Джун подхватила Мервина под руку, побежала с ним к дому. Кто-то вприпрыжку бежал впереди них прямо по лужам, поднимая фонтаны брызг. Кто-то поскользнулся, плюхнулся на землю. Смех, крики. И громкий клич рыцаря:
- Вперед, веселые стрелки! Вперед - к душистым пирожным и ароматному кофе!
Гости разъехались в шестом часу. Последним ушел Мервин. Он и Джун молча брели по саду к выходу. Было светло, тихо, безветренно. И лишь мокрые трава и листья напоминали о пролившемся дожде. Ширин вертелась у них под ногами. Она звонко лаяла, прижималась мордой к земле, отскакивала шага на три-четыре и вновь прижималась к земле мордой. Джун и Мервин не замечали приглашений Ширин к игре. Они шли, стараясь не смотреть друг на друга. Шли медленно, тихо, словно боялись расплескать переполнявшую их радость ожидания чего-то доброго и прекрасного, принадлежащего только им.
У ворот навстречу им бросился Гюйс. Он нашел своего хозяина по следу, но не посмел сунуться в незнакомый сад. Все это время он терпеливо высидел у ворот и теперь, мокрый, голодный, был счастлив, увидев Мервина. Он хотел было лизнуть руку хозяина и подпрыгнул, но тот легонько отпихнул его ладонью. Такого никогда раньше не было. От удивления и обиды Гюйс даже не взвизгнул, хотя упал неловко и ушибся.
Мервин и Джун долго стояли в тени большого дуба, не решаясь сказать слово, сделать какое-нибудь движение. Но вот Мервин поднял голову и встретился глазами с Джун. Она бережно взяла его лицо в теплые ладони, на секунду приникла губами к его губам. Повернулась и бросилась бежать вглубь сада. А он глядел ей вслед, боясь ступить шаг, боясь разрушить волшебную тишину.
5
В год рождения дочери Томпсон изменил название своей ведущей компании. Вопреки всем традициям делового мира она стала именоваться "Джун и Седрик Томпсон лимитед".
- Ох уж этот наш Ротшильд Южных морей! - неодобрительно восклицали при встречах завсегдатая влиятельных клубов - "львы" и "роторианцы". - Эксцентрик!
- Ну и ну! - настороженно вздыхали средние и мелкие держатели акций. - Так и до банкротства можно докатиться!
Седрик Томпсон снисходительно улыбался: "Что в имени?" Дивиденды компания выплачивала регулярно, и немалые.
Прошло всего лишь два года, всего лишь двадцать четыре месяца после возвращения Седрика из длительной деловой поездки по Соединенным Штатам. И штаб- квартира "Джун и Седрик Томпсон лимитед" переехала в двадцатипятиэтажный небоскреб. Он был построен по проекту американских архитекторов в самом сердце Веллингтона - между Виллис-стрит и Террас.
В половине девятого утра черный "роллс-ройс" президента компании останавливался у просторного подъезда небоскреба. Неизменно бодрый, подтянутый Седрик взбегал по лестнице. Электронное устройство приветливо распахивало перед ним стеклянные прямоугольники дверей. Высокий вестибюль встречал его веселым плеском двух фонтанов. В свете скрытых прожекторов их брызги падали в чаши алмазами, рубинами, изумрудами. Без устали сновали скоростные лифты.
Кабинет Седрика находился на третьем этаже. И в этот день он поднялся, как обычно, по лестнице - быстрым шагом, через ступеньку - и прошел к себе в одну из двух дверей, скрытых в стене. Словно угадав появление босса, заведующий канцелярией приветствовал его по внутреннему видеофону:
- Доброе утро, сэр!
- Доброе утро, Роджер. Что-нибудь срочное?
- Через семь с половиной минут, сэр, у вас встреча с директорами автосборочного концерна. Они уже ждут в Овальной приемной.
- Да-да, - Седрик рассеянно скользнул взглядом по своему настольному табель-календарю. В нем с точностью до минуты были расписаны все его рабочие дни на три месяца вперед.
Подошел к окну. Между домами виднелась часть набережной, портовые причалы. Два "иностранца" - японец и швед - стояли под погрузкой. По набережной почти непрерывным потоком мчались автомобили самых разных цветов и марок.
Седрик любил Веллингтон. Он вспомнил, как один из его зарубежных знакомых, лондонский банкир Лэнг-лей, назвал пролив Кука "новозеландской аэродинамической трубой". Заокеанские визитеры с завистью вздыхали: "Вот это столица - ни тебе проблемы вывоза мусора, ни смога, ни транспортных пробок. Райский метрополис!" Увы, это было не совсем так. И, к сожалению, вскоре, вероятно, будет совсем не так. Разумеется, постоянные ветры были надежными и бесплатными санитарами города. Но по мере его роста увеличивались и скопления таких отходов и отбросов, которые были неподвластны никаким ветрам: автомобильные кладбища, свалки умерших металлоконструкций, отбракованные строителями бетонные балки и железные рамы. Частенько в парках, на набережных, даже на центральных улицах пузатые пивные бутылки, металлические банки из-под соков, пластиковые коробки от мороженого и "Кентакки фрайд чикен" валялись на тротуарах возле аккуратных металлических ящиков для мусора с изображением длинноносых киви, тщетно взывавших: "Храните Новую Зеландию в чистоте".
Седрик вспомнил горделивое заявление премьера о том, что здесь на три миллиона человек приходится миллион автомобилей. "В один прекрасный день все жители страны смогут сесть в машины и отправиться в вояж". Все это, может быть, и так. Но улицы города были старыми узкими конными тропами. В часы "пик" уходило полчаса на то, чтобы добраться в гоночном "феррари" от Кортней-Плейс до Газни-стрит. И смог, родной брат лос-анджелесского и токийского убийц, правда, пока лишь временами и ненадолго, повисал над Веллингтоном. Седрик отошел от окна, сел за стол. Вновь раздался осторожный голос Роджера:
- Сэр?..
- Пригласите директоров сюда. Я что-то неважно себя чувствую…
…Вчера вечером, после того как разошлись гости Джун, Седрик поехал к своему старинному приятелю Дэнису О'Брайену. Дэнис жил в небольшой двухэтажной вилле в Лоуэр-Хатте. "Я - художник, - говорил он о себе, - и, как всякий истинный служитель искусства, холостяк. Искусство требует всех жизненных сил, а не только вдохновения и таланта. Тратить их еще на кого-то - значит обкрадывать и себя и искусство. О, если бы все гении мира были холостяками! Сколько бы еще шедевров они подарили людям! А ведь зачастую силы их тратятся на пустых бабенок и неблагодарных отпрысков. Э, да что там!.."
Седрик смеялся.
Вчера вечером Дэнис пустился в воспоминания о своей юности - об их юности.
- Помнишь, как мы мечтали стать капитанами, как завидовали судьбе Кука, как стремились попасть юнгами на любой иностранный корабль!
- И уйти туманным утром в неведомые дали! - вторил приятелю Седрик. - И бесстрашно пройти сквозь все штормы и бури обоих полушарий!
- И тянуть лениво ром на Ямайке!.. И драться отважно с матросней на окраине Фриоко! И запойно любить мулатку на Гаити!.. Впрочем, вся наша морская романтика началась и кончилась тем, что мы оба пылко влюбились - и в кого?! В Глазастую Бианку, шансонетку из кабачка "Перпл ониен", королеву шлюх веллингтонского порта!..
- Вот на кого хотел бы я взглянуть!
- А я - нет, - возразил Дэнис. - Да и зачем, право, сталкивать прохладную прелесть утренней росы с гнетущим удушьем пыльного вечера? Никогда не надо развенчивать идеалы - артист живет ими. Чем недостижимее идеал, тем выше полет творческой мысли. А кто объект этой мысли - проститутка или принцесса, - какое это имеет значение?.. - Помолчав, он вернулся к излюбленной теме. - Вот я холостяк, - сказал он, - а ты был женат. И что, скажи, много ты счастливее меня?
- Но ведь я не артист совсем! - пытался отшутиться Седрик.
- Еще какой! Художник не только тот, кто творит. Кто чутко ценит искусство и умеет отличить подделку от шедевра - художник не меньший. Так что же? - требовал ответа на свой вопрос Дэнис.
- У меня есть Джун, - тихо оказал Седрик и обнял друга.
Он знал, что Дэнис несколько лет жил с молоденькой талантливой поэтессой. Родился сын, желанный и любимый. Однажды, когда Дэнис вернулся домой из трехдневной поездки с выставкой своих картин в Крайстчерч, он не нашел ни жены, ни сына. К одному из мольбертов была приколота записка: "Мой хрупкий импрессионизм трудно совместим с твоим оптимистическим реализмом. Уезжаю вместе с Грегори - сначала в Лондон, потом, может быть, в Рио-де-Жанейро. Думаю, так будет лучше и для сына, и для тебя, и для меня. Патриция". За двадцать четыре года, которые миновали с тех пор, Дэнис не получил от Патриции и Грегори ни единой строчки, ни слова…
Художник был трогательно нежен с Джун. Учил ее рисованию, уходил с ней на яхте в океан, мог исполнять роль не знающего устали, преданного пони или играть в прятки. Не мог он лишь одного - бывать на днях рождения Джун.
Его Грегори безжалостно отняли от него, когда тому было каких-нибудь пять-шесть лет. Таким он и сохранился в памяти Дэниса. И когда он теперь видел веселых, шаловливых и непоседливых детей, подростков, он неизбежно находил среди них одного, который напоминал ему его Грегори. Воображение дорисовывало то, чего недоставало на самом деле. И тогда меланхолия сменялась приступом озлобления на весь свет, а тихие одинокие слезы тоски - отчаянием, разрывавшим ему сердце…
Нет, Дэнис О'Брайен не ходил на дни рождения своей любимицы Джун. Утром он отсылал ей вместе с корзиной роз традиционный подарок: свою картину, одну из тех, которые более всего понравились девочке накануне. Вечером Седрик Томпсон рассказывал Дэнису о событиях минувшего дня. Не был исключением и этот вечер.
- Так что же он все-таки собою представляет, этот Мервин? - в который уже раз допытывался Дэнис.
- Я же оказал тебе, настырный ты старик! - Седрик досадливо поморщился. - Мальчик как мальчик. Только вроде бы чуть красивее, чуть умнее, чуть серьезнее и чуть скромнее, чем многие из его сверстников…
- Это хорошо. Клянусь богом, это очень хорошо! - воскликнул Дэнис. - Именно вот это самое "чуть" сплошь и рядом решает все. Чуть темнее - и сумерки превращаются в ночь, а чуть светлее - в день. Это самое "чуть" и отличает Моцарта от Сальери, Ионеску от Бернарда Шоу. Но и чтобы ошибиться, достаточно этого "чуть".
- Думаю, что Мервин - мальчик честный и добрый, - задумчиво произнес Седрик.
- И все же чувствуется какое-то "но" в твоих словах, - не унимался Дэнис.
- Вечно тебе кажутся всякие "но". - Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: "Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь - и ничего не могу с собой поделать. Нет - не могу…"
Они долго еще говорили о Джун, о ее делах, друзьях.
- Кстати, как она ладит с мадемуазель Дюраль? - осторожно спросил Дэнис.
- Ладит, - коротко ответил Седрик. Зазвонил едва слышно телефон.
Дэнис вышел из гостиной в холл, и сразу же послышался его голос:
- О! Помяни дьявола - и он тут как тут!.. Иди, Седрик, тебя спрашивает не кто иной, как мадемуазель Дюраль.
Седрик взял трубку:
- Слушаю…
- Седрик… - Интонация, с которой было произнесено его имя, заставила его вздрогнуть. - Немедленно приезжайте домой. Джун…
- Что, что с ней? - вырвалось у него громче, чем он бы хотел.
- Ей плохо. Температура семьдесят шесть.
- Немедленно вызовите врача. Я выезжаю.
- Что случилось? - заволновался Дэнис, когда встревоженный Седрик вернулся в гостиную.
- Что-то стряслось с Джун…
Через несколько минут Седрик и Дэнис уже мчались к городу в "роллс-ройсе"…
Седрик обожал Джун. Сама мысль о том, что ей может быть неуютно, неудобно, а тем более плохо и больно, доставляла ему почти физическое страдание. Сидя в машине, он вспомнил мать Джун, свою жену Беверли, которую нежно и преданно любил. Она обладала врожденным даром щедрой доброты и ласки к людям. А ведь Джун частенько так недоставало именно материнской ласки и доброты.
Когда они с Дэнисом поднялись на второй этаж и вошли в ее спальню, там уже собрался консилиум. Врачи стояли в дальнем углу комнаты и тихо переговаривались между собой. К Седрику подошла мадемуазель Дюраль.
- По просьбе доктора Трентона, - оказала она, - я пригласила двух его коллег из городского госпиталя.
- Ну и что, что с девочкой?
- Врачи подозревают мононуклеоз - вирусное заболевание крови.
Дэнис сделал было шаг к постели Джун, но мадемуазель Дюраль взяла его за локоть - спокойно и крепко.
- К ней сейчас нельзя, мистер О'Брайен. Джун бредит, никого не узнает. Врачи предписывают абсолютный покой.
Она взглянула на растерянных, подавленных Седрика и Дэниса, затем перевела взгляд на дверь. Мужчины молча вышли из комнаты…
Так было вчера. А сегодня он сидел в своем офисе. Директора автосборочного концерна, все трое в меру высокие, в меру полные, в меру пожилые и респектабельные, сидели в его кабинете уже второй час. Они шутили, смеялись, негодовали, просили, жаловались, ругались, торговались - делали бизнес. До сознания Седрика то и дело долетали обрывки фраз:
- Фирма обанкротилась…
- Смерч инфляции…
- …Профсоюзы… Забастовка… Убытки…
- …Кредит… Миллионы… Проценты…
- …Взаимовыручка… Держатели акций… Благодарность.
Седрик слушал, через силу улыбался, поддакивал и кивал головой. И думал о своем. О Джун…
Он извинился перед директорами и отказался от намеченного ранее ленча с ними. Они не обиделись. Напротив, ушли, весьма довольные тем, что удалось сравнительно легко добиться его твердой поддержки. Еще бы! Ведь речь шла о почти беспроцентном кредите на огромную - по масштабам их предприятия - сумму. Даже хорошо, что Томпсон не принял их приглашения на ленч: они были свободны и могли тотчас же с победной реляцией прибыть в свою штаб-квартиру. Правда, они не получили письменного подтверждения позиции Томпсона. Но в деловых кругах Веллингтона было отлично известно: слово Седрика Томпсона стоит всех документов.
А Седрик, оставшись один, сидел в своем кабинете за просторным письменным столом, подперев голову руками. И хотя утром выпил чашку пустого чая, есть ему не хотелось. Так он сидел долго - может быть, полчаса, может быть, час. Он было даже задремал. И ему привиделось, что он - пяти-шестилетний мальчуган, едет с отцом ловить рыбу на озеро Ротоайра.
Раннее, зябкое утро они встречают в лодке. Белесый туман медленно поднимается над водой, нехотя уползает в крохотные фиорды пологого левого берега, с трудом продирается сквозь густые заросли древовидных папоротников. Ни звука, ни шороха нигде - ни на воде, ни на берегу. Лишь жиденько тарахтит подвесной моторчик, да вздыхает, лижет борта лодки слабенькая волна. Вот справа проглянули кое-где сквозь туман рыжие горы. Налетел неожиданный порыв ветра, бросил в лицо пригоршню шалого дождя. За кисеей дождя исчез правый берег…
Отец азартно забрасывает особую - самодельную! - блесну. Жужжит, разматываясь, леска, и вот слышится далекий всплеск. Отец помогает Седрику наладить его маленький спиннинг. Теперь мотор выключен. Лодка дрейфует, ветер стих. Туман растопило солнце. Угрюмые желто-оранжевые горы сурово глядят в воды Ротоайры. Форель не клюет. Уже и солнце начинает припекать, уже и другие лодки - одни с большим, другие с меньшим, но все с добрым уловом, - потянулись к причалам маорийца Джона (озеро все еще принадлежит местному племени аборигенов). Отец беспрестанно меняет место, забрасывает новые и новые блесны. Все впустую! Словно кто заколдовал их лодку…
Наконец отец и Седрик говорят, что забрасывают по последнему разу. И вот - радость! - рыба клюет сразу на оба спиннинга. И какая рыба! Отец кричит: "Седрик, давай сюда подсачек!" При этом он бормочет какие-то нелепые слова, словно уговаривает огромную рыбину прыгнуть в лодку. "Не могу, папа!" - откликается Седрик. Потный, возбужденный, он неотрывно смотрит на свою форель. Вот это улов! Фунтов пятнадцать, не меньше!.. Но вот вопрос - как поднять этот живой вес в лодку без подсачека? Он лихорадочно крутит рукоятку спиннинга все быстрее. О ужас! Так и есть - его форель ушла. Раздается крик отца: "Седрик, прыгай за ней, лови ее…"
Седрик вздрогнул, открыл глаза, потянулся. С экрана видеофона на него настороженно смотрел Роджер. Томпсон нажал кнопку:
- Мне звонили из дома?
- Нет, сэр.
- Что у вас еще? - с плохо скрытым раздражением спросил Седрик.
- Извините, сэр. - Роджер впервые видел босса таким - усталым, раздраженным. - У вас еще три деловые встречи: две с бизнесменами и последняя с секретарем министерства внешней торговли. В шесть часов у вас беседа с представителями Федерации Труда. В восемь вы открываете выставку современной живописи в художественной галерее Лоуэр-Хатта…
- Слушайте меня внимательно, Роджер. Сейчас я уеду домой и проведу там остаток дня. Где я, кто бы ни спрашивал, - вы не знаете. Обзвоните всех, кому назначены встречи. Извинитесь и установите новые сроки. Выставку картин пусть откроет первый вице-президент…
- Да, сэр…
По дороге домой, в машине, Седрика не покидала мысль о том, как в общем-то мало совершенно и еще менее справедливо устроен этот мир. Его предки были одними из первых английских переселенцев в Страну Белого Длинного Облака - Аотеароа. Прапрадед Ирвин по материнской линии был сержантом королевской армии и не раз отличался в маорийских войнах. О прадеде со стороны отца, Робертсе, скупая семейная молва глухо сообщала, что он был беглый политический каторжанин. В отличие от многих новозеландцев в семье Томпсонов никогда не говорили об Англии как о бывшей и далекой, но все же родине. При удобном случае со сдержанной гордостью замечали: "Мы - киви с головы до пят".
Единственным документом, которым Седрик дорожил и неизменно имел при себе, был членский билет Общества первооснователей. Запись в нем свидетельствовала: "Представители семьи Томпсон действительно прибыли в Новую Зеландию в 1839 году на борту брига "Тори".