– Он ушел, – коротко ответила Барбара, хотя ее "ушел" означало, что он пошел за бензином для газонокосилки и за семенами травы, а также пропустить в пабе пинту темного пива и, возможно, нанести визит Джулиет, которая, как говорил ей Уильям, очень переживала за Лиззи, что раздражало Барбару. Какое, в конце концов, Джулиет дело до ее дочери? У Барбары было свое отношение к Лиззи. Оно было не лишено любви, но к нему подмешивалось и раздражение. Она посмотрела на внуков. Сэм помогал Дэйви подцепить кусок котлеты таким образом, чтобы почти полностью спрятать его под толстым слоем густого картофельного пюре. Странно, но ее близняшки тоже не любили ее котлет. Парадоксально, но то, что теперь Лиззи уделяет детям меньше времени (остается только молиться, чтобы этот период не затянулся), заставляет их хоть чуть-чуть заботиться друг о друге.
– Ну что, – почти нежно сказал Сэм, – не так уж и страшно, правда?
– Совсем не страшно, – храбро ответил Дэйви. Однако, не упустив своего шанса, заметил: – Когда я сломал свою челюсть, было гораздо страшнее.
Роберт накормил Дженни ленчем в одном из кафе в Выставочном центре. Он взял ей стакан вина, хотя она и протестовала, говоря, что никогда не пьет за ленчем. Они съели невкусную запеканку из ломтей картофеля и салат. На десерт был на удивление ароматный кофе и морковный пирог. Они с толком провели время. Дженни удалось соединить возможности их бюджета и задачу придать магазину недорогостоящий, но модный облик. Роберт предполагал, что ее вкуса хватит лишь на самые традиционные вещи, вроде расписанного цветами фарфора, ситца и чего-нибудь из утвари для маленькой кафеюшки, но оказалось, что у нее был цепкий глаз. Положив в рот очередной кусочек морковного пирога, она призналась, что именно общение с Лиззи помогло ей понять, что нужно для такого салона, как их "Галерея".
Роберт заметил:
– Ты знаешь, Лиззи – хороший скульптор. Она занималась лепкой в школе искусств, когда мы познакомились.
– А почему она сейчас этим не займется? Роберт покрутил в руне чашку с кофе.
– А как ты думаешь?
Дженни не ответила. Она, конечно, наслаждалась поездной, но в глубине души чувствовала, что это немного неправильно, когда она находится здесь, с Робертом, а Лиззи присматривает за магазином. Она попыталась заговорить об этом, как всегда, избегая прямых формулировок, но ей дали понять, что Лиззи не захотела ехать в Бирмингем и предложила вместо себя Дженни. Дженни не была уверена, что Роберт действительно хотел ее присутствия здесь, и сказала, заявив это в открытую, что, конечно, было бы лучше, если бы он поехал один. Нет, отрезал он, лучше не будет. Всегда лучше быть вдвоем и иметь две пары глаз, чтобы выбрать товар, отвечающий самым разным вкусам покупателей "Галереи". Дженни согласилась, понимая, что он считал ее, обычную и немного сентиментальную, типичной представительницей большей части их покупателей. У нее не было никаких иллюзий на свой счет: она гордилась, что была хорошей продавщицей, потому что чувствовала, чего хотят люди, и этого ей было достаточно. Тан что она отбросила свои понятия о пристойности, договорилась с соседкой, что Тоби переночует у нее, и позволила взять себя в Бирмингем. Будучи уже там, она позволила себе высказать несколько весомых замечаний при принятии решений и разрешила себе получить удовольствие от того, что находится рядом с Робом – очаровательным, приятным в общении и очень привлекательным. Кое в чем, тем не менее, она настояла на своем.
– Я не думаю, что мы можем говорить о Лиззи. По крайней мере, не тогда, когда ее нет рядом.
– Но я ведь просто сказал, какой она хороший скульптор…
– После этого вы начали бы говорить другое. Разве не так?
Роберт улыбнулся.
– Ты, по-моему, немного педантична. Она не обиделась.
– Я тоже тан думаю. Мой отец, человек весьма колоритный, говорил, что я была хорошей девочкой, но что быть хорошей девочкой не значит быть счастливой.
– А с Майком ты была счастлива?
– Не очень.
– Тебе его не хватает?
– Конечно. Он… – Она заколебалась.
– Что он?
– Легче, когда его не хватает, чем жить с ним.
– О, Дженни…
– Но мне не нравится быть вдовой, – быстро сказала она. – Я создана, чтобы быть женой, как мне кажется. Если бы не Тоби и "Галерея", я была бы несчастна. Мне нравится быть нужной другим, нравится, когда на меня рассчитывают.
– Мы рассчитываем на тебя.
Дженни опять покраснела. Она быстро допила свой кофе и поставила чашку.
– Не будет ли нескромным спросить вас, улучшается ли ситуация? Ситуация с финансами, я имею в виду.
– Вовсе нет. В конце концов, я рассказывал тебе об этом. Я думаю, что положение немного улучшается в том смысле, что оно больше не ухудшается.
– Я так рада это слышать.
– Это было неприятно. А для Лиззи просто ужасно.
– Роберт…
– Я должен с кем-то поговорить о ней, – твердо сказал он, – и не могу сделать этого ни с ее родителями, ни с Фрэнсис, так что это должна быть ты. Я просто обязан высказать кому-то, что не могу больше терпеть такое поведение Лиззи, когда она в душе отчуждается от меня, детей и нашего дела. Я знаю, что наше финансовое положение было кошмарным, но мы же не оказались на улице, у нас есть жилье и свой бизнес, а дети ничего практически и не почувствовали. И я знаю, она привыкла, что Фрэнсис – еще один ее ребенок, а Луис так привлек к себе ее сестру, что та почти не звонит. Но и это не так уж ужасно, ведь Фрэнсис ей сестра, а не муж или дети. Она всегда распространялась о том, как хочет видеть Фрэнсис счастливой и устроенной, а теперь, когда та счастлива, Лиззи вся разбита, как будто сама завела себе любовный роман. Откровенно говоря, мне все это очень не нравится. Я не понимаю, почему я должен стараться поставить "Галерею" на ноги в одиночку только из-за того, что она погружена в переживания. И не то что я не пытаюсь ее понять, но я с каждым днем захожу все дальше в тупик. Я начинаю подумывать, что, женившись на ней, я вошел в семью сумасшедших. Пойду возьму еще кофе. Ты не хочешь?
Дженни покачала головой. Она была полна сострадания – опасного, приятного сострадания. Она наблюдала, как Роберт подошел к прилавку самообслуживания, с широкими плечами, в своем вельветовом пиджаке… Он всегда носил вельветовые пиджаки, они были его "торговой маркой", делая его одновременно и особенным, и немного вульгарным. Бедный, бедный Роберт! И бедная Лиззи, такая несчастная и перегруженная. Временами семья превращается в невыносимый груз. Она понимала это, хотя сама была единственным ребенком в семье и у нее теперь был один только Тоби. С Фрэнсис Дженни почти не была знакома. Она знала ее только как более тихую, неяркую копию Лиззи. Раньше Фрэнсис иногда появлялась в "Галерее" по субботам, а теперь – никогда. Это все из-за ее романа. Дженни повторила про себя это слово: "Роман". У нее с Майком не было никакого романа. Это было просто ухаживание, начавшееся на танцах в теннисном клубе и закончившееся в субботний полдень в приходской церкви Ленгуорта. На Дженни было до ужаса старомодное белое подвенечное платье с кринолином, выбранное ее матерью и теперь лежащее свернутым в коробке на чердаке, на которое даже смотреть никто никогда не станет. Романы совершенно не похожи на тот аккуратный процесс, через который прошли Дженни и Майк, как люди, двигающиеся в заданном ритме в общем хороводе. Как предполагала Дженни, если это роман, то одежды срываются в порыве страсти, ты растворяешься в любимом человеке и отдаешься ему целиком. Дженни вынуждена была признать, что в их случае все было совсем не так. Она не испытала страсти после их с Майком свадьбы, а в первую брачную ночь он ей не понравился. Ей казалось, что она не узнает его… Она подняла глаза. Роберт возвращался с чашкой кофе. Только взглянув на него, сразу можно сказать, что он – чувствительный человек. Майк тоже был чувствительным, но он больше переживал за себя, а не за других. Роберт поставил чашку посреди остатков их ленча и сел.
– Я виноват, – произнес он, – что позволил выплеснуться своим чувствам, но теперь мне стало легче.
Она улыбнулась ему. Ей хотелось высказать ему свое сочувствие, но одновременно она опасалась оказаться втянутой в водоворот, бурливший вокруг Роберта и Лиззи. В ушах у нее вновь зазвучал голос отца, повторявшего: "Ты хорошая девочка". Поэтому она только решилась спросить:
– Что будем смотреть во второй половине дня? Он достал каталог и раскрыл его на краю стола.
Наиболее интересные павильоны были помечены в каталоге красным фломастером.
– Оловянная посуда, – сказал Роберт, – плакатики и легкие коврики из хлопка. По крайней мере, с этого начнем.
Он улыбнулся Дженни. Она улыбнулась в ответ. Он протянул ей руку.
– Пойдемте, миссис Хардэйкр. Что вы тут сидите? Пора идти отрабатывать обед.
ГЛАВА 16
Фрэнсис сидела в заброшенном саду Альказар в Севилье. Было тепло. Ясное весеннее солнце светило на ярком весеннем небе. Она сидела в нише в невысокой кирпичной стене и завороженно смотрела на покачивающие ветвями пальмы и апельсиновые деревья, уже в апреле покрытые пылью.
Луис впервые привез ее в Альказар прошлым летом, в ослепительно жаркий день, когда ей все казалось сном. Он водил ее по дворикам с колоннадами и выложенным плиткой залам дворца, где мавританские арки и купола так странно перемежались с колоннами и галереями эпохи Возрождения. Луис сказал тогда, что Дворец буквально пропитан историей. Именно здесь, например, король Педро Жестокий убил своего гостя из Гранады, некоего Абу Саида, чтобы завладеть его драгоценностями, среди которых был и огромный необработанный рубин. Этот рубин Педро Жестокий подарил впоследствии, в 1350 году, Черному Принцу. Известно, что затем камень попал в Англию и Генрих Пятый носил его на себе во время битвы при Агинкорте.
– А где он теперь?
– Как где? В короне вашей королевы Елизаветы! Фрэнсис представила, как королева несет на голове рубин Абу Саида, а на носу – свои сильные очки. Она описала эту картину Луису. Тот рассмеялся. Они стояли у бассейна с неподвижной водой, и в ней Фрэнсис видела отражение смеющегося после слов о королеве Елизавете Луиса. В Альказаре у Педро Жестокого были, одна за другой, две жены. Первая – принцесса из династии Бурбонов, которую позднее Педро отверг из-за Марии де Падильи. Король очень любил свою вторую жену. Она была столь красива, что придворные кавалеры пили воду из ванны после ее омовения. Один из них отказался. Как гласит предание, он сказал, что если попробует соус, то потом будет жаждать куропатку. Фрэнсис спустилась в сводчатый подвал, чтобы посмотреть на то место, где некогда располагались знаменитые ванны Марии, а затем поднялась на верхний этаж дворца, где Педро устроил для Марии спальню, поскольку считал, что зимний холод в нижних этажах может повредить красоте его возлюбленной. Шесть веков спустя эта спальня предстала перед Фрэнсис весьма странной. Ее стены были украшены в мавританском стиле, а потолок покрывали плохие фрески девятнадцатого столетия. В углу стоял уродливый серебряный стол, принадлежавший королеве Изабелле Второй. Над дверью были зачем-то изображены пять черепов. Это заставляло задуматься о том, какова была интимная жизнь Педро Жестокого и Марии де Падильи. Это заставляло задуматься также (что она делала теперь довольно часто) над древней и совершенно отличной от северян природой испанцев.
Три дня назад Фрэнсис прилетела в Малагу, сопровождая свою первую группу в "посаду" Мохаса. Поездка была очень успешной. Ее клиенты были очарованы гостиницей, двориками, Хуаном, улыбающимися официантами, меню ресторана и новыми желтыми шезлонгами, уютно расположившимися под акациями. Как всегда, не обошлось без заминок – в одном номере тек душ, в другом недоставало вешалок для одежды, в третьем заклинило окно – но ничего серьезного. Фрэнсис прожила с группой два дня, пронаблюдала за первыми прогулками по окрестностям и питанием, получила массу благодарных слов и уехала, оставив их за планами пешей экскурсии к деревне Джеральда Бреннана и осмотра достопримечательностей Гранады. Она доехала на машине до Малаги и успела на внутренний рейс на Севилью.
Квартира Луиса в Севилье представляла собой несколько комнат в задней части "Posada de los Naranjos". Это были прохладные комнаты, а зимой – просто холодные, как обнаружила Фрэнсис. В Андалусии, как и в Тоскании, судя по всему, не умели беречь тепло зимой. Комнаты выходили на аллею, которую Фрэнсис так любила. Стены были побелены и имели разную высоту, так что черепичная кровля над комнатами шла с наклоном. На ней покоили свои ветви с блестящими листьями апельсиновые деревья. На противоположной стороне аллеи все дома имели балконы, которые были уставлены горшками с цветами, закрепленными с помощью проволоки. По балконам круглый год струились каскадами волны герани – красной, белой и розовой. Летом по вечерам на балконе противоположного дома сидел мужчина и играл на гитаре длинные и грустные мелодии. Эти летние ночи позволили Фрэнсис познакомиться с духом юга.
Спальня и гостиная в квартире Луиса выходили окнами на аллею. В ванной окна как такового вообще не было и свет проникал внутрь через застекленное отверстие в крыше. В этой ванной, как и в более узкой ванной в Мадриде и немного большей в Фулхеме, у Фрэнсис были теперь свои зубные щетки и флакончики лосьона и увлажняющего крема для лица. В каждый свой приезд в Испанию она добавляла на полочку еще что-нибудь из туалетных принадлежностей. Луису это нравилось. Он просил ее привозить как можно больше вещей. Он хотел, чтобы в каждой из двух квартир была ее обувь, блузки, юбки, джинсы. Луис говорил, что присутствие ее вещей скрашивает его одиночество, когда она подолгу отсутствует в Испании. Он признавался, что, если ему становилось без нее особенно грустно, он иногда чистил зубы ее зубной щеткой. И Фрэнсис ощущала что-то волнующее и даже пронзительное, представляя себе, как он стоит под квадратом больших севильских звезд, ярко горящих в окошке ванной, с ее зубной щеткой во рту.
В этот день в Альказаре ванные встали перед глазами Фрэнсис не случайно. Два дня назад она в своей ванной в Лондоне дважды по утрам проделала небольшую интимную процедуру с использованием наборов для определения беременности, причем купленных в двух разных аптеках. Она совершала эти процедуры вполне сознательно, подталкиваемая желанием удостовериться, которое она ощущала почти как инстинкт и которое не могла контролировать.
Она проделала все, как положено, рано утром. В первом случае использовались две пластмассовые чашечки со специальным составом, во втором – контрольная пластинка, кончик которой, как гласила приложенная инструкция, должен стать синим в том случае, если результат положительный. В первой пробе в случае беременности на поверхности жидкости в чашечках должен образоваться и остаться синий или фиолетовый кружок. И он будет означать начало или конец света в зависимости от обстоятельств, в которых вы находитесь. Инструкции были написаны разговорно-слащавым языком, и Фрэнсис ожидала, что зародыш там обязательно будет назван "маленьким незнакомцем". Обе бумажки содержали предположение, что синий кружок и синий кончик пластинки будут восприняты с восторгом и облегчением как результат разумного планирования семьи.
Свои чувства она не могла бы описать никому. Главное, что она знала, так это то, что в течение всех этих месяцев она хотела – нет, страстно желала! – ребенка Луиса. И не только потому, что часы внутри нее уже настукали почти сорок, а потому, что хотела именно его, Луиса, ребенка. Каждый час, проведенный с ним, даже когда они спорили, все больше убеждал ее в этом. И это несмотря на то, что он предупредил, что, если она забеременеет, это будет концом всего между ними. С этой точки зрения она не могла сделать худший выбор, но Фрэнсис казалось, что это ничего не значит в сравнении с тем, каким мужчиной он был для нее и будущего ребенка. И, несмотря на растущую убежденность Фрэнсис в своей правоте, она все же испытывала страх. Сидя на краю ванны в Фулхеме и глядя на две плошки с мочой, стоящие на закрытой крышке унитаза, она могла бы сказать, что ее ощущения были даже близки к ужасу. Это были очень сложные ощущения, когда она равно боялась увидеть и не увидеть синий кружок. И вот она сидела, ожидая конца этих пяти нескончаемых минут, в течение которых, как говорилось в инструкции, протекала реакция, и размышляла об опасности той поры, в которую она вступала.
Ей казалось невероятным, что Луис смог бы просто отключить свою любовь к ней, как электрический тон, в том случае, если она забеременеет. Их отношения уже слишком глубоки, они слишком зависят друг от друга, слишком сроднились. Он, наверное, сначала рассердится, но потом отойдет. Может, он даже решится развестись с матерью Хосе и женится на ней. И они втроем с малышом будут жить в квартире в Мадриде, а она сможет вывозить его на прогулки в ботанический сад около Прадо. "Прекрати это! – резко сказала себе Фрэнсис. – Прекрати это, это – абсурд, этого никогда не будет". А может, будет? И ведь помимо Луиса нужно еще сказать Лиззи, и маме, и папе, и Нини. А бизнес? Что станет с фирмой? Что скажет Лиззи об этой беременности? Она уставилась в плошки. Ей стало холодно – на ней были только ночная сорочка и халат. Босыми ногами она стояла на полу ванной. Она выпрямилась, убрала волосы от лица и сложила перед собой руки, как во время молитвы.
Вот оно! В правой плошке образовался и повис синий кружок, четкий и правильный. Синий кружок. Проба положительная. Она, Фрэнсис Шор, забеременела от Луиса Гомеса Морено. Она так хотела этого, и это произошло! Сначала ей показалось даже мерзким, что такое огромное событие обозначено холодным синим кружком в этой противной плошке. Но затем на нее поочередно нахлынули чувства испуга, восторга, жалости к себе и облегчения. Она все вглядывалась в плошку, затем расцепила руки и положила одну ладонь себе на живот. Она выглянула в окно ванной. Апрельское небо было какого-то неопределенного цвета – смеси голубого, серого и белого. И неожиданно это показалось Фрэнсис очень знаменательным: казалось, что небо разделяет ее смешанные чувства.
"Я беременна! – громко сказала она в пустой ванной. – И знаю об этом только я!"