– Папа, ты говоришь обо мне или о себе?
Он посмотрел на нее. Фрэнсис заметила в его глазах беловатую старческую пелену.
– О тебе, – сказал он и, помолчав, добавил, – и о себе.
– Что…
– Ты сама знаешь, что мы с твоей мамой ругались всю жизнь, но из-за твоего ребенка мы спорили особенно сильно. Однако на самом деле мы все время спорили о самой простой вещи – об инстинкте самосохранения. А наши с ней инстинкты выживания настолько разнятся! Я привык держаться за других, а она уважает в людях самостоятельность. Она говорит, что в тебе проявилось именно это качество. Она утверждает, что я и Лиззи в конце концов отступаем от задуманного, потому что боимся собственных мыслей. А ты и она, хотя и охвачены такими же тревожными мыслями, смело боретесь со своими страхами. Она восхищается тобой и повторяет это снова и снова.
Фрэнсис поднялась с кресла и, подойдя к Уильяму, встала на колени. Она обняла его руки, судорожно сжимавшие платок, как будто он был последней соломинкой, за которую хватается утопающий.
– Папа…
– Я думаю, она сама тебе это все скажет, но лишь с большей напористостью. Хотя может и не сказать… – Он сделал паузу, сглотнул слюну и торопливо продолжил: – Нельзя не сказать, что именно ты начала все своим романом с испанцем, а теперь – намерением родить ребенка. Я должен сказать тебе об этом. И не потому, что виню тебя, я никогда не смог бы тебя в чем-либо обвинить, но потому, что это все тебе объяснит. Ты поймешь, почему это случилось.
Фрэнсис с тревогой спросила:
– Что объяснит? Что стряслось? О чем ты говоришь?
Уильям высвободил свои руки, высморкался и выпрямился в кресле.
– Твоя мать…
– Ну же! – вскрикнула Фрэнсис.
– Твоя мать хочет, чтобы мы продали этот дом, разделили деньги, и тогда она смогла бы жить одна в Бате, в небольшой квартире.
Фрэнсис непонимающе уставилась на него.
– Она собирается уйти от тебя?
– Да. Именно к этому она и стремится.
– О, папа!
– По-моему, у нее уже в течение тридцати лет была причина, чтобы сделать это…
– Но ведь она по-своему любит тебя, ты нужен ей. Она…
– Нет; – ответил Уильям. Он, казалось, немного успокоился. Ему даже удалось выдавить из себя слабую улыбку. – Нет. В этом мы все как раз и ошибались. Все сошлись на том мнении, что я никогда не любил ее по-настоящему, почему и влюбился в Джулиет, а она любила меня какой-то странной любовью, почему и не бросила, несмотря на Джулиет. Но, дорогая моя Фрэнсис, оказывается, все на самом деле было наоборот. Это я любил, а она лишь позволяла любить себя. Хотя, может быть, любовь здесь вообще ни при чем, и это была просто привычка, и мы с этим так свыклись, что уже не могли отличить это от любви. Она сказала… сказала, что была несправедлива по отношению ко мне, позволяя мне жить так все эти годы… Она сказала еще, что ей всегда нужна была моя любовь, хотя сама она и не любила меня. Она очень честная, очень.
Фрэнсис, ошеломленная, поднялась с колен.
– Но я не понимаю, какое отношение к этому имеет мой ребенок?
Уильям откинулся на спинку кресла и, махнув рукой, произнес:
– Иди и спроси ее сама.
– Папа?
– Что еще?..
– Папа, ты хочешь, чтобы я осталась здесь, потому что мама в таком случае тоже останется?
– Нет, – ответил Уильям.
Фрэнсис посмотрела на него, но он отвел глаза в сторону.
– Понятно, – сказала она.
– Моя эмоциональная жизнь не удалась, – говорила Барбара, нарезая огурец. – Я растратила понапрасну всю свою энергию, никак себя не проявив. Вместо чувств у меня были одни прихоти. Да ты и сама все это знаешь.
Фрэнсис ничего не ответила. Она сидела за кухонным столом и намазывала масло на хлеб. Барбара продолжала:
– Мне кажется, что я – довольно-таки неприятная женщина. Я часто говорю ужасные вещи, и иногда это доставляет мне удовольствие. Я вообще выпадаю из своего поколения. Слишком молодой не могла смириться с ролью послушной жены, потом – слишком старая, чтобы быть независимой от брака. Но теперь я все же собираюсь уйти.
– А тебе не кажется, что уже… немного… поздновато? – спросила Фрэнсис. Она разложила на столе намазанные маслом куски хлеба. – Я хочу сказать, какой смысл придумывать себе такие приключения после всех этих долгих лет?
– В этом всегда есть смысл! И никогда не поздно это сделать! Почему ты решила, что тебе, в тридцать девять, жизнь дороже, чем мне? Потому что жить мне осталось меньше, чем тебе? – Она посмотрела на Фрэнсис. – Я беспокоилась за тебя всю свою жизнь.
Фрэнсис вздохнула.
– Я знаю. Ты всегда считала меня ни на что не способной и слабой…
– Нет, – сказала Барбара, – не совсем так. Я просто думала, что ты не создана для роли близнеца. Точно тан же, как я не создана для роли жены.
– Но мама!..
Барбара начала раскладывать на хлеб кусочки огурца.
– Тебе действительно нужен этот мужчина, да?
– Да.
– Ты счастливая. Я вот на самом деле никогда ни в ном не нуждалась. Ты уедешь жить в Испанию?
Фрэнсис подняла на нее глаза.
– Может быть…
– Я не могу давать тебе советы, я никому не могу давать советы, я для этого не гожусь. Но я поддержу тебя.
– Серьезно? Ты не шутишь?
– Когда у тебя начался этот роман, я была очень рассержена. Я думала: "Ну как можно быть такой глупой, чтобы решиться на эти отношения, не имеющие будущего? Как можно сознательно готовить условия для того, чтобы столкнуться с бедой в будущем?" Потом мне пришла в голову другая мысль: ну что такое, в конце концов, беда? Зачем жить, если только и делаешь, что стараешься избегать горестей? И, если бы ты отказалась от этой любви, что ждало бы тебя? Женитьба на одном из твоих прежних хлипких ухажеров? Или продолжение этих гонок с туристами по Италии, из которых ты однажды вернулась бы, как когда-то я, опустошенная и обессиленная? Но потом встал вопрос об этом ребенке, и я подумала: "Фрэнсис решилась! Она молодец, она решилась!" Я никогда не была так оживленна с тех пор, как решила поехать в Марракеш, который, кстати, оказался отнюдь не таким романтичным, как я ожидала. И я сказала себе: "Ну вот, теперь и мы с Уильямом можем выяснить свои отношения". И я высказала ему все. В том числе спросила, что стал бы он делать, если бы Джулиет завела от него ребенка.
– И что же? – проговорила пораженная Фрэнсис. Барбара соединила два куска хлеба.
– Ответа у него не было. Мне кажется, он никогда над этим не задумывался. Я знаю, он добрый. Его не надо просить о помощи. Но в каких-то отношениях я не могу его терпеть. Я устала от него. И еще больше я устала от того, что жизнь с ним делает со мной.
Фрэнсис прикрыла лицо руками.
– Вы оформите развод?
– Думаю, нет. Какой в этом смысл?
– Ты сказала Лиззи об этом?
– Еще нет.
– Тогда это сделаю я, – заявила Фрэнсис. – Я хочу сказать ей. Разреши мне сделать это?
– Хорошо. Как хочешь. Возможно, это не такой уж плохой вариант…
– Почему?
– Потому что на прошлой неделе мы с Лиззи немного повздорили, – осторожно проговорила Барбара. – Ты ведь знаешь, у ее детей была ветрянка, потом вышла какая-то история с их помощницей из магазина, ей даже пришлось уволиться от них, потом стало известно о твоей ситуации… В общем, Лиззи понесло. И я была вынуждена сказать, что ее просто гложет ревность и что она должна справиться с этим чувством, должна перебороть его, должна в конце концов остановиться. Может быть, мне и не следовало говорить ей это в присутствии детей…
– Да, не следовало…
– Но сказать все-таки надо было.
– Разве?
– Да, если она еще рассчитывает поддерживать нормальные отношения со своими мужем и сестрой.
Фрэнсис сложила руки крест-накрест на столе и опустила на них голову. Мысль о Лиззи вдруг наполнила ее жалостью к сестре, каким-то озабоченным состраданием. То же самое чувство охватило ее в то утро в Мохасе, когда концы штор шуршали по плиточному полу балкона, а женщина на аллее все звала своего куда-то спрятавшегося сына…
– Я встречусь с Лиззи, – сказала Фрэнсис. – Я пойду к ней завтра, я должна ее увидеть, ведь мы так давно не виделись. Мама…
– Да?
– А что будет с папой, если ты уедешь жить в Бат? Барбара помолчала. Она сложила сандвичи на блюде аккуратной горкой.
– Он может сделать то, что, вероятно, ему следовало сделать двадцать пять лет назад. Он может уйти жить к Джулиет.
Лиззи сказала, что она не хотела бы говорить в квартире, где, как ей казалось, было слишком много людей. У детей как раз начались школьные каникулы. Фрэнсис подумала, что сестра выглядит неважно. Дети же, напротив, несмотря на последние приметы ветрянки, смотрелись отдохнувшими и здоровыми. Гарриет помогала Роберту в "Галерее", потому что с уходом Дженни им остро не хватало рабочих рук. Лиззи сказала, что, полюбив работу в магазине, Гарриет всех удивила, и в первую очередь, ее, Лиззи. Она, правда, заметила, что Фрэнсис должна поговорить с Гарриет сама.
– Должна? Почему?
– Потому что она уязвлена.
– Уязвлена?
– Да, – сказала Лиззи, – потому что ты ей ничего не сказала о ребенке. Ты исходила из того, что это сделаю я. Для мальчиков это не важно, ты же знаешь их. Иногда мне даже кажется, что у них в голове просто нет приемника для восприятия каких-то сугубо жизненных вещей. Но с Гарриет иначе. Она всегда думала, что вас связывают особые отношения, что она тебе вовсе не безразлична.
– Да, это так.
– Значит, тебе следовало самой рассказать ей об этом ребенке.
– Он – не "этот", он мой!
Фрэнсис спустилась по лестнице в "Галерею". Там было много посетителей. Некоторые из них, одетые по-отпускному, явно были туристами. Роберт сидел на табуретке за кассой, с улыбкой отсчитывая мелочь и складывая покупки клиентов в новые желто-синие бумажные пакеты, специально заказанные недавно для магазина. Фрэнсис помахала ему рукой. Он ответил жестом, напоминающим отдание чести у военных. Она прошла в заднюю часть салона, где нашла Гарриет. Та держала в руках развернутый коврик, а покупательница прикладывала к нему кусочек гардинной ткани.
– Не совсем тот оттенок бежевого…
– Разве полное совпадение оттенков не создает несколько скучное впечатление? – весьма профессиональным тоном говорила Гарриет. Она подняла глаза, увидела Фрэнсис и слегка покраснела.
– Мне надо еще подумать, – вздохнула покупательница.
Гарриет положила коврик на стол.
– Мне и голубой нравится, и зеленый тоже, – в раздумье проговорила покупательница. – Но коричневый цвет кажется более динамичным.
– Да, – сказала Гарриет, явно сдерживая себя.
– А миссис Хардэйкер здесь? – спросила женщина. – Она так хорошо разбиралась в цветовых сочетаниях…
– Извините, у нее отпуск.
Покупательница посмотрела на Гарриет так, как будто считала отсутствие Дженни большим неуважением к клиентам. Она аккуратно свернула свой образец и положила его во внутреннее отделение своей сумки, застегнув его на молнию. Потом взглянула на Фрэнсис.
– Ах, извините, мне не следует задерживать эту даму…
– Спасибо, – сказала Фрэнсис, – я действительно тороплюсь.
– Торопишься? – спросила Гарриет, когда они остались вдвоем. Она стояла за горкой ковров, будто стремясь создать барьер между собой и Фрэнсис. – Ты действительно спешишь?
– Нет, – ответила Фрэнсис. – Просто мне хотелось побыстрей избавиться от нее. Я пришла, чтобы извиниться.
Гарриет холодно проговорила:
– Это мама послала тебя.
– Да, действительно, она сказала, что я была невнимательна и обидела тебя. И вот я пришла извиниться.
Гарриет подняла было носок ботинка, собираясь пнуть сложенные в кучу коврики, но вспомнила о своем положении продавца и сдержалась.
– Мне все равно. Это же твой ребенок…
– Да, но ты – моя племянница, и нас всегда связывала дружба.
– До тех пор, пока… – вырвалось у Гарриет.
– Да, – сказала Фрэнсис, – до тех пор.
– Я думаю, – чересчур громко проговорила Гарриет, – ты поступаешь неправильно.
– По отношению к тебе?
– Нет, к твоему ребенку. Мама говорит, что ты не собираешься выходить замуж.
У Фрэнсис кольнуло в сердце. Как можно спокойнее она произнесла:
– Да, видимо, замуж я не выйду.
– Это неправильно по отношению к ребенку. Люди могут болтать сколько угодно, утверждая, что детям не важно, есть ли у них мать или отец. Но это важно. Иначе получается, что взрослые могут делать что им заблагорассудится. И вот еще один бедный малыш вынужден будет объяснять, почему его фамилия не соответствует фамилии матери. Ты начала эту битву, которую твой сын обязан будет продолжать всю жизнь. – Гарриет встряхнула головой, и копна ее волос упала на лицо. – Ты должна была подумать об этом. Должна была подумать, прежде чем все начинать!
– Гарриет…
– Я не хочу с тобой говорить. Мне все равно. Мне противно, что ты оказалась такой же, как все остальные взрослые, со всеми их секретами и ложью. Извини, мне надо помогать отцу.
– Да, конечно, – сказала Фрэнсис. Она оперлась рукой о массивный застекленный сервант из сосны. Внутри на полках были расставлены фарфоровые тарелки. – Надеюсь, что, когда родится твой двоюродный брат, ты не будешь переносить на него раздражение, накопленное против меня.
– Конечно нет, – с усмешкой произнесла Гарриет – За кого ты меня принимаешь?
Лиззи и Фрэнсис расположились на подстилке под огромным каштановым деревом в парне Ленгуорта. Невдалеке группа детей играла в крикет под руководством пожилого седого тренера. У него были неестественно длинные руки, почти как у обезьяны. Сэм и Дэйви с завистью наблюдали за тренировкой, стесняясь показать, как им хотелось бы присоединиться к игре. Сэм обожал крикет, как и все другие игры. Дэйви уже сейчас старался приучить себя не бояться мяча.
Лиззи лежала на животе, выщипывая травинки по периметру подстилки. Фрэнсис сидела рядом, вытянув ноги и оперевшись на отставленные назад руки. Она рассказала Лиззи о разговоре с Гарриет. Лиззи успокаивала ее, говоря, что теперь подростки все такие.
– Но в том, что она говорила, есть смысл.
– Может быть. В словах каждого из нас есть смысл. В том-то и проблема. Мы все хотим, чтобы нас услышали.
Фрэнсис посмотрела на сестру, глубоко вдохнула воздух и сказала:
– Вот и мама хочет быть услышанной.
Она ждала, что Лиззи повернется к ней, но та продолжала сплетать в косичку три толстые травинки. Наконец она спросила:
– Ты имеешь в виду это ее желание уехать в Бат?
– Ты уже знаешь?
– Мама тан упорно намекала на это, что я не могла не понять. Я думаю, нам следует остановить ее, но если честно, то сама я сейчас не в состоянии заниматься этим. Конечно, они наши родители, но это их жизнь, их брак, если только это можно назвать браком.
– Думаю, они считают это браном. Как бы то ни было, во всем виновата я.
– Почему?
– Отец говорит, что с моей беременностью этот нарыв в их отношениях прорвался. Теперь они так сильно ругаются, что мать не может больше оставаться с ним в одном доме.
– Ты не виновата, – безразличным голосом проговорила Лиззи.
– Почему ты так считаешь?
– Ну, может, часть твоей вины здесь и есть, но главное – это Луис.
– Луис?
– Отношения с ним сильно изменили тебя. Он отобрал тебя у нас. А теперь вот он бросает тебя.
Фрэнсис почти яростно вскрикнула:
– Если ты еще раз позволишь себе сказать что-либо, что хоть отдаленно…
– Извини, – опомнилась Лиззи. – Я не хотела, не хотела…
– Мне казалось, что мы уже покончили с этими дурацкими разговорами.
– Да, да, конечно. Извини меня, извини.
– Лиззи…
– Послушай, – перебила ее Лиззи. Ее голова была низко склонена над руками, продолжавшими лихорадочно теребить травинки. Она заговорила быстро и сбивчиво. – Послушай, мне многое нужно тебе сказать. Не знаю, смогу ли по порядку. Начну с Дженни, ладно? Бедная Дженни. Я застала Роба целующим ее, вернее, поцеловавшим. Он сказал, что сделал это из чувства благодарности к ней за то, что она такая нормальная, тогда как я такая взвинченная. Не знаю, поверила я этому или нет. Во всяком случае, решила поверить. Я пошла поговорить с Дженни, но, похоже, она вообразила, что у них с Робом роман. Я нашла ее в отчаянии, и мне стало понятно, что ее отчаяние порождено тем, что она действительно считала Роба очень привлекательным и не могла отделить то, что произошло, от того, что в ее фантазиях могло произойти. Она сама уволилась из "Галереи", что, вероятно, было наихудшим из возможных решений для всех, включая и ее саму. Но мне не удалось переубедить ее. И потом ты. Эта ужасная ситуация, в которой ты оказалась. Ты – моя сестра, и я постараюсь помочь тебе всем, чем смогу. Но я не могу притворяться, будто считаю, что ты все делала правильно. Наоборот, я считаю, что с самого начала, с той самой поездки в Испанию, все это было ужасно… – Ее голос дрогнул, и вдруг, без всякого перехода, она оглянулась на Фрэнсис и спросила: – Фрэнсис, что же мне делать?
Та наклонилась и обняла сестру.
– Разумеется, никто не может чувствовать себя спокойно, когда со мной приключилось такое.
Лиззи обхватила ее руки.
– С тобой все будет в порядке?
– Не знаю. Откуда мне знать?
– А Луис? Он добр к тебе?
– Да, очень.
– Может… Может, когда родится ребенок, он передумает?
– Не знаю, – повторила Фрэнсис. – В этой ситуации ничего нельзя знать наперед.
Лиззи немного отстранилась и взглянула на сестру.
– Ты боишься?
– Да.
– Боишься за ребенка, за свою работу, за то, что из всего этого выйдет?
– Конечно, но не только за это.
– За что же тогда?
Фрэнсис села на корточки, продолжая держать Лиззи за одну руку.
– Это какой-то внутренний страх. Это инстинктивный страх одиночества, который живет в нас с детства. Это страх потерять доступ к каким-то своим внутренним уголкам, которые мне открыл кто-то другой…
– Луис?
– Да.
– Что за внутренние уголки?
– Я не могу сказать тебе, это слишком личное. Я просто чувствую, что эта утрата будет для меня очень тяжелой.
– Что же можно сделать? – прошептала Лиззи.
– Ничего…
– Ты имеешь в виду, что потеря Луиса для тебя будет очень тяжелой?
– Да.
– Видишь ли, – проговорила Лиззи, осторожно высвобождая свою руку, – видишь ли, для меня так же тяжело будет потерять тебя.
Она посмотрела вверх, на сестру, с ожиданием и надеждой. Лиззи надеялась, что Фрэнсис воскликнет: "Нет, ты не потеряла меня! Это невозможно! Я не допущу этого!" Но Фрэнсис лишь тихо сказала:
– Да, я понимаю.
– Понимаешь? И это все?
– Да.
– Фрэнсис…
– Нет, – отрезала Фрэнсис, резко вставая. – Не нужно больше разговоров. Я устала от них. Я устала от обсуждения всех наших переживаний.
– Но чего же ты ждала?
– Не знаю, чего я ждала, но знаю, что мне сейчас по душе. Мне по душе планы конкретных действий. Мне больше нравится план мамы, чем переживания отца. Мне нравится план Аны…
– Кто такая Ана?
– Сестра Луиса.
– Ты мне никогда не рассказывала…