- Никакую не чушь! - обиженно возразил Дэви. - Мы с ней помолвлены, и если я умру, она будет почти что моей вдовой. А о ней совершенно некому позаботиться - у нее только старенькая бабушка.
- Идите ужинать, - позвала Марилла. - Не надо ему потворствовать, Энн, а то он еще не то наговорит.
Глава двадцать первая
ОЖИВШИЙ ПРИЮТ РАДУШНОГО ЭХА
Энн с удовольствием провела лето в Эвонли, хотя иногда ее нет-нет да и посещало ощущение пустоты - словно ей не хватало чего-то привычного в жизни. Даже самой себе она отказывалась признаваться, что это из-за Джильберта. Но когда ей вечером приходилось идти домой одной, а Диана с Фредом и многие другие веселые парочки разбредались по дорожкам, освещенным лишь светом звезд, сердце ее ныло от одиночества, и она больше не могла обманывать себя. Джильберт ни разу ей даже не написал, а она надеялась получать от него весточки. Энн знала, что он иногда пишет Диане, но гордость не позволяла ей спрашивать о нем; Диана же, предполагая, что Энн сама от него получает письма, ни о чем ей не рассказывала. Мать Джильберта, веселая добродушная женщина, которую Бог не наградил избытком такта, имела привычку очень громко и всегда при скоплении народа спрашивать Энн, часто ли ей пишет Джильберт. Бедняжка Энн только краснела и бормотала: "Да нет, не очень", что всеми, включая саму миссис Блайт, расценивалось как проявление девичьей застенчивости.
Но в остальном Энн чудесно провела лето. В июне у нее гостила Присцилла, а после ее отъезда мистер и миссис Ирвинг, Поль и Шарлотта Четвертая приехали "домой" на июль и август.
Опять в Приюте Радушного Эха звучали веселые голоса, и эхо за рекой без конца звенело насмешливыми колокольчиками.
Мисс Лаванда ничуть не изменилась - даже стала еще красивее и очаровательнее. Поль ее обожал.
- Но я не называю ее "мама", - объяснил он Энн. - Так я обращался только к своей мамочке и больше ни к кому не могу. Вам ведь это понятно, мисс Энн?
Я зову ее "мама Лаванда" и люблю ее почти так же, как папу. И даже немножко больше, чем вас.
- Правильно, так и должно быть, - кивнула Энн.
Полю исполнилось тринадцать лет, он здорово вырос. У него было все такое же красивое лицо и все такое же цветистое воображение. Они с Энн с наслаждением гуляли по лесам, полям и морскому берегу, болтая без умолку. Вот уж действительно две полностью родственные души.
Шарлотта Четвертая стала взрослой девушкой, зачесывала волосы наверх и отказалась от непременных голубых бантов. Но лицо у нее было по-прежнему испещрено веснушками, нос - все такой же курносый, и она по-прежнему улыбалась до ушей.
- Вам не кажется, что я говорю с американским акцентом, мисс Ширли? - при первой встрече спросила она у Энн.
- Да нет, Шарлотта, я не замечаю.
- Вот и хорошо. А то дома меня этим страсть как донимают, но я думаю, они просто дразнятся. Я против янки ничего не имею, мисс Ширли, они очень даже цивилизованный народ. Но для меня нет ничего лучше нашего острова.
В августе Энн провела две безмятежные недели в Приюте Радушного Эха. В это же время там жил пожилой приятель Ирвингов, очень милый человек и веселый выдумщик.
- Как мы замечательно повеселились, - поведала мисс Лаванде. - Я чувствую прямо-таки гигантский прилив сил. Через две недели пора возвращаться в Кингспорт. Вы не представляете себе, мисс Лаванда, что за прелесть наш Домик Патти. Мне кажется, что у меня два дома - Грингейбл и Домик Патти. Но куда все-таки подевалось лето? Вроде только вчера я вошла в Грингеибл с букетом фиалок. Когда я была девочкой, лето казалось огромным и бесконечным. А сейчас оно прошло, едва успев начаться.
- Энн, вы по-прежнему друзья с Джильбертом Блайтом? - тихо спросила мисс Лаванда.
- Да, я по-прежнему испытываю к нему дружеские чувства, мисс Лаванда.
Мисс Лаванда покачала головой:
- Энн, я вижу, между вами что-то произошло. Прости уж за нескромность, но я хочу знать: вы поссорились?
- Нет, мы не ссорились, но Джильберт хочет от меня слишком многого.
- Ты в этом уверена, Энн?
- Абсолютно уверена.
- Очень жаль.
- Я не понимаю, почему всем так хочется выдать меня замуж за Джильберта Блайта, - рассердилась Энн.
- Потому что вы созданы друг для друга, Энн. И нечего хмуриться. От этого ты никуда не уйдешь.
Глава двадцать вторая
НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ДЖОНАС
"Проспект Пойнт
20 августа
Дорогая Энн, - писала Фил, - придется мне чем-нибудь подпереть веки, чтобы написать это письмо. Я безобразно мало писала тебе все лето, и мне очень стыдно. Могу тебя утешить лишь тем, что и другими своими корреспондентами я пренебрегала точно так же. У меня лежит куча неотвеченных писем, так что придется препоясать чресла и взяться за лопату - извини меня за столь путаную метафору. Мне ужасно хочется спать. Вчера вечером мы с тетей Эмили были в гостях у соседа. Там собралось порядочно народу, и, как только гости ушли, хозяйка и ее три дочери принялись перемывать им косточки. Я не сомневалась, что как только за нами с Эмили закроется дверь, они возьмутся за нас Когда мы вернулись домой, миссис Лилли сообщила что у этих наших соседей работник заболел скарлатиной. От миссис Лилли всегда услышишь что-нибудь веселенькое. Я до смерти боюсь скарлатины. Всю ночь я не спала и думала, что наверняка заразилась. А когда на минутку задремала, то мне стали сниться ужасные сны. В три часа утра я проснулась в жару, у меня болело горло и раскалывалась голова. Ну, так и есть, подумала я, подхватила скарлатину. В страшной панике я отыскала справочник болезней и прочитала про симптомы скарлатины. И у меня были все до единого! Узнав самое худшее, я легла обратно в постель и крепко заснула. Сегодня утром я проснулась совершенно здоровой - так что все эти симптомы мне, видно, померещились. Если бы даже я вчера вечером заразилась, болезнь никак не могла развиться так быстро. Утром я это сразу поняла, но в три часа ночи трудно мыслить логически.
Ты, наверное, удивляешься, что я делаю в Проспект Пойнте. Дело в том, что один летний месяц я всегда провожу на море, и папа требует, чтобы я ехала не куда-нибудь, а в "первоклассный" пансион, который его кузина Эмили содержит на Проспект Пойнт. Так что я живу здесь уже две недели. У тети Эмили, кроме меня, всего пять постояльцев - четыре пожилые дамы и один молодой человек. Справа от меня за столом сидит миссис Лилли. Она обожает рассказывать во всех подробностях о своих недомоганиях и болячках. Стоит только упомянуть какую-нибудь болезнь, как она заявляет, качая головой: "Ох, я знаю, что это такое!" Джонас говорит, что однажды в ее присутствии упомянул предстательную железу. и она опять сказала: "Ох, я знаю, что это такое!" Она, дескать, страдала от нее десять лет, пока ее не выучил заезжий доктор, представляешь?
Ты спросишь, кто такой Джонас. Подожди, Энн Ширли, дальше я тебе все о нем расскажу. Я не могу описывать его вместе с достойными дамами.
Справа от меня сидит миссис Пинни. Она всегда разговаривает унылым голосом - так и ждешь, что она сейчас расплачется. Миссис Пинни, видимо, считает, что жизнь - это сплошная юдоль слез и что улыбаться, а тем более смеяться - просто грех. Обо мне она даже худшего мнения, чем тетя Джемсина: та меня, по крайней мере, любит, а эта явно терпеть не может.
Наискосок от меня сидит мисс Мария Гримсби. В первый день я сказала ей, что, кажется, собирается дождь - и она засмеялась. Потом я сказала, что комары все еще кусаются - и она опять засмеялась. Я сказала, что Проспект Пойнт - очень красивое место - и снова то же самое. Я уверена: скажи я ей, что мой отец повесился, мать отравилась, брат сидит в тюрьме, а у меня последняя стадия чахотки, мисс Мария опять рассмеялась бы. Удивительная женщина - просто оторопь берет.
Четвертая дама - миссис Грант. Очень милая старушка, но слишком хорошо обо всех отзывается, и поэтому с ней не интересно разговаривать.
А теперь про Джонаса.
Когда я в первый день пришла обедать, то увидела за столом напротив себя молодого человека, который улыбался мне так, словно знал меня с пеленок. Дядя Марк сказал мне, что его зовут Джонас Блейк, что он изучает богословие и этим летом будет читать проповеди в миссионерской церкви в Проспект Пойнт.
Джонас ужасно некрасив - просто безобразен. Он весь какой-то нескладный, у него длинные ноги, волосы цвета пакли, зеленые глаза, огромный рот, а уж уши… Но о его ушах я стараюсь не вспоминать.
Однако голос у него замечательный, и если закрыть глаза, то слушать его - наслаждение. И характер у него тоже прекрасный.
Мы с ним сразу подружились. Он, конечно, выпускник Редмонда, и это нас сблизило. Мы вместе ходим ловить рыбу, катаемся на лодке, гуляем по пляжу при лунном свете. При лунном свете он не кажется таким некрасивым, а находиться в его обществе невыразимо приятно. Это просто самый приятный человек из всех, кого я знаю. Все старые дамы, за исключением миссис Грант, считают, что пастору не подобает шутить и смеяться и предпочитать им общество такой легкомысленной девицы, как я.
Энн, а мне почему-то не хочется, чтобы он считал меня легкомысленной. Правда, смешно? Казалось бы, какое мне дело, что обо мне думает личность с волосами цвета пакли?
В прошлое воскресенье Джонас читал в церкви проповедь. Я пошла послушать, хотя мне казалось смешной сама мысль, что этот человек собирается стать пастором.
Так вот, Джонас читал проповедь. Послушав его десять минут, я почувствовала себя маленькой, почти не видимой глазу козявкой. Джонас ни словом не упомянул женщин и ни разу на меня не посмотрел. Но я все равно поняла, какая я ничтожная и легкомысленная и как далека от идеала женщины, который носит в душе Джонас, - женщины сильной, благородной и великодушной. Джонас говорил убежденным, проникновенным, добрым голосом. Вот таким и должен быть пастор. Как я могла считать его некрасивым - но он Действительно некрасив! - когда у него такой вдохновенный взгляд и такой благородный высокий лоб, которого я до этого не разглядела под белобрысыми лохмами?
Это была замечательная проповедь. Мне стало даже когда она кончилась, но она привела меня в страшное огорчение. Как я жалела, что не похожа на тебя Энн!
Джонас догнал меня по дороге домой, шутил и смеялся, как обычно. Но больше его смех меня не обманет! Я видела настоящего Джонаса. Интересно, а он когда-нибудь увидит настоящую Филиппу? Ее еще никто ни разу не видел - даже ты, Энн.
- Джонас, - сказала я, - быть проповедником - твое призвание. Ты не смог бы стать никем другим.
- Нет, не смог бы, - ответил он. - Я пытался… и долго… я вовсе не хотел быть пастором. Но потом понял, что мне предназначена эта миссия, и с Божьей помощью я ее выполню.
Он говорил тихим благоговейным голосом, и я подумала, что из него получится замечательный богослужитель, и позавидовала женщине, которая сумеет разделить его судьбу. Но это будет не легкомысленный мотылек, порхающий по воле своей фантазии. Его жена всегда должна знать, какую надеть шляпку. Возможно, у нее будет только одна шляпка - ведь у пасторов не так много денег. Но это неважно, одна у нее шляпка или даже ни одной, - зато у нее есть Джонас.
Энн Ширли, не смей говорить, намекать или даже думать, что я влюбилась в мистера Блейка. Да разве я способна влюбиться в долговязого, бедного и некрасивого студента богословия, которого к тому же зовут Джонас? Как сказал бы дядя Марк: "Это невозможно - более того, этого просто не может быть".
Доброй ночи.
Фил.
P. S. Это невозможно, но боюсь, что это правда. Мне и страшно, и горько, и радостно. Но он меня никогда не полюбит - я знаю. Как ты думаешь, Энн, если я очень постараюсь, может, из меня получится сносная жена пастора?"
Глава двадцать третья
НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИНЦ
- Что-то не могу решить, оставаться мне дома или идти гулять, - сказала Энн, стоя у окна и глядя на парк. - У меня свободный день, тетя Джимси, - могу провести его здесь у камина, грызя ваши вкуснейшие сухарики, слушая мурлыканье трех кошек и созерцая двух неотразимых фарфоровых собак с зелеными носами. А могу пойти в парк, вдыхать сосновый воздух и глядеть на серые волны, которые плещутся о прибрежные скалы…
- Если бы мне было столько лет, сколько тебе, я бы выбрала парк. - Тетя Джемсина почесала спицей за ухом Джозефа.
- Но вы же говорите, что так же молоды, как и все мы, - поддразнила ее Энн.
- Да, в душе. Но ноги мои уже не так молоды, как твои. Иди подыши свежим воздухом, Энн. Ты что-то стала бледненькая.
- Ладно, пойду в парк, - приняла решение Энн. - Домашний уют меня сегодня почему-то не привлекает. Хочется чувствовать себя свободной и дикой. В парке наверняка никого нет - все на футбольном матче.
- А ты почему на него не пошла?
- Меня никто не позвал - во всяком случае, никто, кроме этого противного коротышки Дона Рэнджера. С ним я вообще никуда бы не пошла, но лишь бы не обижать беднягу, сказала, что не собираюсь на матч. Да я и не жалею. Что-то я сегодня не в настроении смотреть футбол.
- Вот и правильно, поди подыши свежим воздухом, - повторила тетя Джемсина. - Только возьми с собой зонтик - как бы дождь не начался. Что-то у меня ноги ноют.
- Тетя Джимси, ревматизм бывает только у стариков!
- Ревматизм в ногах может быть у кого хочешь Энн. Другое дело ревматизм в душе - это случается только у стариков. Слава Богу, у меня его никогда не было. Когда в душе начинается ревматизм, пора заказывать себе гроб.
Стоял ноябрь - месяц багровых закатов, улетающих птиц, заунывных песен моря, звучных наигрышей ветра в сосновых кронах. Энн бродила по аллеям и чувствовала, как ветер выдувает туман из ее души, который почему-то часто поселялся там в этом учебном году.
Жизнь в Домике Патти продолжалась как будто по-прежнему, перемежаясь учебой, домашней работой и развлечениями. По пятницам вечером большая гостиная с пылающим камином заполнялась гостями и звенела шутками и смехом. Тетя Джемсина, сидя на своем троне, благожелательно всем улыбалась. Среди посетителей довольно часто появлялся и Джонас, о котором Фил писала Энн. Он приезжал с утренним поездом и уезжал с последним. Все обитательницы Домика Патти полюбили его, хотя тетя Джемсина и качала головой, утверждая, что в ее время студенты-богословы были иными.
- Он очень милый молодой человек, - сказала она Фил, - но будущим пасторам положено вести себя с большим достоинством.
- Что ж, человеку нельзя смеяться и оставаться при этом христианином? - возмутилась Фил.
- Человеку можно. Но я говорю о проповедниках, моя милая, - укоризненно покачала головой тетя Джемсина. - И на твоем месте я не флиртовала бы с мистером Блейком.
- А я вовсе с ним не флиртую!
Никто не верил Фил, кроме Энн. Остальные полагали, что она, как всегда, забавляется, и очень ее за это укоряли.
- Мистер Блейк тебе не Алек с Алонсо, - сурово заметила Стелла. - Он все принимает всерьез. Ты можешь разбить ему сердце.
- Ты думаешь, могу? - усмехнулась Фил. - Как мне хочется в это верить!
- Филиппа Гордон, и тебе не стыдно? Как можно хотеть причинить человеку горе?
- Я вовсе не сказала, что намерена причинить ему горе. Мне хотелось бы верить, что я могу разбить ему сердце, что он способен в меня влюбиться.
- Я тебя не понимаю, Фил. Ты сама знаешь, что он тебе совершенно не нужен, и все-таки бессовестно с ним кокетничаешь.
- Он мне очень даже нужен! Я хочу, чтобы он сделал мне предложение.
- С тобой невозможно серьезно разговаривать. - Стелла безнадежно махнула рукой.
Иногда в Домик Патти заходил и Джильберт. Он был весел и с удовольствием состязался в остроумии с языкастыми гостями. Он не избегал Энн, но разговаривал с ней так же вежливо, как с любой другой девушкой, с которой его только что познакомили. Дружеская простота общения исчезла без следа. Энн это очень задевало, однако она уверяла себя, что рада видеть Джильберта в хорошем настроении. В тот апрельский вечер ей показалось, что она ранила его очень глубоко и эта рана долго не заживет. Но, кажется, Джильберт легко пережил свое разочарование. Видимо, мужчины если и умирают, то не от любви. По крайней мере, Джильберту явно не грозила близкая кончина. Он был полон планов. Нет, он не собирался сохнуть от горя, потому что его отвергла женщина. Слушая, как он весело препирается с Фил, Энн спрашивала себя: не померещилось ли ей тогда в саду отчаяние в глазах Джильберта?
В университете было достаточно претендентов на место Джильберта, но все они получали от Энн решительный отпор. "Если мне не суждено встретить настоящего принца моих грез, то лучше не надо никого!" - сказала она себе во время прогулки в парке.
Внезапно налетел ветер и хлынул предсказанный тетей Джемсиной дождь. Энн раскрыла зонтик и поспешили вниз по склону. Когда она спустилась на дорогу, ведущую к гавани, сильнейший ветер тут же вывернул ее зонтик наизнанку и стал рвать его из рук. Энн в отчаянии вцепилась в ручку, не зная, что делать. Вдруг совсем рядом раздался голос:
- Простите, не хотите ли укрыться под моим зонтом?
Энн подняла глаза. Перед ней наяву стоял герой ее грез - высокий и красивый молодой человек с черными волосами, меланхоличным взглядом, мелодичным, проникновенным голосом… Он настолько точно соответствовал ее идеалу, словно был сделан на заказ.
- Спасибо, - смущенно сказала Энн.
- Давайте переждем дождь вон в том павильончике, - предложил незнакомец. - Я думаю, он скоро кончится.
Он говорил очень обыкновенные слова, но тон! А улыбка! Сердце Энн как-то странно дрогнуло.
Они побежали к павильону. Когда над ними оказалась спасительная, дружелюбная крыша, Энн показала на предавший ее зонтик и засмеялась.
- Когда мой зонтик выворачивается наизнанку, я убеждаюсь, что порочность присуща и неодушевленным предметам.
В волосах у нее сверкали капли дождя, разметавшиеся кудряшки прилипли ко лбу и шее. Щеки горели румянцем, глаза сияли. Ее спутник смотрел на нее с восхищением, и под его взглядом она почувствовала, что краснеет. Кто он? В петлице у него была красно-белая розетка Редмондского университета. Но Энн знала в лицо почти всех студентов, за исключением первокурсников. А этот галантный молодой человек никак не мог быть первокурсником.
- Я вижу, вы тоже студентка, - сказал он, с улыбкой взглянув на такую же розетку, приколотую к груди Энн. - Тогда я считаю себя вправе вам представиться. Меня зовут Рой Гарднер. А вы - мисс Ширли, которая на днях читала на семинаре любителей поэзии свое эссе о Теннисоне, да?
- Да, но что-то не припомню, чтобы я вас видела. Скажите, пожалуйста, откуда вы?
- Я только что приехал. Проучился в Редмонде два года. Потом два года был в Европе. А сейчас вернулся, чтобы закончить университет.
- Я тоже на третьем курсе, - обрадовалась Энн.
- Вот и прекрасно, значит, мы даже на одном курсе. Теперь мне не жалко двух потерянных лет. - Он посмотрел на нее выразительным взглядом своих красивых глаз.