Флосси, по своему обыкновению, лежала в кровати. Она редко выходила из своей трехкомнатной квартиры, но каждый день непременно накладывала гротескный грим, к которому привыкла в бытность артисткой кордебалета. Редкие белые волосики она подкрашивала в блеклый желтоватый цвет и укладывала на макушке. В молодости Флосси щеголяла пышной шапкой осветленных "химических" кудряшек, напоминавших сахарную вату. В связи с этим у Инид возникла теория, что постоянное вытравливание волос не лучшим образом повлияло на мозг мачехи - она все понимала как-то очень по-своему и сварливо отстаивала свою правоту даже при очевидных доказательствах в пользу обратного. Однако в отношении мужчин Флосси обладала поразительной интуитивной проницательностью. В девятнадцать лет она подцепила отца Инид, Багси Мерля, нефтеразведчика из Техаса, а когда в пятьдесят пять лет он умер от сердечного приступа, вышла замуж за пожилого вдовца Стэнли Дэвиса, владельца нескольких газетных издательств. Имея много денег и мало дел, Флосси большую часть жизни потратила на завоевание титула королевы тусовщиц Нью-Йорка, но ей так никогда и не удалось выработать в себе достаточно самоконтроля или дисциплины. Сейчас Флосси, у которой неважно работало сердце, гноились глаза и которую донимала одышка, доживала свои дни в обществе верного телевизора, развлекаясь нечастыми визитами Инид и Филиппа. Можно сказать, мачеха Инид служила живым напоминанием о том, как ужасна - и неизбежна - старость.
- Вот Луиза и померла, - торжествующе сказала Флосси. - Плакать по ней не стану. Никто не заслуживал смерти больше, чем эта. Я знала, что рано или поздно она доиграется.
Инид вздохнула. Флосси была все та же, с патологической нелогичностью суждений. Инид считала это результатом отсутствия работы и достойных увлечений.
- Смерть леди Хотон трудно связать со словом "доигралась", - сдержанно сказала она. - Ей было девяносто девять. Все когда-нибудь умирают. Смерть - это не наказание. С момента рождения человек следует по известному маршруту.
- Зачем ты мне об этом говоришь? - возмутилась Флосси.
- Просто нужно смотреть правде в лицо.
- Всю жизнь терпеть не могла смотреть правде в лицо, - скривилась Флосси. - Что в ней хорошего, в правде? Если все посмотрят правде в лицо, это ж будет волна самоубийств!
- Может, ты и права, - пожала плечами Инид.
- Но тебя это не затронет, Инид, - сказала Флосси, приподнимаясь на локтях и приготовившись к словесной атаке. - Ты не вышла замуж, не родила детей. Любая женщина от такого в петлю полезет, но только не ты. Живешь, и ничего тебе не делается. Я тобой восхищаюсь. Вот я нипочем не смогла просидеть свой век в девках.
- Теперь говорят "остаться незамужней".
- С другой стороны, невозможно тосковать по тому, чего никогда не имела, правда? - радостно подколола падчерицу Флосси.
- Не смеши меня, - сказала Инид. - Будь это правдой, с лица земли исчезли бы зависть и ощущение собственной обездоленности.
- Я не завидовала Луизе, - возразила Флосси. - Все говорили, что завидовала, но это не так. С какой стати мне ей завидовать? У нее и фигуры-то никогда не было. Фу, плоскодонка!
- Флосси, - не удержалась Инид, - если ты не завидовала Луизе Хотон, зачем же обвинила ее в воровстве?
- Потому что это правда, - ответила старуха. Одышка усилилась, и она взяла с кофейного столика ингалятор. - Эта женщина, - выговорила она, задыхаясь, - воровка! И даже хуже.
Инид поднялась и принесла Флосси стакан воды:
- Попей. И оставим эту тему.
- Ну тогда где он? - не унималась Флосси. - Где крест Марии Кровавой?
- Нет никаких доказательств, что крест вообще существовал, - отмахнулась Инид.
- Как это - нет доказательств? - выпучила глаза Флосси. - Да вон он, на картине Гольбейна! Крест у нее на шее! А еще есть документы, где говорится о подарке папы Юлия Третьего королеве Марии за ее усилия сохранить Англию католической страной.
- Не документы, а документ, - возразила Инид. - Причем его подлинность не подтверждается.
- А фотография?
- Сделана в 1910 году. Не более достоверна, чем снимок лохнесского чудовища.
- Не знаю, почему ты мне не веришь. - Флосси обиженно смотрела на Инид. - Я видела крест собственными глазами, в подвале Метрополитен-музея. Эх, не надо мне было уходить, но я спешила на модное шоу Полин Трижер. А Луиза в тот день точно была в "Мет"!
- Флосси, дорогая, - решительно начала Инид, - разве ты не понимаешь, что с тем же успехом и тебя можно обвинить в краже креста, если он вообще существовал?
- Но я-то знаю, что не брала! - упрямилась Флосси. - Это Луиза стянула!
Инид вздохнула. Флосси била в этот барабан добрых полстолетия. Обвинение миссис Хотон в краже исторической реликвии стало настоящим идефиксом Флосси и причиной ее исключения из комитета Метрополитен-музея. Председательствовавшая там Луиза шепнула на ушко паре-тройке членов комитета, что Флосси страдает легким умственным расстройством. В это все поверили - Луиза победила, а Флосси так никогда и не простила той предполагаемой кражи и предательства, из-за которого она сама постепенно утратила влияние в нью-йоркском обществе.
Все еще можно было поправить, но Флосси цепко держалась за свою гипотезу, что Луиза Хотон, эта леди без страха и упрека, украла крест Марии Кровавой и спрятала у себя в триплексе. Даже сейчас Флосси, тыча пальцем в окно и задыхаясь, твердила:
- Вот послушай меня, крест лежит у нее дома! Его только нужно отыскать!
- Да с какой стати Луизе Хотон брать его домой? - всплеснула руками Инид.
- Она католичка. Все католики такие, - ответствовала Флосси с умным видом.
- Слушай, брось все это, - посоветовала Инид. - Пора бы уже. Луиза умерла. Нужно взглянуть в лицо фактам.
- Это еще зачем?
- Подумай о том, какой тебя запомнят люди. Неужели тебе хочется сойти в могилу с репутацией сумасшедшей старухи, возводившей поклеп на Луизу Хотон?
- Плевала я на то, что люди думают, - гордо сообщила Флосси. - Меня никогда не волновало чужое мнение. А вот что мне непонятно, так это почему моя падчерица продолжала водить знакомство с воровкой.
- Ах, Флосси, - сокрушенно покачала головой Инид, - если бы в Нью-Йорке все принимали чью-то сторону в каждой мелкой сваре, ни у кого бы друзей не осталось.
- Я сегодня прочитала забавный рассказец, - сказала гримерша. - "Все и сразу - зачем?"
- "Все и сразу"? - переспросила Шиффер. - Да это же просто моя тема!
- Подруга сбросила по "мылу". Могу переслать вам, если хотите.
- Конечно, - ответила Шиффер. - Обожаю такие вещи.
Гримерша отступила назад и осмотрела актрису, глядя в длинное зеркало.
- Как вам?
- Отлично. Мы же остановились на естественном облике - вряд ли настоятельницы пользуются косметикой.
- А после того, как она в первый раз займется сексом, сделаем ее покрасивее.
В гримерку заскочил Алан.
- Все готово, только вас ждем, - сказал он Шиффер.
- Иду. - Она встала с кресла.
- Шиффер Даймонд уже идет, - сообщил он кому-то в микрофон.
Они прошли по короткому коридору, затем миновали строительный отдел. Две высокие металлические двери вели на одну из съемочных площадок. На выходе из лабиринта серых фанерных стен был натянут белый экран, а перед монитором составлены складные парусиновые стулья. К Шиффер приблизился режиссер Аза Уильямс, сухопарый бритоголовый мужчина с татуировкой на левом запястье, снявший, как она знала, множество телесериалов и два популярных полнометражных фильма. Прокладывая себе путь в привычной толчее съемочной площадки, Уильямс едва сдерживал любопытство: что за штучка эта Шиффер - капризная дамочка или настоящий профессионал? Она же держалась приветливо, но слегка отстраненно.
- Вы знаете, что надо делать? - спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала:
- Все еще есть на что смотреть.
- Да, она выглядит прекрасно.
- А по-моему, бледновата.
Ее послали обратно в гримерную сделать лицо поярче. Сидя в кресле, она вспоминала тот далекий день, когда Филипп постучался в дверь ее трейлера, не в силах пережить, что его фильм назвали паршивым.
- Если вы считаете мой фильм плохим, зачем согласились на роль? - спросил он.
- Я не говорила, что он плохой. Я назвала его паршивым. Это большая разница. Нельзя быть таким чувствительным, если хочешь выжить в Голливуде.
- Кто это сказал, что я хочу выжить в Голливуде? И почему вы считаете меня чувствительным?!
- Что вы вообще знаете? - пренебрежительно говорил он позже, когда они сидели в открытом гавайском баре у отеля. - Это только второй ваш фильм!
- Я быстро учусь, - отозвалась Шиффер. - А ты?
Он заказал две текилы, затем еще две. Потом был стол для пула у дальней стены бара, где они под любым предлогом старались якобы случайно коснуться друг друга. И вскоре - первый поцелуй, возле туалета, расположенного в маленькой хижине. Когда она вышла, Филипп ее ждал.
- Я все думаю над вашими словами о Голливуде.
Шиффер прислонилась спиной к грубой деревянной стене хижины и засмеялась:
- Не нужно считать все, что я скажу, святой истиной. Иногда я болтаю всякий вздор, просто чтобы послушать, как это прозвучит. Разве это преступление?
- Нет, - согласился Филипп, упершись рукой в стену над ее плечом. - Но я никогда не буду знать, когда ты говоришь серьезно.
Она смотрела на него снизу вверх, откинув голову назад, хотя Филипп был ненамного выше - максимум дюймов на шесть. И как-то само собой получилось, что его рука скользнула ей за спину и они слились в поцелуе. Его губы были удивительно мягкими. Вздрогнув, они отпрянули друг от друга, вернулись в бар и выпили еще текилы, но, раз перейдя границу, вскоре уже целовались, не в силах оторваться друг от друга, пока бармен не сказал:
- Сняли бы номер, как люди.
Шиффер засмеялась:
- О, у нас уже есть номер!
У нее в комнате начался долгий восхитительный процесс взаимного познания. Когда они стянули верхнюю одежду и прижались друг к другу, прикосновение кожи к коже стало как откровение. Некоторое время они лежали в обнимку вроде школьников, у которых впереди все время мира и незачем торопиться, затем начали прелюдию - его пенис касался ее тайных мест через белье. Всю ночь они гладили друг друга и целовались, дремали и просыпались, счастливые оттого, что лежат рядом, и вновь начинали целоваться, и уже на заре нового дня, когда им показалось, что они давным-давно знакомы, он наконец вошел в нее. Первое проникновение было таким поразительным и волнующим, что Филипп замер, и оба медленно осознавали чудо слияния двух тел, идеально подходящих друг другу.
В семь утра начинались съемки, но в десять, во время перерыва, Филипп уже был в ее трейлере, и они занимались любовью на маленькой кровати с простынями из полиэстра. В тот день они уединялись еще трижды, а во время обеда со съемочной группой Шиффер сидела, перекинув ногу через его колени, а Филипп запустил руку ей под футболку и поглаживал восхитительную кожу тонкой талии. Вся съемочная группа уже была в курсе, но романы в их кругу считаются нормой в обстановке интимной напряженной работы, когда рождается новый фильм. Обычно интрижки заканчиваются одновременно со съемками, но Филипп приехал в Лос-Анджелес и поселился в бунгало Шиффер. Как любая молодая пара, они играли "в домик", открывая для себя прелесть партнерства, когда обыденное казалось новым и даже поход в магазин становился приключением.
Однако их тайное счастье длилось недолго, потому что фильм вышел на экраны и имел огромный успех. Их роман неожиданно стал достоянием общественности. Шиффер и Филипп сняли больший дом с видом на Голливудские холмы, но не могли предотвратить вторжение внешнего мира в их тихий рай, и вскоре это стало проблемой.
Первый раз они поссорились из-за статьи в журнале, на обложке которого красовалась Шиффер. Там цитировались ее слова: "Я не воспринимаю съемочный процесс всерьез - слишком уж он похож на детский маскарад. Словно маленькая девочка наряжается и крутится перед зеркалом". Вернувшись с деловой встречи, Шиффер увидела номер на кофейном столике, а Филипп, мрачный как туча, кружил по комнате.
- Значит, вот как ты относишься к моей работе? - спросил он.
- Брось, не принимай это на свой счет.
- О да, - съязвил он, - это останется на твоем счету. Ты хоть задумывалась на минуту, что речь идет о моем фильме?
- Не воспринимай себя как гения - комично выглядит!
Своей неосторожной фразой она, как оказалось, нанесла серьезную травму драгоценному эго Филиппа Окленда. После этого они недолго жили вместе - вскоре он уехал в Нью-Йорк. Прошел невыносимо трудный для обоих месяц, прежде чем он позвонил:
- Я много думал… Мне кажется, дело не в нас. Это все Голливуд. Может, переедешь в Нью-Йорк?
Ей, в ту пору двадцатичетырехлетней, любое приключение казалось особенным. Но ведь это было больше двадцати лет назад, напомнила себе Шиффер, глядя на себя в зеркало гримуборной. При резком свете голых ламп нельзя было отрицать очевидного: она давно уже не та бесшабашная девчонка. Из зеркала на нее смотрела зрелая женщина. Лицо заострилось, черты стали резче. Пусть роли инженю уже не для нее, зато теперь она точно знает, что ей нужно от жизни.
Но знает ли это Филипп? Подавшись к зеркалу поправить грим, Шиффер гадала, что он подумал во время встречи в лифте. Счел ли он ее по-прежнему привлекательной? А может, подумал, что она постарела?
Они не виделись десять лет. Как-то Шиффер была в Нью-Йорке проездом, в рамках рекламной кампании очередного фильма, и наткнулась на Филиппа в холле их дома. Они не созванивались больше года, однако поболтали самым непринужденным образом и вели себя совершенно как прежде. Закончив последнее интервью, Шиффер Даймонд поехала в "Да Сильвано", где Филипп ждал ее с ужином. В одиннадцать вечера началась сильнейшая гроза, выйти на улицу было невозможно. Официанты сдвинули столы и включили музыку, посетители танцевали.
- Я люблю тебя, - шепнул Филипп. - Ты мой лучший друг.
- А ты - мой.
- Мы понимаем друг друга, поэтому всегда будем друзьями.
Из ресторана они поехали к ней. У Шиффер была старинная кровать с балдахином, которую она привезла из Англии: в тот год она два месяца провела в Лондоне, репетируя пьесу, и влюбилась в английские сельские дома. Филипп склонялся над ней, и его волосы щекотали ее лицо. Они занимались любовью неистово и серьезно, изумляясь, как хорошо им вместе, и вновь встал вопрос о том, чтобы воссоединиться. Филипп спросил о ее графике. Шиффер улетала в Европу, откуда должна была сразу вернуться в Лос-Анджелес, но она могла сделать крюк и провести несколько дней в Нью-Йорке. Однако в Европе она задержалась на две недели и вынуждена была лететь прямо в Город Ангелов. Вскоре начались съемки нового фильма, и она полгода разрывалась между Ванкувером и Индией. В один прекрасный день Шиффер от кого-то услышала, что Окленд женится. Бросив все, она села на самолет и примчалась в Нью-Йорк.
- Ты не можешь жениться, - заявила она.
- Это еще почему?
- А как же мы с тобой?
- Между нами ничего нет.
- Только потому, что ты этого не хочешь.
- Хочу или не хочу - между нами ничего нет.
- Кто она? - возмущенно спросила Шиффер. - И чем занимается?
Ее звали Сьюзен, и работала она учительницей в частной школе на Манхэттене. Уступив напору Шиффер, Филипп показал фотографию. Милая двадцатишестилетняя девушка, хорошенькая и совершенно пресная.
- После всех женщин, с которыми ты был, почему именно она?
- Я люблю ее. Она милая, - ответил Филипп.
Шиффер устроила бурный скандал, затем принялась умолять:
- Что такого есть у нее, чего нет у меня?
- Стабильность.
- Я тоже могу ее обеспечить.
- Она никуда не ездит, постоянно рядом.
- И это все, что тебе нужно? Серая мышка, которая будет прыгать перед тобой на задних лапках?
- Ты не знаешь Сьюзен. Она очень независимая.
- Она несамостоятельная, поэтому тебе и хочется на ней жениться. Имей мужество это признать.
- Свадьба двадцать шестого сентября.
- Где?
- Не скажу. Очень нужно, чтобы ты заявилась на церемонию.
- Почему ты так испугался? Я не собираюсь портить тебе праздник. Готова поспорить, венчание состоится во дворе дома твоих родителей.
- Возле их загородного дома в Ист-Хэмптоне, если быть точным.
Шиффер, естественно, приехала и видела венчание от начала до конца. Билли Личфилд помог ей спрятаться в живой изгороди, окружавшей владение, и она видела и слышала, как Филипп, одетый в белый льняной костюм, сказал "да" другой женщине. Несколько месяцев Шиффер оправдывала свою эскападу, называя свадьбу Филиппа чем-то вроде похорон: ей требовалось лично увидеть труп, чтобы поверить в смерть человека.
Через год с небольшим от своего агента она узнала, что Филипп разводится: его брак просуществовал четырнадцать месяцев. Но было уже поздно - Шиффер обручилась с английским маркизом, стареющим мажором, при ближайшем рассмотрении оказавшимся еще и наркоманом. Когда он погиб при крушении моторного катера в Сен-Тропезе, она вернулась в Лос-Анджелес заново начинать актерскую карьеру.
Агент твердил, что для нее работы нет - слишком долго она была не у дел и ей уже не тридцать пять. Он уговаривал Шиффер последовать примеру других актрис и начать рожать детей. Одиночество в Лос-Анджелесе, отсутствие работы, которая могла бы отвлечь от мыслей о смерти мужа, ввергли Шиффер в глубокую депрессию, и однажды она перестала подниматься с постели, валяясь в кровати неделями.
Филипп приезжал в Лос-Анджелес, но она нашла предлог, чтобы с ним не встречаться. Она никого не могла видеть. Она почти не выходила из дома в Лос-Фелисе. Поездка до ближайшего магазина вызывала у нее упадок сил. Несколько часов уходило на то, чтобы собраться, сесть в машину и выехать из гаража. Проезжая по серпантину, Шиффер присматривала место, где можно было бы сорваться с шоссе и полететь в пропасть, однако она опасалась, что после аварии не погибнет, а останется инвалидом.
Однажды агент вытащил Шиффер на ленч в клуб "Поло". Она почти ничего не говорила, нехотя ковыряя еду.
- Что с тобой? - допытывался агент.
- Не знаю, - качала головой она.
- Я не могу посылать тебя на пробы в таком состоянии. Голливуд - жестокий город. Там скажут, что ты отработанный материал. Может, уже говорят. Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть - в Мексику, да хоть в Малибу, Господи Иисусе?! Возьми недельку или месяц. Когда вернешься, я попробую добыть тебе роль чьей-нибудь мамаши.