Она - роскошная "принадлежность для постели" и держит себя именно так. Ему всегда было немного неловко бывать с нею вместе в обществе. А сейчас он испытывал прямо болезненный стыд. У нее чересчур томные полные плечи, "сахарные", как говорят в деревне. Такие же полные, белые руки, сейчас обнаженные до локтей, и, вероятно, такие же ноги, сейчас обвитые шуршащим, натянутым черным шелком. Черные волосы, почти с синим оттенком, "идеально" гладко зачесанные, растут почти ото лба. У нее тупой и детски-самоуверенный нос, чуть утолщенный наивно посредине, и девическая припухлость губ, которые она часто беспокойно и некрасиво кусает. Чуть желтый жирок шеи у волос и смуглая округлость щек говорят о ночных неутоленных желаниях, нескромных и сдерживаемых до поры. Когда Колышко оставался с нею наедине, ее тело, пассивное и раскрытое, своими прикосновениями вызывало в нем мгновенные, точно электрические уколы желания. Но, уходя, он становился равнодушным. Ему было неприятно и стыдно сейчас признаться себе, что он даже радовался этому равнодушию.
Это был нелепый и ничем не оправдываемый роман. Кроме разве желания рано или поздно "обрести тихую пристань". Сейчас она была ему просто отвратительна.
Он поникал под тонко насмешливыми взглядами Веры Николаевны. А! Его надо немного помучить и, во всяком случае, наказать. Она поднимала глаза к потолку, удлиняя лицо, потом кокетливо протягивала Сусанночке чайную чашку.
"Боже, какое чудище!" - было написано на ее лице.
Она неуловимо смеялась одними плечами. Ей все доставляло удовольствие в этой "теплой" компании, даже громко щелкать зубами баранки, которые с собою в изобилии привезла Madame Биорг. Темно-бронзовая шапка ее волос наклонялась, может быть, несколько чаще, чем следовало. Она старалась прятать улыбки и делала испуганный вид, будто просыпала на колени крошки.
Ее голос, большей частью смехом или отрывочными междометиями, вливался ему в уши, точно отдельный от всех других голосов, ласкающий и временами умоляющий его о чем-то.
XVI
Еще за час перед тем "какая-то" Симсон, она была для него среди сидящих ближе всех. И не тем только, что несколько длительных мгновений назад произошло там, на дороге, под березками, а еще и тем, что она была на уровне его вкуса и умственных интересов.
В первый раз он испытывал привязанность к себе женщины, которую мог бы назвать своим товарищем. Это было ново для него и преисполняло поднимающей гордостью.
Ему нравилось в ней сейчас все, но больше всего, что она нарядом, манерой держаться, разнообразной, интимно-страстной и колюще-уничтожающей, выделялась среди остальных.
И от этого самое пространство комнаты, где они сидели, немного узкой и с чуть давящим потолком (с неудовольствием строителя он сейчас сознавал это), казалось просторнее и светлее. Он охотно взглядывал в широкое окно, откуда открывался вид на далекое пространство, усеянное мелким ельником, с двумя ветряными мельницами на бугре.
Хотелось петь, говорить, шутить, и он старался сдерживать слишком свободные движения.
Хотелось схватить эту "какую-то" еще так недавно просто Симсон или Веру Николаевну, вынести ее на руках на вольный воздух и что-то крикнуть, сумасшедшее и радостное. Назвать неведомыми, новыми, дерзко ласкающими именами.
Даже не следя за ней глазами, он чувствовал все движения ее тела. Точно от нее к нему была проведена незримая, крепкая ниточка, связывающая только их двоих. Чувство ее веса, когда он высоко поднял ее там, на дороге, так и осталось у него в руках. Вспоминая, он ужасался своей дерзости и благословлял ее.
Как все это случилось? Сначала, когда он увидел ее серым комочком стоящую на дороге, у двух березок, это были только возмущение, жалость и боль! Потом охватило чувство уединенности. Что-то сомкнулось вокруг. Дальше он уже действовал не сам. И это продолжалось и сейчас.
Он радовался по-прежнему, как школьник, выпущенный на каникулы.
Вдруг его взгляд остановился на тонкой морщинке на лице Сусанночки, поднимавшейся вертикально от черных бровей, длинных, загибающихся, теряющихся в отдельных черно-матовых пушинках к волосам, таким сейчас угрюмо-низким, точно еще больше надвинувшимся.
Она думала о чем-то. Губы ее были жалко раскрыты и рука машинально помешивала ложечкой. Заметив, что он смотрит на нее, она тоже подняла на него глаза. В них был страх. Не испуг, а что-то длительное, вдруг поднявшееся со дна души.
Она перевела глаза на его пальцы, в которых он держал портсигар, точно надеялась что-то прочитать в них.
Он смутился и почти тотчас же уловил скользящий, полузакрытый, острый, как лезвие, взгляд Веры Николаевны. В нем были удивление, сухой вопрос и брезгливость.
Это длилось одно мгновение. Все задвигали, вставая, стульями, белыми, финляндской работы, о которых говорила Madame Биорг. Начался детальный осмотр мызы снаружи и внутри.
Сусанночка ходила, не отставая от него. Она нагло требовала, чтоб он объяснял ей все в отдельности. Его время и внимание должны были принадлежать только ей. Это была привычка праздного, недисциплинированного существа, которое не знает, что всякий лишний, пустой разговор требует усилия. Кроме того, она спрашивала не потому, что интересовалась, а потому, что хотела афишировать свою интимность с ним. Ее безвкусная и назойливая болтовня раздражала всех.
Каждым словом, каждым обращением она хотела сказать окружающим: "Смотрите: он - мой".
По-своему она была права. Она защищалась теми средствами, какие имела. И не ее вина, что они были так смешны и беспомощны. В общем, по уму и прошлому опыту она была ребенок. Ничего не стоило ее обмануть и выкинуть за борт своей жизни, как ненужный и скучный балласт прошлого.
Но имел ли он на это право?
Он мучился.
Самое ужасное то, что его прошлые отношения к ней были ничем. Это даже не была глубокая, серьезная нежность, иногда способная заменить "настоящую" любовь. Была игра, которой он не придавал внутреннего значения, потому что был занят другим.
И это было преступно. Он обманывал сознательно, небрежно и гадко. Ведь если он относится так, это не означает, что она испытывала то же. Она могла любить - и в этом ужас.
Или нет: он не обманывал. Он просто "не придавал значения". Он "представлял" любовь по-своему - честно и добросовестно. Он никогда не думал, что с ним случится что-нибудь подобное. Если бы не было этого письма, этой встречи, все окончилось бы для него хорошо и спокойно.
Это было несчастье - и больше ничего. Ведь так, как он с Сусанночкой, ведут себя тысячи мужчин, и все кончается хорошо.
Вопрос только в том, должен ли он нести какую-нибудь ответственность перед нею. Он был честен и не хотел вилять. Внутренний голос говорил: "Да".
Колышко не мог лгать себе. Он привык платить свои карточные долги. Игра есть игра. Он должен уметь за нее платить и нести все последствия один.
Решимость быть честным укрепила его. И даже было стыдно, что он мог колебаться.
XVII
Когда они осматривали высокий просторный чердак-мансарду, еще пахнувший гладко выструганным деревом. Сусанночка остановила Колышко, когда они выглянули вместе на маленький балкончик. Губы ее дрожали, и глаза налились слезами.
- Ты меня не любишь, - сказала она.
- Оставь, ради Бога, эти пустяки, - попросил он, дрожа и стараясь спрятать глаза.
- Ах вот как: для тебя это уже теперь "пустяки".
Он страдальчески посмотрел на часы. Как медленно двигалось время.
"Конечно она несчастна, - продолжал он мучиться за Сусанночку. - Она проспала свою молодость, так же как я проспал свою жизнь. Любовь для нее - спокойный и однообразный механизм". И ему делалось скучно и страшно, что он во имя какого-то долга вынужден отказаться от настоящего и яркого чувства.
Он сделал над собой усилие вернуться к трезвым и "честным" мыслям. В сущности, он должен только работать и работать. Он должен помнить, что он - плебей. Его увлечение - мгновенный нездоровый каприз. На плечах у него столько сложных забот. Это приключение положительно выбивает его из колеи. Достаточно. Он должен с этим покончить.
- Ради Бога, моя дорогая, держи себя в границах, - попросил он строго Сусанночку, чувствуя, как его лицо отразило усталость и скуку.
Сусанночка радостно вспыхнула. Вот сейчас он прежний. Она была счастлива только тогда, когда видела его рассеянным и удрученным.
- Я успокоилась, - шепнула она.
На чердаке шел разговор. Вера Николаевна находила, что деревянные дома не надо обклеивать обоями. По ее мнению, эта мансарда была великолепна. Madame Биорг должна здесь устроить свою спальню. Это будет оригинально. На окнах надо повесить простые холщовые драпри, на стены то самое круглое зеркало в белой тонкой раме, туалетную полочку и полочку для изящных, избранных книг и косметики. Пол нужно как можно чаще натирать мастикой, бросить серые половики, по углам прибить хвойных веток с еловыми шишками. Еще есть такая трава, она не помнит ее названия, она помогает от комаров и мух и от нее приятный запах, не уступающий лучшим духам.
- У нас, в Минской губернии, она чаще всего растет на кладбищах, на могилах.
Это не понравилось мадам Биорг.
- Отчего? - она пожимала костлявыми плечиками. - Все в мире относительно. Напрасно люди боятся смерти. Смерть дружит человека с природой и стихией. Я люблю запах отходящей земли и перегорелого прошлогоднего листа. Запах весны, в сущности, тот же самый запах смерти. Мы только не хотим в этом сознаться. Даже запах свежего сена есть не более, как запах тления.
- Ужасная философия, - сказала брезгливо Madame Биорг. - В этой комнате лучше всего устроить помещение для приезжающих. Правда, здесь нет печей, но кто думает летом о подобных пустяках?
- Мы повесим здесь парусиновые занавески, зеркало в белой рамке, а вы в следующий раз привезете вашу траву из Минской губернии и ваши избранные книги, - сказал Биорг. - Кстати о печах.
Он заявил, что должен на пробу затопить все печи. Спустились вниз, и вскоре приятно загудело за дрожащими чугунными дверцами желтое пламя, распространяя терпкий запах подожженной коры. Пока посылали за бричкой к местному батюшке, сели в преферанс Никому не хотелось больше выходить на зябкий и сырой воздух. Раздражающе пахло древесной смолой от новых стен и свежими цинковыми белилами от оконных рам. Этот день грозил никогда не кончиться.
"Я болен", - думал Колышко.
Теперь его пугало сегодняшнее приключение, и самая поездка к Биоргам представлялась немного странной. Он чувствовал разбитость в ногах. Даже Вера Николаевна казалась ему сейчас только, пожалуй, жалкой. Она играла в карты очень внимательно. Ее головка, с острым профилем и маленькими ушками, говорила о том, что она прекрасно умеет скрывать свои чувства, когда этого хочет. Сейчас она считала главную ставку выигранной, и поэтому предпочитала быть с Колышко сухо-корректной. Сусанночка подозрительно смотрела на нее. Эта женщина внушала ей панический ужас. Она делает решительно все, что хочет, и ничего не делает так, спроста. Что теперь она задумала?
Стараясь рассуждать хладнокровно, Колышко думал, ведь он пока ничем не связан с этой женщиной. Маленький весенний флирт, не более. Она может сильно ошибаться в своих расчетах. Краснея, он думал о том, что способен от нее бежать, и сейчас же, утешал ее: о, он слишком обыкновенный для нее человек. Ей нужна такая же тонкая и изощренная натура. Правда, она будет его презирать в душе за это бегство, но что за беда?
Он старался вернуться к спокойному утреннему настроению, с которым выезжал на вокзал вместе с Сусанночкой.
"Я переутомился, - думал Колышко. - Я затеял… вернее, затеяла она игру мне не по средствам".
Вера Николаевна казалась ему трудной загадкой, почти ребусом. Если это даже настоящая любовь, то она пришла слишком поздно. Столько новых неведомых осложнений! Нет, это невозможно!
- Не пора ли нам в путь? - наконец спросил он, еще раз взглянув на часы.
Ему казалось, что он должен теперь как можно скорее уехать.
Сусанночка одобрительно кивнула головой. Ее лицо оживилось. Высоко поднимая локти, она поправляла волосы. Заметно вечерело. В печах жарко рассыпались раскаленные уголья.
На крыльцо вышли в заметные сумерки. Хотя главное здание мызы было окончено постройкой еще минувшей осенью, но вокруг еще чувствовался первый хаос. Не везде были поставлены изгороди, валялись потемневшие стружки и кирпич. Биорг рассказывал, где и какие пройдут дорожки и каким образом он надеется укрепить грунт, чтобы всегда было сухо, даже непосредственно после дождя. У него было счастливое лицо собственника, устраивающего свое пепелище. Колышко до сих пор не испытал этого чувства. Он строил для других. Казалось, что здесь самый воздух принадлежал Биоргу. У этого человека были твердые понятия своей среды, точно выросшие из земли, на которой они сейчас стояли. Ему нравилась и Madame Биорг, спокойная и преданная подруга этого старика.
Подали экипаж. В вечернем воздухе отчетливо звякнула сбруя. Предстояло распределить места. Колышко должен был сесть с Сусанночкой в парный экипаж. Вера Николаевна усаживалась с Биоргом. Madame Биорг грузно восседала на маленькой батюшкиной бричке.
"Я постараюсь больше ее не видеть", - думал Колышко о Вере Николаевне.
Ему хотелось поймать хотя бы случайно ее взгляд. Но она точно забыла о нем. Ее интересовали объяснения Биорга.
- Трогай! - сказал Биорг.
Экипажи двинулись. Колышко обернулся. Ему хотелось в последний раз посмотреть на выдвигавшийся из сосенок фасад дачки. На стеклах горел ослепительно-сверкающий отблеск медно-красного заката. Мягко шелестели колеса по весеннему грунту. Он почувствовал холод и мучительную беспричинную печаль. Сусанночка взяла его под руку и тоже повернула голову в сторону мызы.
- Не правда ли, мы с тобой построим такую же дачку? - спросила она разнеженно.
Вера Николаевна, ехавшая сзади, звонко чему-то смеялась, и ее смех заставил его напрягаться и замирать.
- Да, да, конечно, - ответил он Сусанночке и, только сделав над собой усилие, вдруг услышал и понял ее слова и свой ответ.
Она глядела на него не отрываясь. Из глаз ее смотрели преданность и спокойствие. Инстинкт странным образом покинул ее. Она была рада, что они ехали вместе и что тревожный день испытаний кончился.
А он вновь ничего не знал и не понимал. Ощущение усталости сменилось страхом.
"Я должен, должен покончить с этим", - говорил он себе добросовестно.
На станции пришлось ожидать недолго. Биорг был аккуратен, как будильник. Пространство над железнодорожным мостом, спрятанным в лесу, постепенно наполнилось гулом, и к маленькой платформе окутанный паром и дымом подошел пыльный, забрызганный грязью поезд. В маленьком мягком купе второго класса опять сжала тоска. Все четверо сидели близко на коротеньких диванчиках и говорили о пустяках. Лицо Веры Николаевны было в тени. Свет стеариновой свечки освещал только Сусанночку. Она окончательно примирились с обществом Симсон и к ней вернулась ее наивная живость. Мадам Биорг тоже была довольна, что все окончилось хорошо. Колышко сидел, опустив глаза. Каждый толчок поезда отзывался в нем все тою же напряженно-тоскливою болью, точно изо всего его существа медленно и мучительно извлекали зуб. Биорг был мрачен. Колышко казалось, что он неодобрительно дымил Вера Николаевна отвечала односложно. Она сидела неподвижно выпрямившись. Ее маленькие руки, затянутые в перчатки, непреклонно лежали на коленях. И в этой ее неподвижности он прочитал больше, чем в словах.
И вдруг сделалось страшно. Он почувствовал, что больше не может бороться. Может быть, он поступал явно нелогично, может быть, делал преступление против себя и, наверное, против Сусанночки. Но в этой маленькой, серой, неподвижной фигурке для него было сейчас заключено все, что принято называть счастьем или смыслом дальнейшего бытия. Он благословляет безумие, преступление, легкомыслие, ложь, измену самому себе.
И тотчас охватило спокойствие. Только стекла стали темнее и в вагоне сделалось душно. Поезд торопливо и безучастно стучал. И душа, расширяясь и расширяясь, дрожала.
XVIII
В Москве, на вокзале, Вера Николаевна сказала ему коротким деловым пожатием руки:
- Итак, я жду?
Ее глаза спокойно смотрели мимо. Он так же коротко сжал ее пальцы:
- Да.
О, привычка удовлетворять свой инстинкт продажной любовью сделала его трусом. Сейчас он уже стыдился недавних колебаний. Жизнь, узкая, бедная и грязная, сделала так, что он почти перестал чувствовать себя мужчиной. Душа замкнулась в жестокости.
Садясь с ним в автомобиль, Сусанночка спросила его:
- Ты, наверное, недоволен, что я так много болтала в вагоне?
- Я этого не заметил, - сказал он мягко.
Бессмысленно было раздражаться на нее.
Он считал мгновения. Было неприятно касаться ее одежды, лгать лицом, словами, собственным дыханием. Он дышал бурно, точно разом проглатывая запасы воздуха, чтобы потом не дышать вовсе. Разбитость в теле мгновенно прошла, и он почувствовал, как руки, ноги, плечи делались точно стальными. Он опять вспомнил, как нес Веру Николаевну на руках, и должен был невероятным усилием воли спрятать улыбку.
О Сусанночке он старался не думать вовсе. С болезненной жадностью следил за поворотами и пересечениями улиц.
- Ты торопишься куда-то? - спросила она.
- Я? Нет.
- Ты будешь весь вечер работать дома?
Он отвечал, уже заранее зная, что из этого выйдет недоразумение, так как она все равно будет ему звонить по телефону:
- Да, да. Конечно же.
Но было все равно.
Высаживая ее из автомобиля, он в последний раз со страхом взглянул в ее лицо. Оно было обыкновенно. Это его успокоило. Не надо быть таким малодушным. Ездит же он к Ядвиге.
Но это была лицемерная ложь.
Он хотел проститься у подъезда. Неожиданно она сказала:
- Нет, нет. Только на одну минутку.
Когда горничная затворила за ними дверь, она велела ей уйти и погасила электричество. Это означало, что она не хочет его удерживать, но желает только "проститься". Из темной залы падал знакомый свет уличных фонарей. Сколько раз они прощались таким образом в темноте! Колышко вяло обнял ее за талию. Она нашла губами его губы. Он почувствовал на ее лице соленые слезы.
Ах, все равно! Конечно, это несчастье. Большое несчастье, но если бы он сейчас остался с нею и не пошел бы туда, он все равно сошел бы с ума. Может быть, им не следовало отдалять момента близости? Теперь уже все потеряно.
- Я не понимаю, что со мной, - говорила Сусанночка. - Мне вдруг показалось, что я почему-то так несчастна. Прости меня. Умом я понимаю, что это глупо, и я должна быть счастлива. Но мне все мерещатся какие-то несчастья. Даже в самом счастье и то несчастье. Ты прости меня, Нил. Я бы не хотела жить, но лучше всего умереть. Особенно в такую весну. Я была бы так счастлива сейчас умереть, любя тебя, повторяя Нил, Нил, мой любимый Нил!
Он почувствовал на лице пышные пряди ее волос. Припавши к нему, она плакала.
Равнодушно-болезненно поцеловав ее в лоб, он сказал:
- Ну хорошо. Прощай.
Она сама затворила за ним дверь. И тотчас все это показалось ему только его прошлым. На звонкие, ярко освещенные улицы города опускалась равнодушная, призывающая весенняя ночь.