Мне как-то стало не по себе, мы всю жизнь Ваську за придурка держали, а он все очень даже неплохо сообразил.
– Ну, я ничего прикинут? Похвали работу имиджмейкера, – попросил Димка.
– Нормально. Я токо это слово не люблю. Не русское оно, – хрустнул Васька огурцом.
– Так и образ создавать дело не русское, – возразил Димка.
– Много ты понимаешь! Помнишь, я по комсомольской части рубил?
– Ну был такой позор, – хихикнул Димка.
– Так вот, мы должны были съезд приветствовать, под советскую молодежь косить. – Васька опрокинул в себя стопку водки. – Выгрузили нас у Кремлевского Дворца колонной из автобусов, ботиночки тоненькие, шапок нет, мороз десять градусов. Автобусы свалили. Стоим полчаса, час, полтора часа. Уже ничего не соображаем от холода и уйти некуда, все закрыто, все оцеплено. И тут нас впускают, врываемся мы в таком состоянии в зал, где делегаты, телекамеры. А на трибуне старый поц орет: "Вот она, наша смена! Посмотрите на эти румяные лица, на эти горящие глаза!" И музыка, там типа марша энтузиастов… Смотрю я на своего соседа, Гришку, а он с утра серый был с похмелюги, а тут у него – американский румянец, глаза от мороза слезятся, взор безумный, руки дрожат волнительно, ну чистый агитационный плакат. Я потом старшего по ЦК ВЛКСМ спрашиваю, мол, какого хрена нас из автобуса на полтора часа раньше вытряхнули? А он говорит, инструкция была, поправить ребятам внешний вид, чтоб орлы в зал влетели, чтоб оптимизм в каждой клетке гудел! А ты говоришь – имиджмейкеры!
В видике раздался звонок.
– Представляешь, Ёка тоже раньше времени! – пожаловался Димка мне.
– С ума вы все тут сошли, так рано! – воскликнул он на экране. – Уж ты меня, Васька, не выдавай!
– Да тут уж не до тебя будет! – проворчал Васька, начал поправлять костюм и изо всех сил принимать раскованную позу.
Появилась разодетая Ёка, кивнула, обозрела стол, начала что-то двигать и поправлять на нем, доставать что-то из сумки и добавлять.
– Дура! Всю эстетику попортила! – зашипел Димка перед видиком.
– Ты это, Динка, полотенчик тащи, я на юбку положу. Костюм дорогой, – сказала Ёка, охорашиваясь, присела возле Васьки, достала пудреницу и начала подновлять макияж. Димка исчез из кадра.
– Ну ты, мать, оттопырилась! Глазам больно! – заметил Васька.
– Спецуха. Рабочая одежда, – ответила Ёка.
– В зоне-то попроще шьют, – нарывался Васька.
– А ты не каркай! Я тут тебя по телику видела в "Российских университетах". Я бы тебя за такие тексточки сама посадила.
– Что ж тебе так не понравилось? – нахохлился Васька.
– Да вот это все про русских… Много больно про русских!
– Русские тебе не нравятся? – с пафосом вопросил Васька.
– Нравятся. Только я ведь сама-то не русская. Дай тебе власть, ты меня в двадцать четыре часа выселишь. А я другого языка не знаю и знать не хочу! На вас, русских, пашу, еще и гадости про себя по телевизору слушать должна, – возмущалась Ёка, рисуя контур губ карандашом.
– Ты не на нас, ты на себя пашешь! Ты здесь цветешь, потому что у тебя менталитет другой. Ты среди своих на хитрожопости бы так высоко не прыгнула. Историю надо изучать, этнографию, – вальяжно вещал Васька.
– Дурак! Я здесь ассенизатором работаю, пока вы, русские, пьете да жалуетесь. А как мы экономику разгуляем, на ноги все поставим, тут вы и прибежите с большой ложкой.
– Чего ты там на ноги поставишь? Последнее разворуешь да за границу спустишь, – не унимался Васька.
– Хочешь эксперимент? – прищурилась Ёка.
– Ну? – напрягся Васька.
– Тебе ведь в твоей науке гроши платят?
– Ну?
– Давай я тебе в три раза больше платить буду, но чтоб никакой русской идеи!
– На моем учреждении пока красный фонарь не висит, – отрезал Васька.
– Ничего, – успокоила Ёка, – подожди годик, развернусь с делами, повешу.
– Это я развернусь с делами, и поедешь ты на историческую родину, – парировал Васька.
– А у меня нет исторической родины! – выкрикнула Ёка.
– А мы тебе ее назначим! – заорал Васька. В комнату вошел Димка и протянул Ёке полотенце.
– Я не понял, это они так прикалывались? – спросил Димка меня.
– Это так в натуре, – огорчила я.
– Зоопарк! – заметил Димка.
В видике все переполошились на звонок в дверь. Димка пошел открывать. Ёка придвинулась к Ваське, он положил лапищу на ее руку.
– А ты правда похорошела, как с Тихоней расплевалась, – сказал он.
– Спасибо, Васька! Ты настоящий друг! – ответила Ёка, чуть не прослезившись.
Дальше пошла пьеса.
Вошла Пупсик в чем-то парадном, но, как все, выглядевшим на ней старомодно, с букетом цветов; Тихоня в пристойном костюме и Димка в диком напряжении.
Пупсик (нервно): – Здравствуйте! Вот вам цветы, Дин! Давайте я их сразу в вазу поставлю. Давайте я сама, я знаю, где кухня.
Тихоня (очень вежливо): – Добрый день!
Димка (берет цветы, выходя): – Спасибо, прекрасный букет. Присаживайтесь, я принесу вазу.
Пупсик и Тихоня, как скульптуры у двери.
Пупсик (суетясь): – Ужасная жара… Мы так боялись опоздать, бензин на нуле… Две заправки по дороге, и обе, как назло, не работают…
Пауза.
Ёка: – Садись, мы не кусаемся.
Пауза.
Пупсик: – Неудобно без хозяйки.
Васька: – Хозяйка здесь Ирка.
Пупсик (двигаясь к столу): – Ну я не в этом смысле… (Тихоне): – Садись. Нет, давай вместе сядем (запихивает Тихоню между Ёкой и собой).
Димка (входя с цветами в вазе): – Ну, что мы пьем? (Садится к Ваське.)
Васька (наливает водку себе, Димке и Ёке): – Дальше мне не дотянуться.
Тихоня (наливает себе сок, Пупсику вино): – Я за рулем.
Васька: – Все за рулем.
Пауза.
Димка: – Я думаю, сначала надо выпить за встречу.
Ёка: – За встречу.
Пьют.
Пупсик (Димке): – Какой роскошный стол. Неужели это все вы сами?
Димка: – Почти все было готовое. Еще горячее и десерты. Главное, не забыть про мороженое. Про мороженое почему-то всегда забывают. Совершенно потрясающее французское мороженое.
Пупсик: – Этот паштет с грибами я обожаю. Я знаю, где вы его взяли, в итальянском магазине. (Тихоне): – Помнишь, мы покупали?
Тихоня (зло): – Помню.
Едят преувеличенно заинтересованно.
Пауза.
Пупсик: – Так странно, что мы здесь все. Все-таки какие мы уже старые…
Пауза.
Пупсик: – Жалко, что нет Димки и Ирки. Конечно, столько за эти годы всего произошло, но…
Пауза.
Тихоня (раздраженно): – Ты можешь помолчать?
Пупсик (чуть не плача): – Когда такие паузы… Я начинаю чувствовать себя виноватой. Я же живой человек!
Пауза.
Димка (почти нежно): – Наконец мне удалось собрать вас вместе, чтобы поговорить о наших финансовых отношениях. Я выражаюсь сухим американским языком, но это не должно вас обижать.
Ёка: – Общая сумма какая?
Димка: – Общую сумму по условиям я могу назвать только в присутствии всех участников.
Васька: – Ну?
Димка: – Среди нас нет Иры Ермаковой.
Ёка: – Слушай, это какая-то ловушка. Манька есть – Ваньки нет, Ванька есть – Маньки нет!
Димка: – Моей вины в этом тоже нет. Помните задачку про козла, капусту и лодочника? Эту задачку мне придется решить.
Пауза.
Ёка: – Ладно, раз так, то скажу за себя. Бабок у меня много, но я не собираюсь отказываться от своей доли в пользу тех, кто не научился работать и зарабатывать. Не потому, что я жадная, а потому, что не имею права их развращать. А то некоторые думают, что вместо того, чтобы зарабатывать, можно придумать себе идеологию, найти виноватого, и пусть он платит.
Пауза.
Пупсик (гордо): – Я думаю, тут таких нет. Здесь все сами зарабатывают.
Васька: – Если ты, Ёка, имеешь в виду меня, то мне твои деньги не нужны. И если у меня есть собственные взгляды, то это не связано с тем, что ты богата. Это связано с тем, что государство дает развиваться таким, как ты.
Ёка: – Оно не дает, просто я беру, понял? И это не государство, Васечка, а рынок. Рынок жесток, но справедлив.
– О чем они говорят? Какая-то психушка! – удивилась я. Встретиться, чтобы перемыливать газетные передовицы?
– Нормально. Все нормально, такая защитная реакция, – ответил Димка. – Смотри, не отвлекайся.
Васька (в полный голос): – Что же это за рынок, если на нем историк, кандидат наук, стоит дешевле, чем квартирный маклер?
Ёка (жуя): – Нормальный рынок. Жилье нужно всем, а русская идея – только тебе!
Димка: – Прошу прощения, мы ушли от темы.
Васька (торжественно): – Я готов принять свою долю американского подаяния. Но прошу заметить, что никогда ничего не просил. Я обеспечиваю свою семью, отказываясь от массы коммерческих предложений. И мою жену это устраивает, потому что она любит меня, а не деньги. И кстати, никто из присутствующих не может меня упрекнуть в том, что мои взгляды изменились хоть на йоту с момента написания диплома!
А правда, Васька всегда говорил одно и то же, просто раньше все над этим смеялись, а теперь все раздраженно переключают телевизор на его тексты. Просто возле Пупса его работа казалась столь не важной, что образ строился не по критериям личностной значимости, а по критериям дискомфорта, доставляемого жене, которая, кстати, ничего собой не представляла. Васька не подходил в мужья-интеллектуалы – вакансия была занята отцом и братом Пупсика. К моменту, когда у отца и брата из швов полезли труха и опилки и всем это стало слишком видно, Васька уже ни на что не годился, проще было начать лепить Тихоню с нуля, чем выравнивать Ваську. Никто не ожидал, что Васька возродится в молодых нежных женских руках, как птица Феникс.
Более непохожих людей, чем Васька и Тихоня, нельзя было придумать, общим у них было только безволие. Они были так мощно ломаны материнскими руками, что железную хватку Пупсика чуяли, как лошадь опытного ездока; а она сама, вдоль и поперек в рубцах липкого сюсюкающего материнского насилия по жизни, тоже умела либо насильничать, либо подчиняться насилию.
Пауза.
Тихоня: – В целом взгляды не изменились, но патриотизм и антисемитизм – разные ветки одного дерева!
Димка (явно перебивая): – Давайте выпьем… И надо не забыть про мороженое.
Васька (опрокинув рюмку): – Я лично в партии никогда не был, но писать для "Московского комсомольца" о том, что у Ленина был сифилис, гораздо гаже, чем в застой жить на Лениниану!
Тихоня (холодно): – Это исторический факт.
Тихонина мамаша, продавщица в книжном магазине, из всех сказок предпочитала самые кровожадные, какого-нибудь "Стойкого оловянного солдатика", "Соловья и розу", чтоб все похуже кончилось, а папаша, партийный работник мелкого розлива, страшно жучил его за отметки. Не помню уж в каком классе на уроке литературы Тихоня ответил, что реализм – это когда все плохо кончается, а соцреализм – когда все хорошо кончается. Его даже дразнили реалистом.
Васька (стукая кулаком по столу): – Историк здесь я! И нет такого исторического факта! И никогда не было! И история – это наука, а не то, за что мне сегодня готовы заплатить.
Димка: – Мы снова отвлеклись.
Пауза.
Тихоня: – Со своей стороны хочу сказать, что зарабатываю достаточно, но то, что я здесь, не умаляет моего чувства собственного достоинства. Если наш общий друг Димка, попав в более легкие экономические условия, чем у нас сейчас, разбогател, то…
Ёка: – Они там не более легкие.
Тихоня (мягко): – Спорный вопрос. Одним словом, я приветствую благотворительность, как цивилизованную форму отношений между людьми. Однако мне не хотелось бы прибедняться, я достаточно высокооплачиваемый журналист. Мне платят за гибкость, смелость и ответственность. "Журналисты – сторожевые псы демократии".
Ёка: – Псы – они псы и есть.
Тихоня: – Я готов был услышать здесь и не такое.
Васька: – Услышишь.
Пауза.
Пупсик (плаксиво): – Людей всегда раздражает, если кто-то начинает новую жизнь. Мы в этом много раз убеждались. Это даже не зависть. Это больше. Это раздражение, что самим слабо! Я тоже не боюсь взять этих денег, хотя мы в полном порядке и у нас все очень хорошо. Это ведь даже не Димка, это небесный диспетчер так распределил. Я правильно говорю, Дина?
Димка (наливает): – Правильно. Предлагаю выпить за небесного диспетчера.
Пьют.
Ёка: – Хороший ликер.
Димка: – Горячее подавать?
Васька: – Успеется.
Димка: – Главное, про мороженое не забыть.
Пауза.
Васька: – Слышь, Тихоня, последний раз мы виделись не в лучшей мизансцене.
Пупсик (с надрывом): – Ты говоришь о себе?
Васька: – Все друг друга стоили…
Пауза.
Тихоня (неожиданно решительно): – Очень жалею, что не дал тебе в морду! До смерти жалеть буду.
Васька: – Будешь. И никогда не дашь.
Тихоня (не очень уверенно): – Хочешь, сейчас дам?
Васька (встает): – Хочу. Даже сопротивляться не буду. Дай.
Тихоня (продолжает сидеть): – Сейчас это уже ничего не изменит.
Димка (усаживает Ваську): – Просто какие-то ненормальные! Да вы можете о деньгах говорить, или вы этого в принципе не умеете?
Васька: – Не умеем… (Кричит): В морду он мне даст! Кишка тонка! Вот люди! Ну если ты ее любил и хотел с ней жить, почему же ты ни ее, ни себя тогда защитить не смог? Где ж вас двоих так опустили?
Пауза.
Тихоня: – Я, Васька, считал, что я перед тобой виноват.
Васька (орет): – В чем? Ты ж знал, как я с ней обращаюсь! Я ей с каждой студенткой изменял, домой ходил когда вздумается, ключей от квартиры своей матери ей не давал, да я ее бил по пьяни! В чем, в чем, Тихоня, ты передо мной виноват был?
Пауза.
Тихоня: – Любила она тебя.
Васька: – Да не любила, а боялась. Не умеет она любить! Не умеет! Только бояться. У нее в голове каша. Она может что угодно хвалить и через пять минут обсирать. И каждый раз очень искренне. Она же утром просыпается и не знает, как ее зовут и с чем ее едят, пока ей мама не скажет или не намекнет. Я сначала-то думал, что это так и надо, что жена должна быть босая, беременная и на кухне… Я потом понял, что живешь не с бабой, а с человеком! Ты же не слепой, Тихоня. Ты же видел, на каких условиях тебя в богатый дом берут.
Тихоня: – А ты-то что так за меня переживаешь?
Васька: – Тебе ведь надо было Ёке доказать, что ты мужик, что тебя любить могут! А люди должны соединяться не по принципу "против кого дружим", а бескорыстно!
Димка (довольно отчетливо, но никто не обращает на него внимания, сейчас не до него): – Все соединяются корыстно. Мужик обнимает бабу, чтоб чувствовать себя мужиком… Баба рожает ребенка, чтоб чувствовать себя бабой…
Тихоня: -Я ничего не доказывал Ёке. Что я ей могу доказать? Она меня слишком хорошо знает. Я себе доказывал, что что-то могу.
Ёка: – Да? И поэтому вы трахались в моей постели, когда я была на работе. А я потом приходила, кипятила простыни и думала "за что?". И поэтому до трех ночи по телефону с кухни трепался, знал ведь, что мне в спальне все слышно! Пытки это называется, козел, пытки! И вы с Пупсом это понимали лучше других! Совесть-то молчала!
Васька: – А что ж ты, Ёка, все это хавала?
Ёка: -Думала, потрахаются – успокоятся. Ты б тогда с ножом не влез, до сих пор бы все по семьям жили.
Васька: – Холопы! Господи, все холопы! Пока барин не разрешил, ничего нельзя! Жить нельзя! Трахаться нельзя! Мысли иметь нельзя!
Пупсик (презрительно): – Ты, что ли, барин?
Васька: – Нет. Такой же холоп! Какая хренота! Полжизни коту под хвост! Я думал, только у меня, оказывается, у всех!
Ёка: – Конечно, у всех. Нас, Васька, всех из одной бочки наливали.
Васька: – Так чего же мы боялись? Семью разрушить? Это ж не Солженицына в застой ксерить! Это ж не в правительство бомбы кидать!
Тихоня: – Это потрудней будет.
Васька: – Ты про это уж точно все знаешь.
И всем как-то стало неловко. Все вспомнили. Димка быстро встал и пошел.
Димка: – Я боюсь, свинина подгорит.
Ёка начала ножом разбалтывать напитки в стакане, подливать к ним соки, пробовать. Все сосредоточенно уставились на нее.
Глупая была история. Димка все всегда раньше всех разнюхивал, вот он и притащил Солженицына. Все были еще зеленые, особо в компании не диссидентствовали, но марку держали. Димка притащил, уговорил Ёку в ее учреждении размножить. Тогда ксероксов не было, было громоздкое слово "ротапринт". Ёка за бутылку все устроила. Они еще с Тихоней не жили, а женихались, и Ёка ночевала в общежитии.
Первым истерику закатил Тихоня. Его папаша обнаружил текст, красочно объяснил, сколько и каких условий за это дают, и велел вернуть дарителю и выяснить, где взяли. По счастью, ее нигде не взяли, а записали на магнитофон с вражьего голоса, а потом распечатали на машинке. Будь какой другой источник, не факт, что Тихоня не заложил бы Димку папаше. С Тихоней ведь была история в шестом классе, Димку за сильное хамство математичке пытались пугнуть переводом в другой класс, и на собрании классная руководительница устроила голосование по этому поводу. Димка был любимцем, и против было всего пять-шесть подлиз, каково было наше потрясение, когда среди них обозначилась Тихонина рука.
– Как ты мог? – спрашивали мы на перемене, обступив Тихоню и разглядывая, как экзотическое животное.
– Она сказала, что будет стоять возле меня и смотреть в глаза, – доверительно объяснил он.
Второй по вопросу Солженицына выступила Пупсик, поучительным тоном поведав, какая у нее умная мама, как изобретательно она положила рукопись в кастрюлю для плова, как аккуратно сожгла и как долго рассказывала о несчастных диссидентских судьбах.
Димка сидел у меня с ушибленным выражением лица.
– Понимаешь, что это такое? – говорил он. – Это правосознание домашнего скота. Ведь они выросли в Москве, учились в престижной школе, прочитали много книжек, претендуют на нравственную полноценность!
Кстати, Васька тусовался по комсомольской части. На какие-то съезды ездил, но с Солженицыным вел себя прилично. Все сделали вид, что забыли, но пауза читалась громче противоугонной сирены.
Пупсик (с вызовом): – Да, нам, гагарам, непонятно наслажденье вихрем бури… Что ж нас теперь – убивать за это?
Васька: – Убивать не надо. Но о своем месте помнить должны. Шестерка – она и в Африке шестерка.
Вошел Димка с роскошным Аськиным блюдом, набитым горячим. Мне даже захотелось есть от этого зрелища, я стянула со стола миску с салатом, поставила на колени и начала жевать.