кармане.
- У Джениффер Энн званый ужин, - отвечает он. - Он полуофициальный.
- Полуофициальный?
- Это значит, - медленно произносит он, все еще концентрируясь: - никаких джинсов, никаких спортивных курток. Галстуки необязательно. Как-то так.
Я закатываю глаза. Еще шесть месяцев назад мой брат был неспособен отличить официальный стиль, не говоря уж об неофициальном.
Десятью месяцами ранее, на его двадцать первый день рождения, его поймали за продажу травки. В любом случае, это было не первое его столкновение с законом: во время учебы в средней школе у него было несколько взломов с проникновением и без (с признанием вины), одно вождение в нетрезвом виде (отпустили) и одно хранение незаконных веществ (общественные работы и большой штраф, но он чудом избежал неприятностей). Но после того как его поймали на вечеринке, он некоторое время провел в тюрьме.
Всего каких-то три месяца, но этого было достаточно, чтобы он взялся за ум и нашел работу в местном Джиффи Люб, где ему встретилась Дженнифер Энн - она пригнала свой "Сатурн" для техосмотра после тридцатитысячного пробега.
По словам моей матери, Дженнифер Энн была "произведением искусства", и это значило, что она не боялась нас и ее не заботило, в курсе ли мы этого. Она была невысокой девушкой с длинными светлыми волосами, аккуратно уложенными - и хоть нам и трудно это признать - за шесть месяцев она преобразила брата так, как нам не удалось за двадцать один год. Она заставила его лучше одеваться, усерднее работать и грамотно говорить, используя такие выражения, как "налаживание связей", "многозадачность" и "полуофициальный". Она работала на ресепшене у группы врачей, но относила себя к "специалисту по офису". У Дженнифер Энн любая вещь выглядела лучше, чем была на самом деле. Недавно я слышала, как она описывает работу Криса как "эксперта в области многоуровневого покрытия автомобилей", словно работать в Джиффи Люб все равно что возглавлять НАСА.
Теперь Крис поднимает рубашку со стола и держит ее, слегка потряхивая, в то время как из комнаты снова раздается звон пишущей машинки.
- Что думаешь?
- Выглядит неплохо, - говорю я. - Хотя ты пропустил большую складку на рукаве.
Он смотрит на нее, затем вздыхает.
- Это чертовски тяжело, - отвечает он, снова раскладывая рубашку на столе. - Не понимаю, почему людей так это волнует.
- А я не понимаю, почему это волнует тебя, - говорю я. - С каких это пор тебя заботят складки на одежде? Ты же привык считать, что если на тебе трусы, то ты уже одет.
- Мило, - он строит мне гримасу. - Ты все равно не поймешь.
- О да, верно. Простите меня, я и забыла, что Вы самый умный.
Он разглаживает рубашку и даже не смотрит в мою сторону.
- Я имел в виду, - медленно произносит он: - что для этого тебе нужно познать, каково это - делать что-либо хорошее для кого-либо еще. Безвозмездно. По любви.
- Ох, Господи, - говорю я.
- Именно так.
Он снова поднимает рубашку. Все еще есть складки, но в этот раз я не собираюсь ему их показывать.
- Это именно то, о чем я сейчас говорю. Участие. Отношения. Две вещи, которые, к сожалению, у тебя отсутствуют.
- Да я королева отношений, - возмущаюсь я. - И, ау, я только что потратила все утро планируя свадьбу нашей матери. Конечно, я же совсем не принимаю участия.
- Ты, - он аккуратно повесил рубашку на руку, словно официант: - должна прочувствовать, что такое серьезное обязательство…
- Что?
- …а твое постоянное нытье и жалобы по поводу свадьбы я вряд ли назвал "участием".
Я просто стою, уставившись на него. Последнее время против его слов трудно найти контраргументы. Словно ему промыли мозги при помощи религиозного обряда.
- Кто ты? - спрашиваю его.
- Все, что я хочу сказать, - отвечает он тихо: - так это то, что я действительно счастлив. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива. Как я.
- Я счастлива, - огрызаюсь я. Но слова звучат неправдоподобно, так как меня слишком разозлили.
- Я счастлива, - повторяю более спокойно.
Он хлопает меня по плечу, словно ему лучше знать.
- Увидимся, - он разворачивается и поднимается вверх по кухонной лестнице в свою комнату.
Я наблюдаю, как он уходит с все еще мятой рубашкой, и я понимаю, что скриплю зубами, и это последнее время вошло у меня в привычку.
- Дзынь! - из соседней комнаты доносится звон колокольчика печатной машинки, и моя мать начинает новую строку.
Мелани и Брок Доббин близки к несчастью, судя по звуку.
Романы моей матери относятся к тем, от которых перехватывает дыхание, действие разворачивается в экзотических местах, а герои - люди, у которых есть все, и при этом - ничего.
Богатые материально, но бедные духовно. И тому подобное.
Я вхожу на террасу, стараясь не шуметь, и заглядываю к ней.
Когда мать пишет, она словно погружается в другой мир, забывая о нас: даже когда мы были совсем маленькими, вопили и рыдали, она, сидя к нам спиной, поднимала руку, гремела ключами и говорила "Шшшшш".
Как будто этого было достаточно, чтобы заставить нас замолкнуть, в то время как она была в другом мире - в отеле Плаза или на пляже в Капри, где изысканно одетая женщина тосковала о мужчине, которого, как она была в этом уверена, потеряла навсегда.
Когда мы с Крисом ходили в начальную школу, моя мама была на грани. Она ничего не публиковала, кроме газетных статей, но и это дело вскоре провалилось, так как группы, о которых она писала - такие как группа моего отца, другие из 70-х, и все, которые теперь относят к "классическому року" - стали распадаться или их песни переставали крутить по радио.
Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа "Риджвудские сосны" и "Лес у озера", хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.
Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.
Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.
Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.
Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.
Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.
Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.
Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.
Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.
Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.
Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.
Кем именно она была, я тогда не знала.
Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом - так мы назвали наш дом, когда переехали.
Шторы были одной из тех вещей, которую мама повесила даже до того, как разместила наши школьные фотографии и еелюбимую копию картины Пикассо в гостиной.
Там был гвоздь, за который заправляли шторы, чтобы они не мешались. Но теперь, когда шторы были задернуты, гвоздь представлял опасность для одежды, но он исправно выполнял свою работу.
Я наклоняюсь ниже, вглядываюсь в мою мать. Она все еще упорно работает, ее пальцы летают, и я закрываю глаза и прислушиваюсь.
Это похоже на музыку, которую я слушаю всю жизнь, еще дольше, чем "Колыбельную".
Все эти нажатия клавиш, все эти буквы, так много слов.
Я пропускаю бусины сквозь пальцы, и наблюдаю, как ее образ колышется и мерцает, а потом вновь становится цельным.
Глава 2
Пришло время бросить Джонатана.
- Скажи мне еще раз, почему ты это делаешь? - спрашивает меня Лисса. Она сидит на моей кровати, просматривает диски и курит. Вся моя комната пропахла сигаретами, хотя Лисса клялась, что такого не произойдет, ведь она будет курить в окно.
Несмотря на то, что я ненавижу сигаретный дым, я всегда иду на уступки Лиссе.
Мне кажется, что у каждого есть, по крайней мере, один такой друг.
- Я к тому, что мне нравится Джонатан.
- Тебе все нравятся, - я наклоняюсь ближе к зеркалу и проверяю, как подведены мои губы.
- Это неправда, - она достает один диск, переворачивает его и изучает упаковку.
- Мне никогда не нравился мистер Митчелл. Он всегда пялился на мою грудь, когда я выходила к доске доказывать теоремы. Да он на любую грудь пялился.
- Лисса, - говорю я: - со средней школой покончено. Тем более, учителя не в счет.
- Я так, к слову, - отвечает она.
- Дело в том, - продолжаю я, медленно подводя губы: - что сейчас лето, а про учебу давай забудем до сентября. А что касается Джонатана… я не знаю. Он того не стоит. Ради него не стоит перестраивать свое расписание, ведь мы в любом случае разбежимся через пару недель.
- Но, возможно, не разбежитесь.
Я отклоняюсь назад, восхищаясь своей работой, немного размазываю контур верхней губы, сглаживая его.
- Мы разойдемся, - уверяю ее я. - Я не поеду в Стэнфорд только в случае форс-мажора.
Она закусывает губу, убирает непослушный локон за ухо и качает головой с тем самым выражением, которое последнее время появляется у нее на лице, когда мы говорим о конце лета.
Лисса утешает себя тем, что еще есть восемь недель до того, как мы все разбежимся в разных направлениях. Она ненавидит думать о том, что будет после этого.
- Ну, конечно, - тихо говорит она: - В плане, с чего бы?
- Лисса, - вздыхаю я: - Я не имею в виду тебя. И ты это знаешь. Я хочу сказать, - я показываю на дверь спальни, она немного приоткрыта, и за ней все еще раздается стук маминой машинки, а на заднем фоне слышны стоны скрипки: - Ну, ты понимаешь.
Она кивает. Но, сказать по правде, я знаю, что она не понимает. Лисса - единственная из нас, кто смотрит на окончание средней школы слегка сентиментально.
Она даже рыдала на выпускном, с громкими всхлипами, что гарантировало ей красные глаза и пятна на каждой фотографии и видео - теперь ей есть о чем жаловаться в следующие двадцать лет.
Тем временем, я, Джесс и Хлоя ждали момента пройти по сцене и схватить наши дипломы, чтобы стать наконец свободными, наконец свободными.
Но Лисса всегда очень тонко все чувствовала. Поэтому мы ее так защищали, и поэтому я беспокоюсь, что теперь оставляю ее одну.
Ее приняли в местный университет, предложили стипендию - было бы глупо упустить такой шанс. К тому же ее парень, Адам, собирался туда же.
Лисса уже все распланировала, как они вместе пройдут ориентирование для первокурсников, будут жить в общежитиях по соседству, вместе посещать некоторые занятия.
Похоже на среднюю школу, только побольше.
Подобные мысли вызывали у меня зуд. Но с другой стороны, я - не Лисса.
За два последних года я приложила все усилия, чтобы осуществить одну вещь. Сделать ее реальной. Пройти все необходимые этапы, чтобы наконец вести самостоятельную жизнь.
Никакой свадьбы. Никакой романтической ерунды.
Никаких сменяющих друг друга отчимов.
Только я и мое будущее, в конце концов, вместе. Сейчас наконец-таки забрезжил хэппи энд, и я в него верю.