А между тем, стоит только подвергнуть повседневную жизнь человека в течение исторического периода рассмотрению более тщательному, как это и было сделано за последнее время многими серьезными исследователями человеческих учреждений, - и жизнь эта немедленно получает совсем иную окраску. Оставляя в стороне предвзятые идеи большинства историков и их видимое пристрастие к драматическим сторонам человеческой жизни, мы видим, что самые документы, которыми они обыкновенно пользуются, по существу таковы, что в них преувеличивается та часть человеческой жизни, которая отдавалась на борьбу, и совершенно не дается должной оценки мирной работе человечества. Ясные и солнечные дни теряются из виду, ради описания бурь и землетрясений.
Даже в наше время, громоздкие летописи, которые мы припасаем для будущего историка в наших газетах, наших судах, наших правительственных учреждениях и даже в наших романах, повестях, драмах и поэзии, страдают той же односторонностью. Они передадут потомству самые подробные описания каждой войны, каждого сражения и схватки, каждого спора и акта насилия; они сохраняют эпизоды всякого рода личных страданий; но в них едва ли сохранятся отчетливые следы бесчисленных актов взаимной поддержки и самопожертвования, которые каждый из нас знает из личного опыта; в них почти не обращается внимания на то, что составляет истинную сущность нашей повседневной жизни - наши общественные инстинкты и нравы. Неудивительно, поэтому, если летописи прошлых времен оказались такими несовершенными. Летописцы древности неизменно заносили в свои сказания все мелкие войны и всякого рода бедствия, постигавшие их современников; но они не обращали никакого внимания на жизнь народных масс, хотя именно массы занимались больше всего мирным трудом, в то время как немногие предавались возбуждениям борьбы. Эпические поэмы, надписи на памятниках, мирные договоры, - словом, почти все исторические документы носят тот же характер: они имеют дело с нарушениями мира, а не с самим миром. Вследствие этого, даже те историки, которые приступали к изучению прошлого с наилучшими намерениями, бессознательно рисовали изуродованное изображение того времени, которое они стремились изобразить; и для того, чтобы восстановить действительное отношение между борьбой и единением, какое существовало в жизни, мы должны теперь заняться разбором мелких фактов и бледных указаний, случайно сохранившихся в памятниках прошлого, и объяснить их с помощью сравнительной этнологии. После того, как мы столько наслышались о том, что разделяло людей, - мы должны воссоздать, камень за камнем, те общественные учреждения, которые соединяли их.
Вероятно, уже недалеко то время, когда всю историю человечества придется написать сызнова, в новом направлении, принимая в расчет оба сейчас указанные течения человеческой жизни и оценивая роль, которую каждое из них сыграло в развитии человечества. Но, пока это еще не сделано, мы уже можем воспользоваться громадною подготовительною работою, выполненною в последние годы и уже дающею возможность восстановить, хотя в общих чертах, второе течение, долго остававшееся в пренебрежении. Из тех периодов истории, которые изучены лучше других, мы можем уже набросать несколько картин жизни народных масс и показать в них, какую роль, в течение этих периодов, играла взаимная помощь. Замечу, что краткости ради, мы не обязаны непременно начинать с египетской, или даже греческой и римской истории, потому что в действительности эволюция человечества не имела характера неразрывной цепи событий. Несколько раз случалось так, что цивилизация обрывалась в данной местности, у данной расы, и начиналась снова в ином месте, среди иных рас. Но каждое ее новое возникновение начиналось всегда с того же родового быта, который мы видели сейчас у дикарей. Так что, если взять последнее возникновение нашей теперешней цивилизации, - с того времени, когда она началась заново, в первых столетиях нынешней эры, среди тех народов, которых римляне называли "варварами", - мы будем иметь полную гамму эволюции, начиная с родового быта, и кончая учреждениями нашего времени. Этим картинам и будут посвящены последующие страницы.
Ученые еще не согласились между собою насчет тех причин, которые около двух тысяч лет тому назад двинули целые народы из Азии в Европу и вызвали великие переселения варваров, положившие конец Западно-Римской империи. Географу, однако, естественно представляется одна возможная причина, когда он созерцает развалины некогда густо населенных городов в теперешних пустынях Средней Азии или же исследует старые русла рек, ныне исчезнувших, и остатки озер, некогда громадных, которые ныне свелись чуть не до размеров небольших прудов. Причина эта - высыхание: совсем недавнее высыхание, продолжающееся и поныне, с быстротой, которую мы раньше считали невозможным допустить. С подобным явлением человек не мог бороться. Когда обитатели северо-западной Монголии и восточного Туркестана увидели, что вода уходит от них, им не оставалось другого выхода, как спуститься вдоль широких долин, ведущих к низменностям, и теснить на запад обитателей этих низменностей. Племя за племенем таким образом вытеснялось в Европу, вынуждая другие племена двигаться и передвигаться в течение целого ряда столетий на запад, или же обратно на восток, в поисках за новыми, более или менее постоянными местами жительства. Расы смешивались с расами во время этих переселений, аборигены - с пришельцами, арийцы - с урало-алтайцами; и ничего не было бы удивительного, если бы общественные учреждения, которые объединяли их у себя на родине, совершенно рухнули во время этого наслоения различных рас друг на друга, совершавшегося тогда в Европе и Азии.
Но эти учреждения не были разрушены: они только подверглись такому видоизменению, какого требовали условия жизни.
Общественная организации тевтонцев, кельтов, скандинавов, славян и других народов, когда они впервые пришли в соприкосновение с римлянами, находилась в переходном состоянии. Их родовые союзы, основанные на действительной, или же на предполагаемой общности происхождения, служили для объединения их в течение многих тысячелетий. Но подобные союзы отвечали своей цели только до тех пор, пока в пределах самого рода не появлялось отдельных семейств. Однако же, в силу указанных выше причин, отдельные патриархальные семьи медленно, но неудержимо создавались среди родового быта; и их появление, в конце концов, очевидно вело к индивидуальному накоплению богатств и власти, к их наследственной передаче в семье и к разложению рода. Частые переселения и сопровождавшие их войны могли только ускорить распадение родов на отдельные семьи, а рассеивание племен во время переселений и их смешение с чужеземцами представляли как раз те условия, которыми облегчалось распадение прежних союзов, основанных на узах родства. Варварам, - т. е. тем племенам, которых римляне называли "варварами", и которых, следуя классификации Моргана, я буду называть тем же именем, в отличие от более первобытных племен, т. н. "дикарей", - предстояло, таким образом, одно из двух: либо дать своим родам разбиться на слабо связанные между собою группы семейств, из которых наиболее богатые семьи (в особенности те, у которых богатство соединялось с функциями жреца, или с военной славой) захватили бы власть над остальными: или же - отыскать какую-нибудь новую форму общественного строя, основанного на каком-нибудь новом начале.
Многие племена были не в силах сопротивляться раздроблению: они рассеялись и были потеряны для истории. Но более энергичные племена не распались: они вышли из испытания, выработавши новый общественный строй, - деревенскую общину, - которая и продолжала объединять их в течение следующих пятнадцати, или даже более веков. У них выработалось представление об общей территории, о земле, приобретенной ими и защищаемой их общими усилиями, и это представление заступило место угасавшего уже представления об общем происхождении. Их боги постепенно потеряли свой характер предков и получили новый - местный, земельный характер. Они становились божествами, или впоследствии святыми, данной местности.
"Земля" отождествлялась с обитателями. Вместо прежних союзов по крови вырастали земельные союзы, и этот новый строй, очевидно, представлял много удобства при данных условиях. Он признавал независимость семьи и даже усиливал эту независимость, так как деревенская община отказывалась от всяких прав на вмешательство в то, что происходило внутри самой семьи; он давал также гораздо больше свободы личному почину; он не был по существу враждебен союзам между людьми различного происхождения, а между тем он поддерживал необходимую связь в действиях и в мыслях общинников; и, наконец, он был достаточно силен, чтобы противостоять властолюбивым наклонностям меньшинства, слагавшегося из колдунов, жрецов и профессиональных или прославившихся воинов, стремившихся к захвату власти. Вследствие этого, новый строй стал первичной клеточкой всей будущей общественной жизни, и у многих народов деревенская община сохранила этот характер вплоть до настоящего времени.
Теперь уже известно - и едва ли кем-либо оспаривается, - что деревенская община вовсе не была отличительной чертой славян или древних германцев. Она была распространена в Англии, как в саксонский, так и в норманнский периоды, и удерживалась местами вплоть до девятнадцатого века: она же являлась основой общественной организации древней Шотландии, древней Ирландии и древнего Уэльса. Во Франции, общинное владение и общинный передел пахотной земли деревенским мирским сходом держались, начиная с первых столетий нашей эры, до времен Тюрго, нашедшего мирские сходы "чересчур шумными", а потому и начавшего уничтожать их. В Италии, община пережила римское владычество и возродилась после падения римской империи. Она являлась общим правилом среди скандинавов, славян, финнов (в pittäyä, и вероятно, в kihlakunta), у куров и ливов. Деревенская община в Индии - в прошлом и в настоящем, арийская и не арийская, - хорошо известна, благодаря сделавшим эпоху в этой области трудам сэра Генри Мэна; а Эльфинстон описал ее у афганцев. Мы находим ее также в монгольском "улусе", в кабильском thaddart'e, в яванской dessa, в малайской kota или tofa и, под разнообразными наименованиями, в Абиссинии, в Судане, во внутренней Африке, у туземных племен обеих Америк и у всех мелких и крупных племен на островах Тихого океана. Одним словом, мы не знаем ни одной человеческой расы, ни одного народа, которые не прошли бы в известном периоде через деревенскую общину. Уже один этот факт опровергает теорию, в силу которой деревенскую общину в Европе старались представить порождением крепостного права. Она сложилась гораздо ранее крепостного права, и даже крепостная зависимость не смогла разбить ее. Она представляет всеобщую ступень развития человеческого рода, естественное перерождение родовой организации, - по крайней мере, у всех тех племен, которые играли, или до настоящего времени играют, какую-нибудь роль в истории.
Деревенская община представляла собою естественно выросшее учреждение, а потому полного однообразия в ее построении не могло быть. Вообще говоря, она являлась союзом семей, считавших себя происходящими от одного общего корня и владевших сообща известной землей. Но у некоторых племен, при известных обстоятельствах, семьи чрезвычайно разрастались, прежде чем от них почковались новые семьи; в таких случаях, пять, шесть или семь поколений продолжали жить под одной кровлей или внутри одной загороди, владея сообща хозяйством и скотом и собираясь для еды перед общим очагом. Тогда слагалось то, что известно в этнологии под именем "неделеной семьи" или "неделеного домохозяйства", какие мы до сих пор встречаем по всему Китаю, в Индии, в южно-славянской "задруге" и случайно находим в Африке, в Америке, Дании, Северной России, в Сибири ("семейские") и Западной Франции. У других племен, или же при других обстоятельствах, которые еще в точности не определены, семьи не достигли таких больших размеров; внуки, а иногда и сыновья, выходили из домохозяйства тотчас по вступлении в брак, и каждый из них клал начало своей собственной ячейке. Но как деленые, так и неделеные семьи, как те, которые селились вместе, так и те, которые селились врозь, по лесам, все они соединялись в деревенские общины. Несколько деревень соединялись в роды, или племена, а несколько родов соединялись в союзы, или конфедерации. Таков был общественный строй, который развился среди так называемых "варваров", когда они начали оседать на более или менее постоянное жительство в Европе. Нужно помнить, однако, что слова "варвары" и "варварский период" употребляются здесь, вслед за Морганом и другими антропологами - исследователями жизни человеческих обществ - исключительно для обозначения периода деревенской общины, следовавшего за родовым бытом - до образования современных государств.
Долгая эволюция потребовалась на то, чтобы род стал признавать отдельное существование в нем патриархальной семьи, живущей в отдельной хижине; но, даже после такого признания, род, все-таки, вообще говоря, еще не признавал личного наследования собственности. При родовом строе, те немногие вещи, которые могли принадлежать отдельной личности, уничтожались на его могиле, или погребались вместе с ним. Деревенская же община, напротив того, вполне признала частное накопление богатства в пределах семьи и наследственную его передачу. Но богатство понималось исключительно в форме движимого имущества, включая сюда скот, орудия и посуду, оружие и жилой дом, который, "подобно всем вещам, могущим быть уничтоженными огнем", причислялся к той же категории. Что же касается до частной поземельной собственности, то деревенская община не признавала, и не могла признать ничего подобного и, говоря вообще, не признает такого рода собственности и по настоящее время. Земля была общей собственностью всего рода или целого племени, и сама деревенская община владела своею частью родовой территории лишь до тех пор, пока род или племя - точных границ здесь нельзя установить - не находил нужным нового распределения деревенских участков.