Разговор пошел вкрутую. Оноре не полез за словом в карман; чтобы покончить с перепалкой, Зебра поклялся, что напустит на жену Оноре оспу, а на его виноградники – филоксеру. Они чуть не сцепились врукопашную, но не мог же Оноре поднять руку на больного неизлечимой болезнью. Предпочел удалиться, получив вдогонку залп чужеземных выражений без всякого порядка и смысла, но явно оскорбительных. Когда ярость Зебры брала верх над воспитанием, он вынужден был прибегать к языкам, которыми не владел, чтобы выразить снедавшие его страсти в космополитическом плане.
Утверждение Гаспара, что у него рак крови, должно было бы сразить Камиллу, но она слишком убеждена была в жизнестойкости Зебры, чтобы поверить этому. Она не думала, что какая бы то ни было болезнь может одолеть Зебру, это все равно, что поджечь одной спичкой сырую зеленую ветку; к тому же сама мысль о подобном несчастье была настолько невыносима, что Камилла гнала ее прочь. Слово "рак" не проникало за ее барабанные перепонки. Зебра страдает, это верно, но, уж если до того дойдет, он на весле поднимется к истокам Ахеронта и возобладает над хворью.
– Милый, – прошептала Камилла, поддавшись наплыву нежности, – когда ты выкарабкаешься из беды, мы снова пойдем заниматься любовью в номер семь.
И Зебра вдруг понял, что Камилла остается. Он должен поправиться, а если исход битвы с недугом окажется для него неблагоприятным, он будет молчать, как могила, до самого конца и не потерпит, чтобы кто-то рассказал Камилле о неизбежности его кончины. Если ему суждено уйти в мир иной, пусть его последние каникулы будут настолько же легкими, насколько тяжело его теперешнее положение. Но боевые действия лишь начались. Ради Камиллы он чувствовал себя способным придушить дремавшего в нем неизлечимо больного. Мысль о том, что он носит в груди смерть, вызывала у него эйфорию. Наконец-то он жил с женой так, как если бы каждый день был последним, на этот раз всерьез.
Гаспар ни разу в жизни не соглашался лечь в больницу – пока что обходился своим личным ветеринаром. Можно представить себе, какие чувства он испытал!
На первом же приеме величественный профессор хотел заставить его раздеться перед целой сворой зубоскалящих студентов-практикантов. Сначала Зебра не поверил своим ушам, потом вежливо запротестовал, но не надо думать, что все так и хлынули к двери; тогда он схватил крупный осколок разбитой бутылки и замахнулся им на будущих эскулапов, жест был недвусмысленным. И эффект оказался мгновенным: студиозы в белых халатах гурьбой повалили к двери и схлынули быстрей, чем прибой от прибрежных скал Мон-Сен-Мишеля. Больше конфликтов не было: дальнейшие консультации проводились с глазу на глаз.
Зебра даже потребовал – неслыханное дело! – чтобы к нему обращались как принято в обществе – в первом лице. Стажеры, в нарушение традиции, говорили при нем не "случай Соваж" или "больной" плюс безликое третье лицо, а обращались к нему "мсье Соваж" и при этом смотрели ему в глаза! Только представьте себе, с ним обходились как с человеком, не отрекшимся в стенах больницы от чувства собственного достоинства. Такого никто не мог припомнить. И еще он вытребовал себе привилегию, которая заключалась в том, что ему объясняли, зачем та или иная процедура.
Второй раз Зебра взбрыкнул в небольшой комнате ожидания перед герметизированной выгородкой, где больных облучали из кобальтовой пушки. В эту комнату набивалась толпа страждущих, и сидеть приходилось довольно долго. На каталке лежал скороспелый старик лет сорока, на котором живого места не было от метастазов, рядом безволосые дети цеплялись ручонками за мать, обводя потускневшим взглядом эту прихожую смерти. Они не удивлялись открывавшемуся их глазам зрелищу, как будто никогда не видели перед собой ничего другого, кроме полуразложившихся человеческих тел.
И вот Гаспар присоединился к этому малому народцу в геенне, где зебра перегрызла бы удила; просидев часа полтора, он встал, не говоря ни слова, и, ко всеобщему изумлению, вошел в камеру для облучения, куда его никто не вызывал.
За кобальтовыми пушками три сотрудника больницы пили кофе и обменивались мнениями на фривольные темы.
– Что происходит? – медленно спросил Зебра.
– Перерыв на завтрак.
– И так бывает каждый день?
– Нет, сейчас сменная бригада в отпуске.
– А-а… пойдемте, взгляните, что делается в комнате ожидания.
Заинтригованные чиновники в белых халатах вышли в приемную, где бродила и закисала смесь отчаяния и нетерпения; но никакое особое событие не смутило равнодушия технарей от медицины.
– Вы ничего не замечаете? – стоял на своем Гаспар.
– Нет.
Они не увидели открывшегося их взору двора чудес, не поняли, чему подвергают эту кучку теней. Привычка к ужасам вошла в их кровь и заморозила все их чувства. Они не страдали за ближнего. А Зебра после бунта еще долго сидел на стуле в полной прострации. Он возвратился к жизни, только когда Камилла его приласкала.
Не первую неделю Зебра держался на ногах благодаря Камилле и ради Камиллы. Жена всегда была при нем, уходила только в уборную, ванную да по магазинам. Летние каникулы освободили ее от посещения лицея, а дети болтались сами по себе. Тюльпан пересек Ла-Манш для первого знакомства с формами англичанок под предлогом курсов английского языка. Камилла требовала, чтобы на чужбине он соблюдал приличия. Что до Наташи, та немножко занялась восстановлением справедливости на городском кладбище, после чего стала помогать по хозяйству на ферме Альфонса и Мари-Луизы.
Каждый день Камилла сопровождала Гаспара от дома Мироболанов до больницы и обратно, и так продолжалось до тех пор, пока врачи не решили отобрать у нее Зебру на недельку; по крайней мере так он это представлял себе, когда ему предложили лечь на обследование.
Изнуренный Гаспар немного посопротивлялся только для виду, но завопил, когда усатая медицинская сестра, несомненно обиженная судьбой в плане любовных интрижек, заявила, что жена не может разделить с ним больничную койку. Камилла сдерживала мужа, приносила за него извинения. Обследование было ему совершенно необходимо. Болезнь его разрасталась пышным цветом и уже в открытую охватывала весь организм. В лимфатических узлах образовались тугие катышки. Но Зебра все равно отказывался спать без Камиллы.
Если предстоящие ночи должны были стать последними, он хотел испить чашу супружеского счастья до дна. Таково было его последнее желание, безумная мечта угасающего любовника, он не желал замечать своей немощи; уже почти месяц Орас ни на что не откликался, превратился в реликт прошлого, осколок минувшей поры.
Камилла взяла сторону врачей, и после такого предательства Гаспар покорился. Стоя в больничном халате, он глядел, как она исчезает в конце коридора, после того как раздавался звонок, возвещавший об окончании времени посещения больных. Одиноким призраком бродил он по коридорам, перед тем как рухнуть на односпальную койку; Зебра промок от слез.
Однажды вечером Альфонс зашел за Камиллой в больницу и передал Зебре его почту. Среди счетов и рекламных проспектов было письмо с английской маркой. Тюльпан наконец-то нарушил молчание. Камилла и Альфонс, пожелав Зебре выздоровления, ушли, их выпроводил из палаты ворчливый страж, именовавший себя старшим братом милосердия. Гаспар попробовал отделаться от этого высокого начальства, швырнув в него шлепанец, но тот своего добился.
На обратном пути в машине Камилла и Альфонс смеялись над этой схваткой. Откуда едва стоявший на ногах Зебра черпал энергию, чтобы продолжать играть в жизни и идти напролом через все теснины? Он останется мятежным до конца своих дней. На Камиллу он смотрел каждое утро так, словно солнце в последний раз взошло над их союзом; раз уж он не мог каждый день инсценировать их первую встречу, оставалось лишь повторять каждый день сцену их нынешних встреч, чтобы любовь их продолжала жить во времени.
В почтовом ящике дома Мироболанов Камилла нашла другое письмо Тюльпана, адресованное ей. Она пробежала его глазами и пришла в замешательство.
Тюльпан не придумал ничего умней, кроме как послать письмо отцу – то самое, которое передал Альфонс, – где со смаком описал свою сладкую жизнь в Англии в нарочито шокирующих выражениях: "…чтобы угодить папе, ты же знаешь, как он обожает сильные эмоции", – писал он.
Тогда Камилла еще не знала, что сын давно уже догадался о том, к какому печальному концу приведет отца его болезнь. Письмо это было в глазах Тюльпана последним подарком отцу, оно в шуточной форме давало понять Зебре, что в жилах сына течет отцовская кровь.
В качестве примера Тюльпан процитировал матери наиболее бодро написанные места: "Я попал в очень потешную семью, и это очень хорошо. Отец семейства помешан на сексе, не беспокойся, я прикасаюсь только к его дочери. На наше счастье, вечером он закрывается у себя и приходует свою жену. Значит, я могу спать (…), положение улучшается, меня кормят два раза в день, а их старший сын отказался колоть меня героином…"
Тюльпан переборщил, и Камилла сочла нелишним поговорить с Зеброй, чтобы он не принимал письмо сына близко к сердцу, иначе у него подскочит температура. Набрала номер телефона. В палате Гаспара не оказалось. Сестры по ее просьбе прочесали больницу, заглянули даже в кухни и вернулись ни с чем: Зебра как в воду канул. Было маловероятно, что он стал невидимкой, поэтому старший брат милосердия пришел к выводу, что больной сбежал.
Полиция нашла его только в полночь в аэропорту Руасси, он был в растрепанном виде, кутался в пижаму и плащ, однако у него еще хватило сил таскаться в шлепанцах от окошка к окошку. Кассиры компании под трехцветным флагом, напуганные видом умирающего, отказались продать ему билет в Лондон и тотчас уведомили полицию.
Письмо Тюльпана произвело на Зебру сильное впечатление, хоть он и понимал, что сын красуется, и, чтобы предотвратить худшее, он бросился в аэропорт, ехал на электричке и такси в надежде тотчас вылететь в Лондон. Беда, в которую попал его малыш, заставила его забыть о пришедшем в негодность собственном теле. Он любил сынишку так же беззаветно, как Камиллу; в любви он не знал общепринятой мерки.
Гаспар видел в Сыне Божьем не просто акробата на кресте именно из-за его широко распростертых рук; часто задумывался о том, как бы Христос объяснился в любви к женщине. Вот так и Зебра хотел бы увековечить свою любовь к жене и сыну.
Но теперь уже дни его были сочтены.
В один прекрасный день Камилла, вернувшись с рынка, куда ходила вместе с Наташей, нашла короткую записку Зебры:
Я в монастыре Обиньи.
Приезжай туда, только не заговаривай со мной ни под каким предлогом.
Твой любовник
Камилла обеспокоилась, оставила Наташу на попечение Альфонса и Мари-Луизы и поспешила в монастырь Обиньи. Монах-привратник подтвердил, что Гаспар Соваж действительно уединился в монастыре.
– Я должна увезти его домой, он тяжело болен.
– Мы это знаем, – ответил монах. – Ваш муж обо всем нам рассказал. Он даже предупредил нас о ваших намерениях; однако его искание искренно.
– Его искание… – оторопело повторила она, – но ведь он всю жизнь плевал на религию.
– Обращение тяжелобольных – не такая уж редкая вещь.
– Я хочу его видеть.
– Он на молитве.
Для очистки совести Камилла решила попросить пристанища в монастыре. Как знать, может, испытание тяжкой болезнью обратило любовь Гаспара к Христу, только Камилла не очень-то в это верила. Никогда она не замечала, чтобы в духовной жизни Зебру интересовало что-нибудь, кроме любви земной.
Мужа она увидела лишь на другой день во время вечерней мессы, он стоял в необычной для него позе: преклонив колени на предназначенную для этого скамеечку; но приблизиться к нему она не смогла и в последующие два дня. Казалось, он делает все возможное, чтобы не попадаться ей на глаза. В трапезной она тщетно пыталась знаками обратить на себя его внимание. Монастырские правила запрещали общаться друг с другом и ходить по монастырю без предварительного уведомления, а в короткие мгновения свободы Камилла нигде не могла найти Гаспара.
Она еще не понимала, что Зебра вовсе не был осенен милостью Божьей, а задумал, используя строгости монастырской жизни, продолжать видеть ее, притворяясь, будто они не муж и жена. Тем самым он заставлял ее искать случая обратить на себя его внимание, чтобы она, словно влюбленная по уши девчонка, ловила взгляд возлюбленного. Такое положение, по замыслу, должно было позволить им преодолеть границы, никогда не преступавшиеся любовниками во плоти.
Камилла узнала все это только в то утро, когда Гаспар, выйдя из церкви после мессы и заметив позади Камиллу, обронил клочок бумаги. Она подобрала и прочла коротенькую записку в своей келье, расположенной на втором этаже женского крыла монастыря.
Мадам, – писал Зебра, – сегодня я приду в Вашу келью, после того как пробьет полночь. Попаду к Вам через окно, к которому приставлю лестницу.
Стало быть, Гаспар заставил ее приехать сюда ради романтического приключения. Камилла взволновалась, на этот раз она полностью вошла в игру. Впервые выдумка Зебры эхом откликнулась в ее воображении. Строгие монастырские правила препятствуют их любви – не это ли основа всей романтической литературы, достойной этого названия? Риск быть обнаруженными добавит очарования их ночным встречам, ведь Гаспар будет приходить к ней тайно. Обращение на "вы" и старинный стиль послания придавали затее романтический оттенок. Пусть я смешон, черт побери, сказал себе Зебра, вдохновленный мыслью пережить несколько мгновений, о каких разве что читаешь в романах. Он с восторгом умчал бы Камиллу на белом коне, точно сказочный принц, но у него – увы! – не осталось сил на то, чтобы, посадив красавицу перед собой, скакать в ночи.
Камилле пришлось вытерпеть пение псалмов и еще одну мессу, прежде чем она смогла добраться до своей кельи. Ее лихорадило, и она не пошла в трапезную к обеду. Уединившись в келье, попробовала углубиться в чтение Библии, чтобы убить время, отделявшее ее от желанной встречи, но глаза бегали по строчкам, а смысл их до сознания не доходил. В какой-то момент она подумала, как все удивительно: "Мне сорок один год, у меня двое детей, работа, и во мне горит огонь сильней, чем в девчонке, впервые познавшей, что такое любовь"; и, думая об этом, она еще более пылко любила Зебру.
Когда церковный колокол пробил двенадцать раз, Камилла открыла ставни и посмотрела в сад, точно героиня Стендаля. Сердце запрыгало в груди, когда она различила в темноте призрачный силуэт, двигавшийся между деревьями. Через несколько минут у ее окна показалась лестница. Камилла не могла уже совладать со своим порывом; но лестница упала на землю, а тень человека растаяла в ночи. Она ждала еще добрых два часа, не вернется ли ее пылкий любовник. Не раз шум ветвей заставлял ее вздрогнуть – напрасно. Сморенная усталостью, Камилла в конце концов уснула, облокотившись на подоконник.
Ранним утром под дверь подсунули записку:
Любимая, – писал Гаспар, – у меня нет уже сил приладить лестницу. Приходите в полночь ко мне в келью. Мое окно – третье слева на втором этаже мужского крыла. Лестница хранится в будке брата-огородника.
Поздним вечером, в половине двенадцатого, Камилла вышла из кельи на цыпочках. Ее пробирала дрожь при мысли, что она встретит страдающего бессонницей плешивого монаха, слоняющегося по темным коридорам.
Когда она подошла к изгороди, за которой тянулись грядки, отыскать будку не составило труда, но лестницы там не было! Камилла искала ее целых десять минут и наконец нашла: она была прислонена к ремонтируемой часовенке у самого входа в монастырский сад.
Взяв лестницу, Камилла направилась к мужскому крылу монастыря, залитому холодным, безжизненным светом ущербной луны. Волнение ее достигло предела: а что, если ей встретится какой-нибудь монах, как объяснить ему, зачем она здесь, да еще с лестницей! И что вообще можно объяснить суровому духовнику в монашеской рясе!
"Нам с мужем нравится заниматься любовью в монастырях. Такая уж у нас причуда, понимаете?.."
Дрожа от страха, Камилла заметила слабо освещенное окно. "Он ждет меня", – сказала она себе и еще больше разволновалась. Приставила лестницу к стене и начала взбираться с перекладины на перекладину, сдерживая дыхание, а в сознании ее метались мысли о прошлом; она уже готова была ухватиться за створку, как вдруг открылось соседнее окно. В темноте прозвучал голос:
– Что вы делаете, несчастная?
Камилла похолодела от ужаса, чуть было не потеряла равновесие и не упала с лестницы, но удержалась, повернула голову и в полутьме различила Зебру.
Тут она поняла, что ошиблась окном. В спешке забыла отсчитать третье слева, а сразу сосредоточилась на том окне, из которого сочился свет ночника.
Чтобы исправить ошибку, Камилла уцепилась за железный крюк, на котором крепился ставень окна Гаспара в открытом положении, и, рискуя каждый миг полететь вниз, рванула лестницу на себя и передвинула влево. Зебра протянул ей руку. И она сумела забраться в окно, но лестница от толчка упала на грядки.
Ни жива ни мертва от страха, Камилла бросилась к Зебре и застыла в его объятиях. Он обнял ее, задыхаясь от волнения. И она обрела сладострастие души, о котором говорится в романах XIX века. Прилив счастья на какое-то время вернул Гаспару его былую энергию. В экстазе они оба забыли о пятнадцати годах супружеских терзаний, о размолвке, поставившей их на грань развода, и о злой болезни, грозившей разлучить их навсегда. Ими целиком завладела любовная страсть. В ее огне Гаспар сумел скрыть свою физическую немощь, но, по правде говоря, восторги Камиллы не достигали такой же высоты. Сил у нее почти не осталось. Хорошо еще, что одурманенная счастьем Камилла ничего не замечала, и Гаспару ничего не стоило отнести предательство Ораса на счет утонченных высоких чувств жены.
– Не так, как перед свадьбой, мадам, – пробормотал он весьма кстати, воспользовавшись старомодной романтической атмосферой, окутывавшей их любовные забавы.
Зебра вел себя будто некий персонаж, созданный воображением писателя, и Камилла с упоением подыгрывала ему. Наши голубок и горлица витали в высших сферах, время от времени подавая реплики, почерпнутые из прочитанных когда-то книг. Их любовь на несколько часов приобрела бесплотное совершенство, какое можно встретить лишь в некоторых романах да в пьесах Шекспира. В эту ночь они ухватили для себя кусочек вещества, из которого соткана вечность.
Вернувшись в Санси, Камилла долго сохраняла изумленное восхищение этой романтической эпопеей, когда впервые в жизни их мечты слились.
В последующие дни у Зебры разыгрались подозрения относительно Щелкунчиков. Все более распаляясь, он утверждал, что эта злокозненная пара готова поджаривать его на медленном огне, замучить насмерть, дабы после его смерти завладеть принадлежащим ему домом. Они зарятся на его усадьбу не потому, что каменная кладка стен больно уж хороша, а исключительно из алчности – он и сам никогда не сомневался в том, что в доме Мироболанов зарыт клад.