Похоже, упомянутый Шаман к жалобам относился безо всякого понимания, да и личностью был серьезной, ежели самого упоминания его имени хватило, чтобы громила сник и девку отпустил.
- Уходим, - повторила Яська и вновь стрельнула в потолок.
- Эк… говорил же, темпераментная, - произнес Себастьян, глядя девице вслед едва ли не с нежностью. И взгляд этот Евдокии совершенно не понравился.
Разбойники исчезли разом.
Не люди - тени. Вот были, а вот уже и нет… и Евдокия даже усомнилась, были ли они вовсе, не примерещились бы…
Однако неподвижное тело князя - некроманта, у которого хлопотала Нюся, здраво рассудившая, что большое чувство начинается с малого, говорила, что тени оные обладали некоторой материальностью. Да и дырки в потолке…
- Проводник, собака, сдал… - Себастьян поднял книжицу, не то "Морфологию", не то "Метафизику", не то иной, не менее ценный труд. - А панна наша…
- Погодите, - Яська вернулась, чему Себастьян совершенно не обрадовался. И книжку выставил между рыжею разбойницей и собою, будто бы книжка эта и вправду могла послужить защитой.
- Милостивая панна чегось забыла?
- Твоя правда, - Яська кривовато усмехнулась. - Забыла… как есть забыла…
- Чего?
- Поблагодарить одного человека…
Нюся, чуя конкурентку - рыжих девок она отродясь недолюбливала, полагая рыжину в космах хельмовой меткой - распростерлась над князем. Этакого жениха она не собиралась уступать без бою. И пущай револьверу у Нюси нема, затое есть мечта и кулаки. А кулаками своими Нюся третьего года кабана зашибши.
Впрочем, поверженный князь разбойницу интересовал мало, она остановилась у панны Зузинской, которая сидела на лавке и, причитая, гладила пальцы. Без перстней они гляделись голыми.
- Узнаешь меня? - поинтересовалась Яська.
- Н - нет… - панна Зузинская никогда не запоминала лиц, поначалу свойство это несколько мешало ее работе, но когда она соизволила пересмотреть некоторые принципы оной работы, найти, так сказать, альтернативу, то и отсутствие памяти восприняло, как благо.
- Даже так, - с мрачным удовлетворением произнесла Яська. - И почему я в том не сомневалась?
Она вытащила револьвер.
Панна Зузинская того не испугалась, поскольку до конца не способна была поверить, что умрет.
И револьвер выглядел едва ли не игрушечным… и девица эта… наглая девица… но безвредная, поелику за жизнь свою и карьеру панна Зузинская перевидала великое множество девиц.
А потому…
Было жаль перстней.
Конечно, ей хватит на новые, да и в заветное шкатулочке, в домике приличном, в коем панна Зузинская обреталась, лежат перстней дюжины.
И колечки.
И цепочки.
И прочие мелкие женские радости. Есть даже эгретка из перьев цапли, оставшаяся после одной особливо нарядной невесты…
…и шелковых лент целая коробка.
О лентах думалось, об эгретке этой, надеть которую так и не выпало случая, и еще о том, что надо бы поднять цену, поелику девок вблизи границы не осталось, а с Познаньску возить - тяжко, не говоря уже о том, что не безопасно.
- А я все‑таки надеялась, что ты нас помнишь, - с печалью в голосе произнесла Яська, прозванная в народе Рудой.
И спустила курок.
Хлопнул выстрел. Заголосила, отживая, девка, чьего имени Яська не знала, затое знала, что ныне у этой девки появился шанс. Выйдет ли она замуж, как того желала, останется ли вековухой, домой ли вернется, аль, понадеявшись на удачу, сгинет в городе - дорожек множество, но та, что ведет на Серые земли, ныне закрыта.
Яське хотелось бы верить.
Тогда, глядишь, и не зря она руки кровью измарала.
Глава 8. О результатах библиотечных изысканий, назойливых посетителях и хитроумных планах
Евстафий Елисеевич маялся язвою. Ожившая третьего дня, та всякую совесть потеряла, ни днем, ни ночью не давая покоя исстрадавшемуся познаньскому воеводе. Можно подумать, у него иных забот мало.
Нет же, колдовкина тать, мучит, терзает - с.
Не дает ни вдохнуть, ни выдохнуть.
И оттого норов Евстафия Елисеевича, без того не отличавшийся особой благостностью, вовсе испортился. Сделался познаньский воевода раздражителен, гневлив без причины…
Правда, ни о язве, ни о гневливости, ни уж тем паче о беспокойстве, которое снедало Евстафия Елисеевича с той самой минуты, когда в городе объявился волкодлак, нежданный посетитель не знал. Он объявился в кабинете спозаранку, непостижимым образом минув дежурного, преодолев два этажа да великое множество лестниц, а затем - и две двери, что вели в приемную.
В кабинете Евстафия Елисеевича посетитель расположился вольно, если не сказать, вольготно. Он откатил кресло, для посетителей назначенное, к стеночке, сел на него, сложивши на коленях руки, а тросточку вида превнушительного сунул в подмышку. Так и сидел, с преувеличенным вниманием разглядывая вереницу портретов, кои стену украшали.
Портреты были государевы.
- Здравствуйте, - сказал посетитель, завидевши познаньского воеводу, который от этакой наглости обомлел, а потому и ответил:
- И вам доброго дня.
Ныне язва терзала Евстафия Елисеевича всю ночь, не позволивши ему и на минуту глаза сомкнуть. А оттого был познаньский воевода утомлен и раздражен.
- А я вас жду, - Гавриил неловко сполз с кресла, которое ему представлялось чересчур уж большим. Нет, выглядело оно пресолидно, достойно кабинета воеводы, но вот было на удивление неудобным.
Скрипело.
И скрежетало.
И норовило впиться в спину шляпками гвоздей, что было вовсе невозможно терпеть.
- И зачем вы меня ждете? - Евстафий Елисеевич не скрывал раздражения.
- Поговорить.
Гавриил широко улыбнулся.
Он читал, что улыбка располагает людей, вот только нонешним утром Евстафий Елисеевич не был склонен располагаться к людям в целом и к данному конкретному человеку в частности.
Евстафий Елисеевич прижал ладонь к боку - язва опять плеснула огнем, отчего показалось, что сами внутренности поплавило - и дал себе зарок ныне же заглянуть к медикусу.
Тот давненько на воеводу поглядывал, намекая, что этак недолго на государевой службе и костьми лечь, и прочею требухою. Медикус при управлении служил серьезный, мрачного вида и черного же юмора человек, какового Евстафий Елисеевич втайне опасался.
А вот, видать, придется на поклон идти…
- И о чем же, - сквозь зубы произнес Евстафий Елисеевич, сгибаясь едва ли не пополам, - боль была ныне почти невыносимою, - вы хотели бы со мною поговорить?
- О маниаках!
Признаться, вид познаньского воеводы Гавриила встревожил.
Нет, выглядел тот солидно, но вот… бледен, и неестественно так бледен, до синевы под глазами, до вен, что выпятились на висках. И сердце бьется быстро - быстро.
Гавриил слышит его, ритм неровный, рваный, будто бы бежал Евстафий Елисеевич.
А на висках его пот блестит, крупными каплями, бисеринами даже.
Дышит хрипло.
- Вам дурно? - поинтересовался Гавриил, испытывая преогромное огорчение, поелику весьма рассчитывал, что к нынешним его аргументам, самому Гавриилу представлявшимся вескими, неоспоримыми даже, познаньский воевода отнесется с пониманием.
И уделит делу приоритетную важность.
Быть может, даже позволит самому Гавриилу помогать полиции. Скажем, во внештатные агенты возьмет - с.
Или даже в штатные… эта мысль, появившаяся внезапно, показалась вдруг неимоверно привлекательной. Вот только…
- Мне хорошо, - просипел Евстафий Елисеевич, сгибаясь, кляня себя за то, что прежде‑то к язве относился несерьезно, полагая ее едва ли не блажью.
- Да? - Гавриил потенциальному будущему начальнику не поверил. - А чего у вас тогда глаза такие?
- К - какие?
- Выпученные.
- От удовольствия, - рявкнул Евстафий Елисеевич, теряя остатки терпения. - Тебя видеть рады!
Он хотел добавить еще что‑то, но пламя, пожиравшее внутренности, стало вовсе нестерпимым. И он не удержал сдавленный стон.
- Вам плохо, - с уверенностью произнес Гавриил, пытаясь понять, как же быть дальше.
На помощь позвать?
Но кого?
От познаньского воеводы пахло болезнью, и пожалуй, кровью… он закашлялся, вытер губы рукавом, и запах крови сделался резким.
- Ждите, - решился Гавриил. - Я скоро. Я вас спасу!
Евстафий вовсе не желал, чтобы спасали его всякие подозрительные личности, однако возразить не сумел. Рот его наполнялся кислою слюной, которую познаньский воевода сглатывал и сглатывал, а слюны не становилось меньше. Вкус ее изменился… и когда его вырвало, насухо, желтою желчью, то в желчи этой он увидел бурые кровяные сгустки.
Норовистою была его язва.
Здание полицейского управления показалось Гавриилу огромным. Он вертел головой, пытаясь уловить из тысячи запахов, в нем обретавших, тот самый, который приведет к медикусу.
От медикусов всегда пахло одинаково: касторкою, ацетоном и еще аптекарскими порошками. И нынешний не стал исключением.
Он обретался в дальнем кабинетике и, к счастью, имел привычку являться на работу затемно. Происходила сия привычка единственно от личной неустроенности, которая, в свою очередь, проистекала от дурного норова и исключительной неуживчивости пана Бржимека.
Его и в полицейском‑то управлении с трудом терпели.
- Чего надо? - осведомился он на редкость нелюбезным тоном, от которого любой иной посетитель, верно, растерялся бы, залепетал извинения. Но Гавриил лишь головою тряхнул.
- Воеводе плохо.
- Насколько плохо? - пан Бржимек подхватил кофр. О состоянии своих пациентов он предпочитал узнавать уже в пути, даже если путь сей занимал всего‑то этажа два.
- Совсем плохо…
- Совсем плохо - это еще не диагноз.
Гавриил не обиделся. Напротив, человек сей, мрачный, сосредоточенный, напоминал ему приютского медикуса, единственного, пожалуй, человека, относившегося к самому Гавриилу, если не с симпатией, то с явным сочувствием.
- Бледный. Взопрел. Глаза выпучил, - принялся перечислять Гавриил, при том загибая пальцы. Ему приходилось подстраиваться под широкий шаг пана Бржимека, который слушал и кивал. - А еще кровью пахнет.
- Сильно? - это обстоятельство медикуса заинтересовало настолько, что он остановился и даже смерил Гавриила скептическим взглядом.
- Сильно.
- Свежей или так?
- Свежей, пожалуй, - согласился Гавриил.
- Язва, значит… догулялся… говорили ему, говорили… но кто ж слушает… все ж себя вечными полагают… - дальше медикус двинулся рысцой.
А Гавриил остался.
Очевидно же, что оказия для беседы о серийных маниаках с Евстафием Елисеевичем случится не скоро… к кому другому идти?
К кому?
Полицейских в управлении великое множество, но ни один из них не внушал Гавриилу хоть какого доверия. Гавриил подозревал, что слушать его не станут, в лучшем случае посмеются, а в худшем объявят безумцем, спровадят еще в лечебницу…
И как быть?
А так, как до сего дня… сам разберется. В конце концов, у него и подозреваемый имеется, и жертва потенциальная. Осталось малое - найти убедительные доказательства вины.
Еще лучше - задержать на месте преступления.
Голосили.
Выли громко, с переливами, с поскуливаниями да причитаниями, от которых на глаза наворачивались слезы. Евдокия моргала часто, но слезы все равно катились.
С чего бы?
Она ведь не знала панну Зузинскую… не настолько, чтобы горевать по ней искренне… и вовсе горевать… смешно как - по колдовке горевать… она ведь намеревалась сделать с Евдокией… что сделать?
Не известно.
Но уж точно не замуж выдать.
- Спокойно, - произнесли рядом, и голос этот разорвал пелену всеобъемлющего горя.
Евдокия всхлипнула.
- Это тебя отпускает… это от наговора… ты, Дусенька, оказывается, нежное создание, - произнес Себастьян, как показалось, с упреком. Но вот голос его - именно его, а не Сигизмундуса - был на удивление мягок. - Знал бы…
- И что? - она смахнула слезы с глаз.
Надо же… и вправду сердце щемит… и на душе тошно, тянет вновь разревется… но Себастьян держит, прижимает к себе, гладит по голове, будто бы она, Евдокия, дитя. Или, хуже того, нервическая барышня… а она и вправду нервическая барышня, ежели по такому пустяку в слезы.
Или не пустяку?
Чужая смерть - это ведь не пустяк.
- В монастыре б оставил.
- Не хочу в монастырь…
- А кто в монастырь хочет? - он отстранился. - Но ничего… привыкают… все, успокоилась?
- П - почти, - Евдокия облизала мокрые губы. - Я… не понимаю, почему…
- Потому что она колдовка. К тебе прилепилась. А теперь померла, вот связь и разорвалась. Не только с тобой.
Выли несостоявшиеся невесты.
Стояли над телом.
Держались за руки. И выли… Евдокия испытала преогромное желание к вою присоединиться, но с желанием этим сумела справиться. Колдовка.
Связь.
И всего‑то… пройдет…
- А теперь, дорогая кузина, - нарочито бодрым тоном произнес Себастьян, поправляя шарф. - Нам следует поторопиться, если мы не хотим упустить наших дорогих друзей.
- Что?
- Пора нам, говорю…
И за руку дернул.
Прикосновение пальцев его, каких‑то неестественно - горячих окончательно разрушило морок. А Себастьян уже тянул за собой.
- К - куда?
Евдокия только и успела, что поднять ридикюль с револьвером. И ведь помнила же, что в руках держала, ан нет, лежит на полу… рядом с телом.
Панна Зузинская мертвой выглядела… нестрашной.
Ненастоящей.
Юбки, кружево… волосы… лицо бледным пятном. Глаза распахнуты. Не человек - кукла постаревшая до срока.
- Не смотри на нее, - приказал Себастьян. - И шевелись, Дуся… шевелись…
Проводник лежал в тамбуре. И кажется, был мертв… определенно, был мертв… пахло кровью, резко, отвратительно. И от запаха этого Евдокию замутило.
Она стиснула зубы.
Не хватало еще… собралась на Серые земли, воительница… то мутит, то в слезы… и вправду, похоже, самое место ей - в монастыре. Сидела бы, вышивала образ святой Евдокии гладью да молитвы возносила бы Иржене во спасение грешных душ.
Она заставила себя не смотреть на тело.
И вцепилась в тощее Сигизмундусово запястье.
- Осторожней, кузина, руку сломаете… у меня, за между прочим, организм нежный, к насилию неприученный…
- Ничего. Приучим.
Себастьян рассмеялся.
- Так‑то лучше, Дуся… радость моя, ты мне ничего сказать не хочешь?
Сказать?
Она не знала, что Себастьян желал услышать.
Дурнота отступила, и вой, доносившийся из вагона, ныне скорее раздражал, нежели вызывал желание к нему присоединиться.
- Где мы?
- А что б я знал…
Небо низкое, черно - серое, будто бы из дрянного атласу, который вот - вот разлезется, а то и вывернется, выставит гнилую изнанку.
Ни луны.
Ни звезд.
Дорога… стальные полосы, ушедшие в землю. Перекосившийся вагон, в эту самую землю зарывшийся. Клочья серой травы на ржавых колесах. Пробоины.
И степь.
Евдокии случалось видеть такое от безбрежное травяное море, по которому ветра гуляли привольно. И под тяжестью их клонились к земле белокосые ковыли. Но в степи пахло иначе.
Сухою землей.
Солнцем.
А тут… тяжкий запах застоявшейся воды, не болота даже, но той, которая зацветает не то в брошенном колодце, не то в пруду, когда умирают питавшие оный пруд родники.
- Похоже, прибыли, - Себастьян озирался с немалым любопытством. - К слову, Дусенька… не знаю, как тебе, а мне тут неуютненько…
И вправду, неуютненько.
Не жарко, но и не холодно. Земля сухая. И трава сухая, колется, норовит уязвить ладонь. Ноги проваливаются по щиколотку, и каждый шаг подымает облачко пыли. От пыли этой в горле першит, и Евдокия прикрывает рот платком.
- Идем, - Себастьян повел носом. - А то не хотелось бы потеряться здесь…
С этим Евдокия была согласна.
Не хотелось бы.
Вернуться бы в вагон… и ждать… должны же их искать? И если так, то найдут… спасут… ко всему нельзя бросать людей. Там женщины и…
Евдокия тряхнула головой. Да когда же это закончится?!
- А они? - она вцепилась в Себастьянову руку, надеясь, что этой ее нынешней слабости он не заметил. - С ними что?
- По рельсам выйдут, - Себастьяна судьба пассажиров совершенно не беспокоила. - Дуся, не волнуйся… с ними цельный некромант остался.
Некромант открыл глаза.
Голова гудела.
Непривычно гудела. И то верно, ведь прежде не находилось людей столь бессовестных, а главное, бесстрашных, которым бы вздумалось причинять членовредительство некроманту.
Некромантов люди опасались.
Он со стоном сел, ощупывая голову.
- Выпейтя, - под спину поддержали, а в руки заботливо сунули фляжку, к которой некромант приник, ибо пить хотелось неимоверно.
Правда, первый же глоток едва не встал поперек горла.
И горло это опалило.
- Крепкая, - довольно произнесли над ухом и по спине похлопали с немалою заботой, во всяком случае, некромант надеялся, что это забота, а не попытка его добить. - Дядька Стась ее на конопляным цвету настаивает…
- К - кого?
- Самогоночку…
Конечно, самогоночку… самогоночки некроманту до сего дня пробовать не доводилось, поелику, что происхождение его, что состояние позволяли потреблять напитки более благородные.
Самогонка опалила.
И некромант подумал, что умрет.
Он застыл с разинутым ртом, тяжело дыша, и Нюся не упустила моменту, подняла фляжечку. Дядькин самогон еще никогда не подводил!
Некромант глотнул.
И еще раз… и огонь во внутренностях притих, затое по телу разлилось тепло удивительное, мягкое. И такая благость это самое тело охватило, что из всех желаний осталось одно - лежать и думать о высоком…
- Полегчало? - поинтересовалась Нюся, бутыль убирая.
И рядышком присела, провела рукою по волосам, дивясь тому, до чего они мяконькие, сразу видна княжеская порода.
- Хорошо‑то как… - пробормотал некромант.
- Нюся…
- Хорошо‑то как, Нюсенька… - он прикрыл глаза. - А чего тут было?
- Ограбление…
- Ограбление, - мечтательно произнес некромант, который и вправду был князем, хотя происхождение свое скрывал, полагая, что одною славой предков жить не будешь. - И кого грабили, Нюся?
- Так ить… вас, - Нюся фляжечкой потрясла.
Выпил‑то некромант немного, пару глоточков всего, да, видать, слаб был телом. Небось, князь - это вам не дядька Стась, который полведра всадить способный и на плясовую пойти.
- Меня? - удивился некромант. Впрочем, удивление было вялым, поелику ныне князь пребывал в преудивительном состоянии гармонии, что с собою, что с миром.
- И прочих тож. Панну Зузинску застрелили, - пожаловалась Нюся, подвигаясь ближе.
И князь был вовсе не против этакой близости. Напротив, и сама девка, и, что важнее, фляга в ее руках, показались ему родными.
Он Нюсю и приобнял.
- Жалость какая… а хочешь… хочешь я ее подыму?