Как понятны бабы, прикрывшиеся возней по кухне и детскими болезнями, чтоб никогда не спросить с себя за профессиональную и личностную несостоятельность. И какая немыслимая работа – завести внутреннюю ответственность не за кого-то или весь мир, а за себя самое. Как Димка, один, с отключенным телефоном и вечно меняемым адресом… Хотя, с другой стороны, вернулся со старыми показателями.
В дверь позвонили. На пороге стоял Димка, в хламиде и фартуке поверх нее.
– Чего тебе?
– Там какой-то крендель звонил.
– И что?
– Сказал, что прилетает завтра.
– Валера звонил? – заорала я.
– Что-то в этом роде… – с деланной неважностыо промямлил Димка.
– Почему ты, сволочь, не позвал меня к телефону? – Я готова была его убить.
– Ты же не посвятила меня во все подробности половой жизни, – ухмыльнулся он.
– И как же ты ему представился?
– Как твой бывший муж и совладелец жилой площади, – довольно хмыкнул он.
– Не ври.
Не в его стиле было так представляться.
– Конечно, нет. Я сказал правду… Что я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах водится много диких обезьян! – Он сделал книксен.
– Как я тебя ненавижу! – ответила я почти искренне.
– Не бойся, твое чувство не останется безответным. Кстати, крендель еще будет звонить.
– Дай ему телефон сюда. Он как мой, только последние цифры семьдесят семь. – Я хотела захлопнуть дверь перед его напудренным носом, но он просунулся в квартиру и уселся на кровать.
– Естудэй! – то ли запел, то ли завопил он и начал отбивать ладонями такт по собственным бедрам.
– Не мог бы ты попеть без аудитории, – взмолилась я и рухнула на кровать рядом.
– Первая баба, с которой я переспал в Америке, была моим инструктором по вождению. Она мне до сих пор звонит. У нее недавно собака под машину попала, так не с кем, кроме меня, было поделиться. Дикая страна. Она была совсем не моя героиня, толстая, лохматая. Мать ее входила в сенат штата, а она сама дура дурой и всю жизнь продавала канцтовары по телефону. Я выслушивал ее, за это она учила меня вождению, такой американский товарообмен. Она мне звонит из Вашингтона, тарахтит 12 минут, не дает мне сказать ни слова и кладет трубку. Хочешь ответить? Плати свои деньги.
– Ты мне про всех своих баб будешь рассказывать? – зевнула я.
– Про всех не успею, – сказал он, посмотрев на часы. – Потом я склеил Эни на правозащитном собрании. На такие собрания ходят тетки, которые участвуют во всем подряд. Они так переходят из защиты животных в зеленые, за сохранение лесов Бразилии и болот Америки, против негуманных методов выращивания телят. Такие леваки-энтузиасты. Эни была из них. Она работала собкором модернистского художественного журнала, состоящего из дискуссий, что есть искусство, что не есть искусство. Типа, положат американский флаг при входе на выставку так, что на него наступают, и выясняют – это свобода выражения или нарушение закона. У Эни при всей хрупкости были тяжелые бедра, такой монолит, вытесанный из камня. Не внешне, а когда ты до них дотрагивался. Она никогда не знала, что с ними делать, видимо, большое табу на секс. Такая бестолковая, неустроенная, непрактичная, в грубом пиджаке, джинсах и шелковой блузке. Трогательное чучело, и будила во мне садистские наклонности. Она требовала от меня больше, чем я хотел ей дать. Она хотела обязательств, в англосаксонской модели это значит "сопереживание"… а обмен монологами про неприятности на работе означает повязанность друг другом. То, о чем можно рассказать психоаналитику или любовнику.
– Хоть одна-то нормальная у тебя там была? – спросила я.
– У меня была любовь. От безысходности я поперся на психологические курсы. Такой открытый клуб, в котором двух-трехдневные курсы всего: суфистских танцев, способов соблазняющего раздевания, разгадывания убийств века, иглоукалывания индейцев наваху, раскрашивания египетских орнаментов и т. д. Я пришел на курс сравнительной психологии русской и американской культур. Американы платили деньги, а русских брали на халяву. Там я увидел Мэги. Она была хороша собой, а у ее бойфренда уже не стояло от наркотиков. Ей принадлежит гениальная фраза, с которой я начал постижение американских женщин: "Если я залечу, то за аборт ты платишь половину". Это было без тени юмора. Она жила у бойфренда, мы встречались, когда он уезжал, я снимал комнатуху и звать к себе не мог. Американка – это баба, которая нежно берет тебя за руки и начинает их аккуратно и плавно выкручивать. Она дергала меня, как собачку на поводке. Она не собиралась вводить меня в жизнь, потому что сама клеилась к карьерным связям бойфренда, а я был "ебарь на веревочке". Она вела партию не потому, что была сильней, а потому, что игра была на ее территории. Она говорила, мол, ты такой русский, такой доминантный, а здесь сиди тихо, здесь права человека. Сексуально я был на ней двинут, но у меня не проходило ощущение унижения. Она задолбала меня так, что я ушел от нее к темной девушке с Гаяны. Но темная девушка в первую же ночь спросила: "Почему вы, белые мужчины, такие мягкие на ощупь и в отношениях?" Эмоционально она мне подходила, афроамериканцы в Штатах – такие же открытые дети, как русские, но я понял, что не потяну с ней психологически, здесь надо было быть мачо.
– Ты меня достал, я хочу спать, – взмолилась я.
– Когда я развозил на машине газеты и пиццу, а в Америке любая работа считается приличной, я встретил Кэтрин. Она оказалась моей клиенткой, к тому же писала диссертацию по Достоевскому. То, что она несла о Достоевском, было неграмотным бредом, но на такие вещи я уже не обращал внимания. Мы говорили, говорили. Я заходил иногда, пили кофе. Вдруг посреди фразы она меня берет за руку и сообщает: "Если тебе перед этим нужна ванная, то она на втором этаже". Для меня с ними всегда был труден переход из дружбы в постель, я никогда не понимал момента, когда уже пора, никакой плавной кривой, сразу шок. Ты с ней еще глазами не договорился, а она уже за тебя решила и объявляет. Получается, что ты в постели не потому, что у тебя эрекция, а потому, что она велела. Кэтрин была из поколения "детей-цветов", нахваталась нонконформистских идей, вышла замуж за адвоката-алкоголика и начала кирять с ним. Когда забеременела, он умер в постели рядом с ней. У нее был выкидыш. Я не сразу понял, что она алкашка. Русский алкоголизм асоциален, американский – наоборот. Утром она шла на работу мрачная в черных очках, к десяти становилась теплее, в перерыв хохотала, а к пяти уже лыка не вязала. Она преподавала в университете. Ходила с такой изысканной сумочкой, а в ней бутылочка "Смирновской" и стаканчик. Заходит в туалет, открывает сумочку, как истинная американка, разбавляет водку водой и вперед. Аристократичная синеглазая блондинка, и поллитру в день стабильно.
Потом уже бродила ночами по дому, стучалась лбом в углы, искала припрятанные бутылки, чертей гоняла, полный набор. Но расстались мы не из-за этого. К моей хозяйке приезжали родственники, и она предложила две недели пожить в другом месте. Я спросил Кэтрин, могу ли я к ней переехать, мы уже были вместе полтора года. Я взял чемодан и пришел. На третий день она хотела смотреть по телевизору сериал, а я – новости. Началась разборка. И она сказала: "Если бы ты, живя здесь, платил половину за электричество и воду, то я, безусловно, стала бы обсуждать с тобой, что именно смотреть". И я охренел, Ирка! Ведь это по-американски нормальное заявление, а я после него заболел. Я понял, что смогу стать американцем, но американцем-дебилом, против себя русского-умницы! Что же делать, Ирка? Что делать?
– Ага, – не выдержала я, – и "кто виноват?".
– Как кто? – удивился он. – Ты. Вот кто.
– Слушай, а для кого ты привез подслушивалку, чтоб младенца караулить? – вдруг вспомнила я.
– Для себя. Я же не знал, как здесь все будет устроено. Я собирался тебе в комнату ее подсунуть и слушать, что ты там делаешь, о чем по телефону говоришь. Ты же дура ненаблюдательная, ты бы сроду не заметила, – презрительно ответил Димка, медленно встал, пошел в коридор и хлопнул за собой входной дверью.
Я стала стараться заснуть. В голову полезли картинки про то, как я летом ездила из Бонна в Гамбург к своей подруге Герде, театральной художнице. В Бонне я была на фестивале, жила в игрушечной гостинице "У львов", набитой каменными львами, цветущими розами и блеклыми полотенцами. Пожилые владельцы гостиницы сидели за конторкой, а их комнатные собачонки бродили по лестницам. Я поселилась ночью, а утром меня разбудил ключ, поворачивающийся в замке так быстро, что я едва успела натянуть на себя простыню. Молодой сияющий темнокожий парень в трусах и майке улыбался рекламной улыбкой и по-английски говорил: "Привет!" Положения глупее не придумаешь, от страха я забыла все английские слова, да и немецкие тоже.
– Это мой номер! – заорала я по-русски. Но, судя по реакции, в этой информации парень и не сомневался.
– Отлично, – сказал он по-английски, – тогда я начну.
– Немедленно выйдите вон! – заорала я по-русски, до зубов натягивая простыню.
– Я буду делать все очень осторожно, – сказал парень и двинулся на меня, волоча что-то по полу. По звуку волочимого я опознала пылесос и, поняв наконец, что гость вожделеет не моего невыспавшегося тела, а еще не запыленных ковров и обивок, пришла в себя, вспомнила немецкое слово "цурюк!" и заорала его так истошно, что парень свалил вместе с пылесосом, как с псом на поводке.
Я стала анализировать: жарко – значит, это считается не трусы и майка, а шорты и футболка. Почему я так орала? Неужели незапланированный половой акт с таким фактурным посетителем мог вызвать у меня истерику?.. СПИД? Но сомневаюсь, что он стал бы противиться доставанию презервативов из моей сумки. Ага, я орала, потому что он влез в мое частное пространство! Не сам факт вламывания, мало ли что бывает, ошибка, накладка, путаница, острое желание сломать на близость, все бывает, но он меня взвинтил как "мистер запросто". Я ему всеми невербальными способами – "нельзя", а он – прет как бульдозер. Меня продолжало трясти. Я оделась и пошла орать на хозяина.
– Конечно, это нехорошо, фрау Ермакова. Но уже одиннадцать часов, а его профсоюз следит за тем, чтобы вся его работа кончалась в двенадцать, – сказал хозяин.
– Если еще раз он зайдет в номер в моем присутствии, я дам интервью, что в вашей гостинице меня преследует угроза насилия, – пугнула я.
– Конечно, фрау Ермакова, – пугнулся хозяин, – я поговорю с ним. Но имейте в виду, у бедного Джо большие проблемы. Его совершенно не интересуют женщины, и он ухаживает за барменом соседней гостиницы.
– Меня не волнует сексуальная ориентация ваших работников, меня волнует мой комфорт в моей комнате, – гаркнула я и вышла.
На следующий день за завтраком хозяин подсел ко мне как к старой знакомой и притащил тарелку клубники из собственных запасов.
– Мы с женой очень расстроены. Когда мы узнали, что приедут молодые русские артисты и художники, мы даже решили добавить к завтраку бульоны и сосиски, ведь в России такая бедность. Но посмотрите, что они делают, – сокрушался он.
Сдвинув несколько столов, мои юные фестивальные соотечественники хлестали водку, закусывая персиками.
– Они даже не притронулись к горячему! Представляю, что было бы с их родителями, если бы они увидели эту картину! – вздохнул немец.
– Богема! – прокомментировала я. Видел бы, как они в обычные дни пьют, тут же утопился бы в Рейне. Вообще о том, как пьют в художественных цехах, надо писать отдельный роман. Мужики к пятидесяти умирают или деградируют, а бабы встряхиваются, идут к косметологу, отрезают лишнее, насвежо выходят за молодых и наверстывают недели, месяцы и годы, утопленные в чаду творческих распивок. Я всегда чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, у меня и дела так долго не шли, оттого что не могла пить с кем надо и слушать пьяный бред с задушевным лицом.
– Но ведь вы тоже художник, я видел вас с этюдником.
– Я люблю работать. – Я действительно каждый день, как проклятая красила и красила ватманы профилем кудрявой скалы центра Бад-Бедесберга с останками замка на макушке. Волнисто-зеленые от лесов, величественные горы завораживали меня. Эдакие печки по выпеканию гномов и лесных духов, квинтэссенция депрессивно-уютной Германии.
– Наш Джо зашел к вам в комнату, потому что вы русская художница. Он не знал, что вы безупречная фрау.
– В каком смысле? – удивилась я.
– Вы приехали позже, вы ничего не видели. Когда фестиваль начал заселяться, все разместились по одноместным номерам, потом стали приходить и заселяться по четыре человека в один номер, чтобы экономить деньги, – пожаловался хозяин.
– Как это?
Номера крохотные, в них не развернуться. Огромная сексодромная постель, шкаф, бар, телевизор, столик. Одно вмонтировано в другое, самое просторное место – ванная.
– Спят вчетвером на кровати, вещи ставят в ванную. Когда Джо приходит убирать, на него никто не обращает внимания – кто спит, кто моется, а кто занимается сексом. Нам с женой это не понравилось, ведь в стоимость номера входит стоимость завтрака, а они приходят завтракать вчетвером. Я был против, но они… – он часто заморгал, – они сказали, ты вчера убивал на войне русских, а сегодня жалеешь для них булочку с кофе на завтрак. Я был простой солдат… Я не жалею булочку с кофе, мы с женой даже добавили бульоны и сосиски. Что вы скажете об этом, фрау Ермакова?
– Я не знаю. – А что ему на это скажешь? – В принципе вы хозяин гостиницы, и вам решать. Но если бы я была на вашем месте и воевала бы на чьей-нибудь земле, я, вероятно, чувствовала бы себя виноватой перед людьми этой национальности.
– Я согласен. Но сейчас русские воюют в Чечне. И никто из вас не только не считает себя виноватым, но даже не считает это войной! – сказал он укоризненно.
– Да там и не война, там какие-то сложные взаимоотношения. – Я, собственно, всегда вполуха смотрела новости.
– Нет, фрау Ермакова, – сказал хозяин, – там война. Кто-то из мудрецов сказал: "Никто не знает, что такое война, пока не отправит туда собственного сына".
– У меня, слава богу, дочери, – выдохнула я.
– Вам повезло, фрау Ермакова, – ответил немец.
Так вот, измучившись среди боннских фестивальных пьянок, на которых вечерами в огромном брезентовом шатре давали талон на ограниченный ужин и неограниченное спиртное, и уж наши набирались так, что не всех бойцов удавалось донести до отелей, некоторые до утра застывали на скамьях и газонах, я решила проветриться. Главное в поездке было добраться до Гамбурга самой, ощутив себя полноценной гражданкой мира. Позвонив Герде и узнав, что сегодня у нее вечеринка, я томно предположила: "Может быть, заеду". Уцепилась за приятеля, с его помощью купила билет "хин унд цурюк", ухватила на дорогу хавку в виде грозди бананов и бросилась на платформу, на которой заранее фланировали только представители третьего мира. Только представители третьего мира психологически не вписывались в контекст европейского транспорта, относящегося к единству места и времени как классический театр, то есть "в двенадцать" означает, что в двенадцать поезд будет стоять на платформе, а не подъезжать или отъезжать от нее.
Это наше "от забора до обеда", немереная верста и привычка пользоваться данным словом, чтобы давать и брать обратно! Сквозь дымку менталитета казалось шикарным заскочить на вечеринку в другой город; и, упаковав восхищение собственной самостоятельностью в будничное лицо для купе, я читала, делала карандашные наброски, дремала и курила. Когда все зашуршали пакетами с бутербродами, я извлекла гроздь бананов и поймала удивленные взгляды. Билет был дорогой, одежа моя соответствовала стандарту международной университетской шикарности, бананы диссонировали. Накрашена я, правда, была активней, чем немки, они ведь в принципе не красятся.
– У вас, вероятно, специальная диета? – спросила очень серьезная попутчица, школьная учительница.
– Ты выглядела как бродяга. Это все равно что в России взять с собой в поезд пакет вареной картошки, – пояснила потом Герда, долго жившая в Москве.
Мне вроде было по фигу, что они думают про мои бананы, но через полчаса я поперлась в ресторан, видимо, чтобы доказать всем обитателям поезда, включая меня саму, что в диету входят не только бананы. Красивый собранный мужик за столиком отчаянно заинтересовался моим произношением, услышав, что русская, воспламенился напрочь. Что-то, видимо, видел в кино или слышал про русских баб. Увы, времени было слишком мало, чтобы все допустимые предложения носили наряд пристойности, к тому же он выходил через час в городе, названия которого я никогда не выговорю.
– Как бы я хотел быть вашим гидом по Гамбургу. Как бы я хотел побывать в Москве. Первый раз в жизни я пью кофе с русской художницей. Мой дедушка имел фарфоровый завод, когда я был маленьким, к праздникам специально для меня делали чашку, на которой была нарисована целая сказочная история. Теперь это называется комикс. Дедушка мечтал, чтобы я стал художником, а я вместо этого торгую металлом, – говорил он. А я думала, как славно, что он выходит раньше, а то я бы уцепилась за его опеку и приехала бы к Герде не как белая женщина, а как совковая прилипала, которая станцию метро в чужой стране не может проехать без консультанта. Хотя он мне нравился, и я, охочая до сексуальных сюрпризов без отношенческих последствий, представила, как расстегиваю пуговицы на его белой рубашке, какое лицо у него будет потом, как он будет шептать "ком цу мир"… Расслабилась и начала водить по нему глазами, как кистью по мокрому шелку. И вдруг меня ударило током. Моя сумка с вещами стоит в купе!
"Успокойся, это Германия!" – сказала я себе. "Тем обидней будет потерять содержимое сумки!" – возразила я себе. "Кому нужны твои альбомы, кофты и платья?" – сказала я себе. "Когда унесут и обнаружат, что внутри, будет уже поздно, к тому же там подарки Герде!"– возразила я себе.
– Вы стали чем-то озабочены? – спросил сосед.
– Что? Да. – Забота о сумке блокировала все эрогенные зоны. Я мгновенно увидела, что у него не слишком породистые руки и легкие залысины, а улыбка нежная, но типичная для трусливых людей. – Извините, мне пора идти. Меня ждут в купе, – отрезала я и, бросив на стол больше, чем стоило выпитое и съеденное, пошла прочь. Бедный малый, какой загадочной отныне станет для него русская душа.
В купе все дремали. Сумка девственно ютилась на своем месте. Оставленного попутчика захотелось с нездешней силой. Я посмотрела на часы. Потеряно десять минут из возможного часа. Минус десять минут на то, чтобы одеться и застегнуться после. Минус десять минут на то, чтобы вернуться в ресторан и реанимировать атмосферу. Оставалось полчаса на все про все. Он достаточно эмоциональный, значит, еще десять минут, чтобы все это выглядело более-менее романтично. То есть чистых двадцать минут на любовь по ходу поезда. Овчинка не стоит выделки. Дура, неужели содержимое сумки равноценно такому кайфу? Конечно, нет. Ладно, успокойся, ты обокрала себя всего на одно приключение, некоторые по той же схеме крадут у себя целую жизнь… А в западных поездах надо учиться ездить.