– Я всегда думал, что роман… может отвлечь меня от работы, – объяснил Ким. Ему все же не хотелось произносить слово "любовь". – Я думал, что мне трудно будет мыслить, что я не смогу писать связно. Но все как раз наоборот. Я сейчас пишу лучше, чем когда-либо прежде.
– У тебя бывают странные мысли, – задумчиво проговорила Николь. Она знала Кима почти три недели. Они проводили вместе целые дни, не расставаясь и ночами. Интересно, что же теперь произойдет. Она думала о будущем, об их будущем… Она ждала, что же он скажет, какой будет его следующий шаг.
Поначалу Ким представлял себе момент их расставания горько-романтическим, болезненным прощанием. Потом он забыл об этом, отдавшись бесконечному "сегодня". Но так же, как он не мог владеть чувствами, он не владел и временем. И вот наступило тяжелое утро первого декабря. Ким был тих и погружен в себя. Ему не хотелось уезжать. Он ведь ни слова не говорил об этом Николь раньше, не хотел говорить и теперь. Судьба соединила их, а необходимость разлучает.
– Ты выглядишь таким несчастным, – сказала ему при встрече Николь.
Они шли знакомой дорогой от улицы Монтань до Иль-сен-Луи. Николь уже привыкла к твидовому пиджаку Кима, наброшенному ей на плечи. Ей нравилось ощущение тепла и уюта. Она чувствовала себя защищенной и близкой к нему даже тогда, когда они не соприкасались друг с другом.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего.
Николь уже хотела сказать, что не верит ему, но он опередил ее:
– Кое-что все же случилось. Мне нужно возвращаться домой, а я не хочу. Мне нужно уехать из Парижа. Отец ждет меня домой к Рождеству. У меня кончились деньги. Я ведь первый год работаю в "Сан". Я просто умолял их дать мне работу, и они наконец наняли меня.
Теперь мне нужно ехать, а я не хочу уезжать. Я не знаю, что со мной будет, когда я расстанусь с тобой.
– Расстанешься? – повторила Николь. Она была потрясена и едва понимала, что он говорил ей. – Когда?
– Завтра.
– Завтра? – Глаза Николь стали как будто невидящими.
– Да, – сказал Ким. Он вынул из кармана билет и показал ей.
– Так ты знал об этом с самого начала? Ты все это знал!
– Да. – Ким промолчал о Салли. Он чувствовал себя жалким и ничтожным.
– И ты ничего не сказал мне! Почему ты ничего не сказал? Ты ведь знал с самого начала, что "это" у "нас"… было только на время. То, что вы, американцы, называете приключением. Ты ведь мог сказать мне! Я могла бы защитить себя! Мне следовало это знать. Почему ты позволил мне мечтать о будущем? Ты завлек меня, а теперь покидаешь… Вот так… – Янтарные глаза Николь вернулись к жизни. Они сияли темно-золотистым светом, в них были боль и гнев. – Что же ты за человек?
– Я трус, – сказал Ким, пристыженный ее обвинениями и понимающий, что оправдания ему нет. – Я верил в чудо. Я убеждал себя, что, если не говорить об этом дне, он никогда не наступит.
– Твое приключение в Париже закончилось, и теперь ты возвращаешься домой, где хорошо и уютно и где тебя ждет семья! – Она отошла подальше, стараясь не смотреть на него. – Ты уедешь, а я окажусь одна. У тебя останутся свои воспоминания, а у меня свои, и мы больше никогда не увидимся! Не так ли?
– Не надо так говорить, – сказал Ким. Голос его хрипел, в нем звучали слезы. – Даже думать так не надо.
– А что я должна думать? – спросила Николь с гневом и презрением.
– Николь! – Голос его прозвучал неожиданно властно. Он обнял ее, она сопротивлялась. Он думал, что если он крепко держит ее в руках, то она никуда не уйдет. Он понял: найдя Николь, он нашел себя. Надо ехать домой. Надо поговорить с Салли, сказать ей, что перед их свадьбой он встретил другую, полюбил… даже больше.
– Я вернусь в Париж. Я вернусь к тебе. Клянусь… Утром следующего дня они оказались в Гар-дель-Эс.
Поезд должен был довезти Кима до Гавра, где его ждал пароход до Нью-Йорка. Кондуктор объявил отправление, локомотив запыхтел, засвистел, выпуская пар. У Кима и Николь уже не осталось времени. Не было у них и слов. В молчании, как приговоренный в ожидании казни, стоял Ким на ступеньках вагона, ожидая неизбежного расставания.
– Вот, возьми! – произнес он вдруг. Он быстро снял твидовый пиджак, еще хранивший запах ее духов, и набросил его на Николь. – Это как первая бутылка шампанского: залог!.. – сказал он. Поезд тронулся, остановился, опять дернулся.
– Это моя личная гарантия. Я вернусь в Париж, к тебе…
Поезд тронулся, теперь уже уверенно набирая скорость. Он уезжал, а она оставалась одна.
Неопределенности 1910 года окончились. Америка окунулась в величайшую и самую помпезную в истории пирушку.
Фрэнсис С. Фицджеральд.
Глава вторая
1
Салли Кашман была первой, кого заметил Ким, спускаясь по трапу "Белой звезды".
– Ким! Дорогой! – Салли восторженно замахала руками, и Ким помахал ей в ответ. На ней была бобровая шуба, на холодном декабрьском воздухе ее лицо порозовело. Несколько прядей волос выбились из-под шляпки и свободно развевались на ветру. Она выглядела гораздо моложе Кима, хотя он был старше ее всего на год, и казалась очень здоровой – типичной американкой с русыми волосами и глазами небесно-голубого цвета. Едва Ким увидел Салли, она снова стала для него реальной, и он понял, почему влюбился в нее. Все было не так-то просто.
Салли держала в руках газету, но находилась слишком далеко, чтобы Ким мог прочитать заголовок, на который она указывала. Его заинтересовало, что же случилось за те восемь дней, пока "Белая звезда" пересекала Атлантику.
– Хелло! – отозвался Ким, поскольку знал, что это нравилось ей, и поскольку это нравилось и ему, он любил почувствовать себя космополитом – на словах. – Хелло, Салли, мон амур!
– Добро пожаловать домой, Ким! – Рядом с Салли стоял Лэнсинг Хендрикс, отец Кима. Он был пожилым "вариантом" Кима: тот же рост и те же изящные пропорции; те же красивые голубые глаза и утонченные черты лица. Волосы Лэнсинга Хендрикса стали совершенно седыми, в то время как у Кима волосы были темно-русыми и летом на солнце они приобретали соломенный цвет; вокруг глаз старшего Хендрикса были привлекательные волевые морщины. Лэнсинг Хендрикс хорошо выглядел для своих лет, то же самое будет с Кимом. Лэнсинг гордился Кимом, а Ким очень любил своего отца; они были больше, чем отцом и сыном, – они были лучшими друзьями.
– Отец! Хелло, отец! – крикнул Ким. Как только он окажется наедине с отцом, он расскажет ему про Николь.
– Ким, смотри! – крикнула Салли и снова показала на газету. Он все равно находился еще слишком далеко, чтобы прочитать заголовок, к тому же его внимание отвлек таможенник, проводивший досмотр его багажа. Наконец, он закончил и разрешил Киму пройти. Через секунду Ким был уже в объятиях Салли.
– Время тянулось так медленно! Я думала, что ты никогда не вернешься! – сказала она, улыбаясь сквозь слезы. – Эти часы просто ползли… и смотри, что у нас есть для тебя!
Статья Кима о еврейской женщине из местечка Фосгес была на первой полосе. Первая полоса!
– "Сан" печатала твои репортажи из Парижа на первой полосе ежедневно! – сказал Лэнсинг. – Телефон звонил непрерывно. Каждая газета хочет взять тебя на работу – у тебя во всем этом городе куча предложений. – Лицо Лэнсинга выражало радость и гордость, которые усиливались, отражаясь от лица Салли.
– Мы так горды за тебя… – одновременно произнесли Салли и Лэнсинг, они повернулись сначала друг к другу, потом к Киму и рассмеялись от счастья и восхищения, – Мы так счастливы, что ты вернулся!
Обняв правой рукой Салли, а левой – своего отца, Ким направился к веренице свободных такси у тротуара, сзади носильщик нес его багаж. В правой руке Кима была газета "Сан", сложенная так, что видна была только статья Кима. Он крепче обнял Салли, и она прижалась к нему, расценивая это как особую интимную ласку. Ким же, думая о чем-то другом, приподнял правую руку, чтобы просто взглянуть на свою фамилию, напечатанную в газете. Слова, которые он написал в кафе Парижа, напечатаны! Значит, телефоны звонили! Значит, он может выбрать себе работу! И никто еще не знал о тех двух репортажах, которые он сочинил! Они лежали во внутреннем кармане его полушинели, аккуратно сложенные, вместе с письмами, написанными к Николь на борту "Белой звезды"; он отправит их отсюда, из Нью-Йорка.
Ким не мог оторвать глаз от своей фамилии и от своих слов, напечатанных шрифтом. Первая полоса! Второй раз за год он возвращался из Парижа в Нью-Йорк героем! Мир был у его ног! Не было ничего такого, чего он не смог бы сделать!
* * *
Лэнсинг Хендрикс попросил, чтобы его высадили из такси у Йельского клуба.
– Отвези Салли домой, – сказал Лэнсинг. Киму не терпелось встретиться с отцом с глазу на глаз. Рассказать ему о Николь, спросить его о том, что делать с Салли. – У меня здесь встреча с клиентом. Увидимся позже. Сегодня мы обедаем у Шерри. Черепашье мясо и фазан – все, что ты захочешь! Мы устроим специальное торжество!
Когда такси тронулось с места и поехало по Вандер-бильд-авеню, Салли бросилась в объятия Кима.
– Вот как я хотела поцеловать тебя, – сказала она, целуя его сильно и страстно.
Они начали заниматься любовью до того, как Ким уехал в Париж, и Салли, которая на людях вела себя очень сдержанно, научилась под нежным напором Кима быть страстной в интимной обстановке. Он немного забыл про это.
– Я скучала по тебе, очень скучала, – сказала Салли. – А ты скучал по мне так же, как я по тебе?
– Даже больше. – Ким на секунду задумался, на один какой-то миг, прежде чем дал Салли ответ – тот, который, он знал, она ожидала.
– Теперь нам не придется больше расставаться. Никогда, – сказала Салли. – Потерпи, и ты увидишь, какой у меня для тебя сюрприз!
– Как? Опять сюрприз! – Ким все еще не мог преодолеть волнения, глядя на свою фамилию на первой полосе. Даже страстные поцелуи и слова Салли не могли помешать ему бросать взгляд на эту сложенную газету. Ему просто не терпелось послать газетную вырезку Николь.
– Ты не думаешь, что сюрпризов для одного дня уже достаточно?
– Но именно ты говорил мне, что тебе всегда всего недоставало! – напомнила ему Салли. – А теперь поцелуй меня еще раз. Мне всегда не хватает твоих поцелуев.
В такси она целовала его, закрыв его рот своим и обнимая его.
– Я не могу дождаться, когда мы останемся наедине, – сказала она и почувствовала, как щеки ее слегка запылали; они оба поняли, что именно имелось в виду.
Салли Кашман приехала из Сен-Луиса навестить свою кузину Флору Уилсон весной 1918 года. Она собиралась побыть всего один день, а осталась на все лето. Причиной этого был Ким Хендрикс. В мае 1918 года, в тот же день, когда Салли приехала в Нью-Йорк, Ким, ковыляя, спустился по трапу транспортного корабля "Генерал Лемон", все еще чувствуя боль от раны, которую получил во Франции. Заместитель мэра встретил Кима букетом алых роз, а "Нью-Йорк Сан", в которой Ким работал посыльным, направила репортера и фотографа. Ким представлял собой колоритную фигуру: он опирался на палку из черного дерева, был одет в военную шинель с большими отворотами, опоясанную немецким военным ремнем с огромной серебряной пряжкой, а на шее у него висел бинокль. Всех заинтересовало его участие в смелом рейде на батарею орудий "Большая Берта", из которых немцы обстреливали Париж из леса Сен-Гобе. На следующий день на первой полосе "Сан" появились фотография и сопровождающая ее статья, в которой Кима называли "журналистом, человеком из Йеля и героем войны". Ким достаточно спокойно принял поздравления от своих друзей, но внутри себя он гордился тем, что газета сделала его героем.
В тот же вечер Ким и Салли Кашман встретились на танцах в "Никербокф-клубе". Ким "разбивал" Салли на каждом танце, хотя это и вызывало недоуменные взгляды у многих, а потом присоединился к группе, которая отправилась в "Дельмонико" на поздний ужин. Однажды ночью, когда Салли и Флора залезли в две одинаковые постели в бледно-желтой спальне Флоры в шикарном особняке Уилсонов на Вашингтон-сквере, Салли спросила:
– Ты помнишь Кима Хендрикса?
– Кто же его не помнит? – ответила Флора. – Он самый симпатичный мужчина в Нью-Йорке.
– Ну так вот, я собираюсь выйти за него замуж.
– Салли, как ты можешь так говорить? Ты же только что с ним познакомилась! – Решительное молчание Салли свидетельствовало о многом. – Ты это всерьез, да? – спросила Флора, пораженная своей обычно консервативной и "правильной" кузиной. – Ты это всерьез!
– Я не шучу, – сказала Салли и долго не могла заснуть, вспоминая то ощущение, которое она почувствовала, когда рука Кима Хендрикса коснулась ее руки.
Хотя Салли думала только о Мак Киме Хендриксе, она не оставляла светской жизни Нью-Йорка, состоящей из балов, обедов, ленчей, и наслаждалась слухами и нарядами. Ким, отец которого был адвокатом двух поколений семейства Уилсонов, посещал те же самые балы, обеды, ленчи и вечеринки, что и Салли, и хотя другие девушки, возможно, были симпатичнее, ни одна из них не нравилась ему так, как Салли: она относилась к его мечтам серьезно, она одобряла их и ободряла его точно так, как это делал его отец, она, в отличие от других девушек, старавшихся казаться интеллигентными и пресыщенными, никогда не скрывала своего восхищения им. Не удивительно, что за Кимом был записан последний танец перед перерывом, и они проводили вместе тихие антракты в освещенных свечами гостиных, на романтических лестницах, в оранжереях с цветами. Салли сделала все, чтобы понравиться ему, и всегда была готова встречаться, но не желала броситься ему в ноги. Она ни разу не позволила Киму проводить ее домой; другие поклонники сопровождали ее, приносили ей блюда и напитки из буфетов; возили на дневные воскресные концерты и вечерние мюзиклы по четвергам.
– Почему ты не позволяешь мне проводить тебя домой? – спросил Ким спустя пять недель после того, как они встретились. Они находились в дансинге отеля "Плаза".
– Сегодня ты можешь это сделать, – ответила Салли.
– Раньше ты не позволяла мне этого. А почему сейчас можно?
Салли изящно, загадочно и очаровательно пожала плечами. Она держала его на расстоянии уже достаточно долго.
Тем вечером, в гостиной дома Уилсонов, в котором слышалось лишь тиканье дедушкиных часов внизу в холле, а комната слегка освещалась газовыми лампами с Вашингтон-сквера, Салли разрешила Киму поцеловать себя. В ту ночь Ким и Салли стали близки.
Ким Хендрикс не походил на тех молодых мужчин, с которыми росла Салли, – молодых мужчин из Нью-Йорка или Сен-Луиса, чье будущее было спланировано с самого момента рождения уже тем обстоятельством, что их отцам принадлежали адвокатские конторы, брокерские фирмы, банки, через которые они были связаны сетями семейных уз. Ким был другой: он был героем войны, публиковавшимся журналистом, который хотел стать писателем; он называл ее "дорогая" по-французски; он приносил ей огромные букеты цветов, в то время как другие молодые люди приносили ей лишь маленькие букетики; он писал ей поэмы, в то время как другие мужчины предлагали коробку шоколада; он устроил для них полет над Манхэттеном на одномоторном биплане с открытой кабиной, в то время как другие ее поклонники были счастливы прокатить ее на взятой по случаю у отца "модели-Т". В разгар лета Ким сделал ей предложение: ни он, ни она не сомневались, каким будет ее ответ. В середине июля Ким поехал в Сен-Луис знакомиться с родителями Салли, те оказались не более стойкими к его обаянию, чем когда-то сама Салли. Его личная привлекательность и то, что он происходил из хорошей семьи, известной Уилсонам, оказались решающим для родителей Кашманов. Лэнсинг Хендрикс, чья единственная отговорка состояла в том, что Ким, возможно, был еще очень молод, чтобы жениться, полностью одобрил Салли, у которой, говорил он, было все для того, чтобы стать хорошей женой. Лэнсинг дал Салли обручальное алмазное кольцо своей матери, и пока его переделывали под палец Салли, та носила на цепочке кусочек металла, извлеченный из ноги Кима, как свидетельство их обязательства друг перед другом. В конце июля было официально объявлено о помолвке. Свадьба назначалась на Рождество 1918 года.
Пока мать Салли заказывала цветы, шампанское, музыкантов и угощение, а отец Салли шутливо жаловался на то, во сколько обойдется свадьба дочери, Ким и Салли были в Нью-Йорке, там, где они собирались жить после свадьбы и старались получше узнать друг друга. Как понял Ким, Салли была умной и чувствительной девушкой, однако старалась скрывать свои переживания. Ким, насколько поняла Салли, являл миру энергичное и уверенное лицо, но иногда он бывал в подавленном настроении и тогда отказывался выходить из дома или встречаться с кем-нибудь.
– Ты – единственный человек, кого я не прочь видеть в такой момент, – сказал Ким: одна из его статей была возвращена ему третий раз.
Ты можешь позволять мне видеть тебя любым, – сказала она. – Потому что я люблю тебя… всего.
– Я не стою этого. Я никогда ничего не достигну, – сказал Ким. Было три часа дня, а он все еще ходил в пижаме. Когда он хандрил, он отказывался даже бриться и одеваться.
– Не говори так! Ты сделаешь все, что захочешь – и даже больше!
– Ты действительно так думаешь? – спросил он.
– Я это знаю!
– Салли, Салли, – сказал он, обнимая девушку: ее поддержка была способна восстановить его веру в самого себя. – Я буду твоим вечным поклонником. Твоим рыцарем. Твоим покровителем. Твоим любовником. Твоим мужем. Обещаю тебе это.
– И я буду твоей любовницей, твоей женой… навсегда. Я обещаю.
Они скрепили свои обещания поцелуем, как скрепляли все свои обещания друг другу – обещания быть честными и искренними, чуткими и нежными. Была сотня обещаний, сотня поцелуев, и не было никакой причины полагать, что они не сдержат любое из них. Поцелуи возбудили у них желание близости. С самого начала это оказалось для них настолько естественным и правильным, что они не ощущали ни смущения, ни вины, ни стыда; это было так, будто земля, которая до этого находилась непонятно где, просто вернулась на свою орбиту. Когда все закончилось, Салли поцеловала его в колено, покрытое шрамами.