2
В один из ясных апрельских дней, когда при ярком солнышке тоска еще безысходнее, я, не сказав об этом ни бабушке, ни Татьяне, тайком отправилась в Донской монастырь, где был похоронен Макаров.
Мы были там с Татьяной в декабре, на другой день после сороковин. Помню, увидев, что к его могиле по свежему снегу не ведет ни один человеческий след, я разревелась и никак не могла остановиться.
С трудом я нашла могилку, и она показалась мне еще более жалкой, чем зимой. Убрав поржавевшие веночки с истлевшими листиками, я хотела выбросить и выцветшую ленту с надписью потускневшим золотом: "Горячо любимому мужу от безутешной жены", но отложила ее в сторонку. Потом убрала прошлогоднюю листву, поправила покосившийся железный крест, протерла носовым платком стеклышко фотографии, на которой он, ясноглазый, с гордо подкрученными вверх усами, смело смотрит в свое печальное будущее.
После этого, подумав, что никто мне не дал права распоряжаться чужой памятью, я украсила лентой крестик. И тут сзади раздался негромкий приятный мужской голос. Я невольно вздрогнула и, может быть, как-нибудь дико отреагировала бы на него, если б не сразу мною узнанные, недавно прочитанные пушкинские слова, которые он произносил:
О, пусть умру сейчас у ваших ног, Пусть бедный прах мой здесь же похоронят, Не подле праха, милого для вас, Не тут - не близко - доле где-нибудь, Там - у дверей - у самого порога, Чтоб камня моего могли коснуться Вы легкою ногой или одеждой, Когда сюда, на этот гордый гроб, Пойдете кудри наклонять и плакать.
Только тут я оглянулась. Передо мной стоял высокий светлокудрый голубоглазый красавец в сшитом из дорогого, явно заграничного букле длинном модном пальто с огромными накладными карманами, которое было схвачено на тонкой талии широким поясом. Через плечо на брезентовом ремне висела брезентовая же плоская сумка чуть побольше тех, в которых ученики музыкальных школ носят свои папки для нот.
Что-то во мне дрогнуло и неясно шепнуло: "Это он".
Не найдя в его словах ничего предосудительного и ничего обидного в выражении лица, я, хоть и была в печально- философском состоянии духа, захотела показать ему, что и мы кое-что читали у Александра Сергеевича, и ответила репликой Доны Анны с самым строгим выражением лица:
Вы не в своем уме.
Брови незнакомца удивленно и радостно взметнулись, и он, немного подумав, медленно и робко ответил репликой Дона Гуана:
Или желать
Кончины, Дона Анна, знак безумства?
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью тронуть ваше сердце…
Тут он смущенно замолчал, очевидно поняв, что совсем уж зарапортовался. Я тоже молчала. Наконец, смущенно прокашлявшись, он заговорил:
- Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Я прекрасно понимаю, что я не великий Дон Гуан, хотя вы так похожи на Дону Анну в моем представлении.
Я продолжала молчать, изо всех сил хмуря брови, чтобы не выдать надежды, в один миг затопившей мое сердце.
- Я надеюсь, вы мне простите мой безответственный поступок?..
Я опять промолчала, и он продолжал, справившись со своим волнением:
- Но я прошу меня хотя бы понять… Как я еще мог подойти к юной девушке, которая прибирает могилу… - тут он замялся, подбирая правильное слово: - Близкого человека. Я так боялся, что вы уйдете раньше, чем я решусь к вам подойти… А подойти мне было совершенно необходимо. Только вы не подумайте ничего такого. Я художник. Я сейчас работаю над картиной, которая у меня никак не получается… Я пишу войну… О том, как она опалила русскую женщину, вернее, девушку, которая еще и не налюби- лась вдоволь, но война отняла у нее возлюбленного… И тут такое совпадение…
Он осторожно кивнул на фотографию.
Я снова промолчала, но на этот раз просто от того, что не знала, что говорить.
- Вы мне не верите? - загорячился он. - Смотрите.
Он выхватил из своей сумки потертую картонную папку и развернул передо мной. Я ахнула про себя. Это были великолепные зарисовки мраморного горельефа из храма Христа Спасителя. Там был и памятник Гоголю, который стоит теперь во дворике дома, где он умер, в конце Суворовского бульвара; богиня победы, которая опять заняла свое место на Триумфальной арке, переехав с Тверской улицы на Кутузовский проспект через Донской монастырь.
Был там еще один торопливый рисунок женщины, склонившейся над скромной могилой. По берету, а главное, по формам, которые на этом рисунке были как бы специально подчеркнуты, я узнала себя. Больше того - я себе понравилась.
- Теперь-то вы мне верите? - спросил он.
- Теперь я вам верю, - словно зачарованная, ответила я.
- Меня зовут Илья.
- А меня - Маша, - еле слышно сказала я.
- Я так и знал! - воскликнул он.
- Что вы знали? - насторожилась я.
- Пойдемте!
Он подвел меня к горельефам.
- Посмотрите на это лицо, на фигуру, - увлеченно говорил он, показывая на женщину в какой-то библейской композиции. - Вы видите, как вы с ней похожи? Словно сестры. Я увидел вас и поразился - так много в вас библейского… Вы словно вышли из мрамора… Поразительно… Руки, великолепный мощный стан, созданный для продолжения рода, шея, посадка головы, лепка лица, эти миндалевидные восточные глаза! И имя!
- А что библейского в имени Маша? - не подумав, брякнула я.
- Как что? А разве мать Спасителя звали не Марией? А Мария Магдалина?
- Ах, в этом смысле… - устыдившись своей безграмотности, пробормотала я.
До сих пор мне это и в голову не приходило. Но меня можно простить - до этого дня меня никто не называл Марией, ни в школе, ни дома. Машей, Машкой, Маней, Мусей, даже Мурой иногда меня звала Танька, но никак не Марией.
3
В тот день мы долго гуляли по Донскому монастырю. Он все рассказывал, рассказывал…
От бабушки я слышала о храме Христа Спасителя, но понятия не имела, что эти горельефы оттуда. Как он говорил! Я слушала его открыв рот. Звуки его речи завораживали меня. Я словно попадала в другую страну, в другую жизнь. Его голос отзывался эхом во мне, словно внутри у меня были какие-то пустоты…
Потом он попросил разрешения проводить меня до дома. В автобусе я, страшно смущаясь, сказала ему:
- Вы знаете, а мне еще нет и шестнадцати лет… Только в июне исполнится, четырнадцатого.
- Хорошо, - кивнул он, - запомним. А что это вы вдруг вспомнили о своем возрасте?
- Я просто хотела вас предупредить…
- В каком смысле? - искренне удивился он.
- Ну, чтобы вы знали. Я выгляжу старше, и все думают, что мне уже есть восемнадцать…
- Не переживайте, вам еще рано молодиться…
Он так ничего и не понял. Я долго молчала, потом все-таки решила его просветить.
- Вы знаете, что в Уголовном кодексе есть статья за совращение малолетних? - шепнула я ему на ухо, чтобы никто из пассажиров не слышал.
- А разве я вас совращаю? - шепнул он мне в ответ.
- Я не о том… - Я уже прокляла себя за то, что затеяла этот разговор. - Просто один человек сперва думал, что мне девятнадцать, а потом у него начались неприятности.
- А он что, совратил вас?
- Я совершенно о другом хотела сказать… - обиделась я.
- Скажите, а Уголовный кодекс не помешает нам дружить? - с улыбкой шепнул Илья.
У меня от этой улыбки отлегло от сердца.
4
Через два дня я пришла к нему в мастерскую. Она была недалеко от меня, в Собиновском переулке, как раз напротив ГИТИСа, и дошла я до нее от своего дома меньше чем за десять минут.
Это была как бы однокомнатная квартира с огромной комнатой, с кухней, прихожей, маленьким коридорчиком, тесно заставленным холстами, подрамниками, багетом и прочими художественными принадлежностями. Из прихожей шли двери в туалет и ванную.
Илья сразу провел меня на кухню. Там стоял обыкновенный круглый стол, заваленный давно не мытой посудой, пустыми консервными банками из-под бычков в томатном соусе, конфетными коробками, в которых валялись обломки печенья, кусочки шоколада и сушки с маком. Широкий подоконник весь сплошь был уставлен пустой винной посудой. Нигде до этого я столько сразу этой посуды не видела.
Ничего возвышенного и художественного в кухне не было.
За столом сидели два молодых человека лет двадцати трех-двадцати пяти. Один из них был в заляпанной краской ковбойке, а другой - в белом медицинском халате, тоже измазанном краской. Они оба были похожи на маляров.
Кроме них, там была взрослая женщина лет тридцати пяти с бледным усталым лицом, укутанная в длинный байковый халат, из-под которого виднелись обутые в домашние тапочки голые ноги.
Все трое пили густой темно-вишневый чай из залапанных граненых стаканов.
- А вот и наша Мария! - объявил Илья, вводя меня на кухню. Я поняла, что он рассказывал про меня.
Молодые люди, и не подумав подняться, принялись бесцеремонно рассматривать меня. Один, рыжий, даже изучающе прищурился.
- Юдифь! - уверенно сказал рыжий.
- Магдалина! - уверенно возразил второй, худой и носатый.
- Когда, - ехидно спросил рыжий, - до или после раскаяния?
- Не обращайте на них внимания, - улыбнулся Илья, - просто они других библейских имен не знают… Это, - он повернулся в сторону женщины, - Наташа. Она с нами работает.
Наташа тоже изучающе оглядела меня с ног до головы, кивнула и взяла из коробки кусочек шоколада.
- Этих будущих лауреатов Сталинской премии зовут Андрей Резвицкий, - он кивнул на носатого, - и Дмитрий Дубич, - он кивнул на рыжего, - в просторечье Дуб. Мы сейчас еще сорок пять минут поработаем, а вы пока выпейте здесь чаю.
- Можете и посудку заодно помыть, - невинно предложил Дубич.
- А можно мне в таком случае и чаю не пить? - спросила я.
- Ну что, Дуб, получил? - довольно хихикнул Резвицкий.
- Вы лучше посмотрите художественные альбомы, - сказал Илья, кивая на уставленную книгами полку, висевшую на стене над продавленным диваном, где сидели молодые люди. - А если заскучаете, то приходите к нам. Если, конечно, Наташа разрешит… - Он посмотрел в ее сторону.
- А мне-то что? - лениво сказала Наташа. Тяжело поднявшись, потянулась всем телом и, шаркая тапочками, направилась к двери, завешенной тяжелыми коричневыми портьерами.
- Приходите, - сказал Илья, - только минут через десять-пятнадцать, когда мы войдем в работу.
- А может, и Наташе захотите помочь, - еще невиннее предположил Дубич.
- Ох, ты и дождешься сегодня, Дуб, - весело пригрозил Илья. - Пейте чай, смотрите альбомы, а потом приходите к нам.
Первый же альбом, который я открыла, был кустодиев- ский. У меня даже сердце подпрыгнуло от какого-то непонятного волнения, когда я наткнулась на картину "Русская красавица". Это была точно я. Правда, в лицах у нас сходства не было, да и фигуры были разные, но я всем своим существом поняла, что через год-другой буду точно такая же. Как потом выяснилось, я угадала. Только грудь у меня выросла чуть побольше, а талия осталась тоньше, чем у "Русской красавицы".
Минут через пятнадцать я отложила альбом и тихонько постучала в дверь за портьерами.
- Войдите! - раздался веселый голос рыжего.
Робко, с некоторым волнением я открыла дверь и чуть было не захлопнула ее. В огромной комнате было светло как в солнечный летний день. Посередине на каком-то непонятном возвышении, задрапированном темно-красным бархатом, из которого обычно шьют переходящие знамена, лицом ко мне полусидела, откинувшись на подушки, укрытые тем же бархатом, и подложив одну руку себе под голову, совершенно голая Наташа. Первое, что мне бросилось в глаза, - это обильные густые и черные волосы у нее на лобке и под мышкой.
- Пожалуйста, закрывайте быстрее дверь, а то вы нам Наташу простудите, - не отрываясь от мольберта, сказал Илья.
Только тут я заметила, кроме голой Наташи, в комнате еще троих мужчин, которые поглядывали на меня с большим интересом, чем на Наташу.
Нужно сказать, что если не считать себя, то целиком голую женщину я видела впервые. В баню я не ходила, так как у нас была ванная. Дома, разумеется, и бабушка и мама много раз переодевались при мне, но обнажалась при этом какая-то часть тела и ненадолго, и видела я это мельком, случайно, когда не успевала отвернуться.
Сама же я ни перед кем никогда не раздевалась. Даже когда мы были близки с Макаровым, это происходило в кромешной темноте его подвальчика и в полуодетом виде. Кстати, свет он выключал всегда сам, по собственной инициативе. Я его об этом никогда не просила. Наверное, он по-дру- гому не привык…
Теперь я понимаю, почему художники поглядывали на меня с интересом. Очень уж привлекательна была одетая женщина рядом с привычно обнаженной.
5
Все трое писали маслом и у всех, к моему огромному удивлению, получались совершенно различные картины. Даже малиновая драпировка была у всех разного цвета. У Резвицкого, например, она была грязно-зеленого цвета, а голая Наташа была цвета бархата, на котором сидела.
У рыжего Дубича драпировки вообще не было, а от Наташи сохранилось лишь бедро, кусок живота с пупком и часть руки. Правда, все это было очень крупно, на всю картину…
Только у Ильи было очень похоже. Это вселило в меня чувство гордости.
Много позже благодаря Илье и всем ребятам я перестала обнаженную натуру называть голой женщиной и считать, что самое главное в картине, чтобы она была похожа на натуру, а тогда я думала именно так.
Наташа сидела неподвижно, как и положено профессиональной натурщице с огромным стажем, и смотрела в одну сторону Я выбрала такую точку, которая не попадала в ее поле зрения, и, встав за спиной Резвицкого, с жадностью и, как мне казалось, совершенно безнаказанно ее рассматривала. Я словно, сантиметр за сантиметром, ощупывала ее глазами.
До сих пор я помню ее широкие ступни с выпирающими косточками, проступившие вены на икрах, удлиненные, очень белые бедра, кустистую обильную растительность на лобке… Это место почему-то особенно притягивало мой взгляд.
Грудь у нее была тяжелая, удлиненная и округлая, вроде кабачка. Одна из грудей - там, где рука ее была поднята и подложена под голову, казалась короче и круглее. Большие грубые соски были напряжены.
Я так долго смотрела на нее, что бросающиеся в глаза подробности начали как бы пропадать и обобщаться, и передо мной начала медленно проявляться моя собственная картина, где обнаженная натура была только моделью…
То ли я представила себя на ее месте, то ли совместила ее с собой, то ли увидела ее глазами художников, мужчин… Я до сих пор не совсем точно понимаю, что со мной произошло, но меня охватило страшное возбуждение. Дыхание мое участилось, и я с трудом его сдерживала, чтобы не выдать себя. Я почувствовала, как промокли мои шелковые трусики и как я стала тесна сама себе там, внизу…
Я думаю, напади они на меня тогда все вчетвером, включая Наташу, я бы не имела сил сопротивляться. Больше того - я теперь думаю, что сама мечтала о таком нападении и с трудом сдерживалась, чтобы не спровоцировать его.
Незаметно для себя я переступила с ноги на ногу, и мои бедра сами по себе сжались, а ягодицы напряглись с такой силой, что казалось - на них лопнет кожа. Изображение Наташи в моих глазах расплылось и сделалось похожим на картину Дубича…
Я начисто забыла о художниках, но, когда зрение мое на мгновение сфокусировалось, поймала на себе изучающий взгляд Ильи. Он выглядывал из-за своего мольберта как из- за укрытия. Скосив глаза, я увидела, что и Дубич из-за своего холста смотрит на меня с неменьшим интересом. И тут словно какой-то бес вселился в меня. Вместо того чтобы испугаться, я еще больше возбудилась. Я овладела своим лицом и перевела взгляд на полотно Резвицкого, но мышцы бедер и ягодиц не расслабила. Наоборот, напряжение нарастало неудержимо. Когда разряжение стало неизбежным, я перевела взгляд на Илью и, не отводя от него расширившихся глаз, произвела последнее усилие…
Тогда впервые это получилось у меня стоя.
Они так ничего не поняли, но весь день посматривали на меня настороженно и с недоверием. Они чувствовали, что что-то произошло, что их как-то обманули, но как именно - не понимали. Очевидно, для этого у них не хватило сексуального опыта. Они не знали, что такое возможно.
Самое интересное было то, что после случившегося я не испытывала ни малейшего угрызения совести. Мне не было стыдно ни перед ними, ни перед Наташей. В конце концов, я желала не ее. Да и никого из них, хоть смотрела в самый острый момент на Илью. И, конечно же, не себя. А больше там никого не было. Я жаждала, алкала любви! Это ее образ возник передо мной, сложившись из обнаженного тела усталой натурщицы, любопытных и заинтересованных взглядов художников, из их незаконченных полотен, из картин и икон, развешенных по стенам и стоящих на полу вдоль стен.
Впрочем, все это я разглядела много позже.