- А потом оказалось, что никакого наследства нет, - сказала миссис Эндрюс с мрачным удовлетворением. - Только поместье и дом, которые во всех случаях передаются по наследству. Его милость покойный лорд не только все промотал, но и залез в большие долги. Ну, как вы видите, все обошлось как нельзя лучше, - добавила она весело. - В конце концов, это была всего лишь юношеская увлеченность, и после смерти его милости господин Эдвард смог помочь своим друзьям и устроил их здесь. В то время они жили в Йорке, где у господина Джека был очень бедный приход. Он был посвящен, видите ли, в церковный сан вскоре после смерти своего отца. Будьте уверены, у него и в мыслях не было стать священником. Он ожидал наследства, но видите, как вышло, и его красноречие теперь служит Богу.
Она энергично покачала головой:
- Да, воистину, миледи, пути Господни неисповедимы, у него свои планы, и они претворяются, хотя мы, бедные смертные, не видим этого.
ГЛАВА 12
Август был жарким и безветренным. Такого знойного лета не помнили даже самые старые местные жители. С жарой усилились заболевания в деревне. Однажды утром, услышав особо устрашающий рассказ Анны, я решила съездить и посмотреть, что и как, сама.
По существу, я недолго пробыла в деревне, и мои посещения ограничились несколькими более или менее зажиточными семьями. Когда я объяснила Анне цель моей поездки и попросила ее сопровождать меня, та запротестовала. Она надеялась вызвать у меня сочувствие к больным, но не представляла, что я захочу их посетить, если… и так далее. Я была тверда в своем решении. Пока мы ехали, она пыталась переубедить меня, и, достигнув окраины деревни, она предложила мне подождать в коляске, пока она отнесет еду и кое-какие простые лекарства, взятые с собой.
Признаюсь, я была неприятно поражена, когда мы свернули с главной улицы в узкий переулок, где я никогда прежде не бывала. Дома вокруг были своеобразной постройки, со старинными, крытыми соломой крышами и белеными известкой стенами. Теперь они выглядели так, словно их не красили и не ремонтировали столетиями. Сорняки заполняли огороды, в стенах и на крышах зияли дыры.
Сопровождаемая Анной, которая несла корзинку и бормотала что-то неодобрительное в мой адрес, я пошла по дорожке к первому дому. Дверь была открыта: даже в этот ранний час было очень жарко. Я заглянула внутрь, словно в пещеру. Слабый огонь горел в очаге, и на его фоне я увидела сгорбленную фигуру, сидевшую так неподвижно, что я задрожала от страха.
Когда мои глаза освоились с полумраком, я разглядела фигуру более четко. Это был мужчина. Он взглянул на меня выцветшими глазами, когда я входила в комнату, высоко подняв юбки над пыльным полом, а затем, узнав, попытался подняться на ноги.
- Миледи! - воскликнул он изумленно.
- В вашем доме есть больные, - сказала я. - Я пришла посмотреть, чем могу вам помочь. - Он ничего не ответил и только продолжал смотреть на меня, а я беспомощно оглянулась на Анну. - Он понимает меня? Поговори с ним, спроси его, кто здесь болеет.
- Он понимает, - ответила Анна. - Его зовут Уилл Дженкинс. Он был конюхом в поместье, пока не состарился и не смог работать. Его милость выгнал его из дому с двумя пенсами на выпивку. Заболела его дочь.
Она указала на дверь, которая, вероятно, вела в другую комнату. Я решила не замечать ее резких слов в адрес Клэра; едва ли я могла бранить ее за осуждение такого жестокого поступка, но не считала корректным присоединяться к ней в критике моего супруга. Я сделала шаг по направлению к двери и заметила движение Дженкинса. Его пошатывало, и не трудно было понять, почему его признали негодным для работы. Я отпрянула - его движение было таким решительным, казалось, он хотел не дать мне войти в комнату.
- Нет, миледи, - сказал он твердо. - Вам не следует входить туда. Вы заразитесь.
Я не успела ответить, как внутренняя дверь распахнулась, и из нее вышел еще один мужчина. Он был помоложе, высокого роста и широкоплеч. Он стоял в дверях, не давая мне войти. Окошки в доме были покрыты въевшейся в них пылью, и я не увидела ничего, а лишь услышала тяжелое дыхание больного человека.
- Это зять Уилла, муж Мэри, - объяснила Анна. - Как она, Фрэнк?
В отличие от старика мужчина говорил на местном наречии, и Анне пришлось переводить:
- Ей получше, он говорит. Он хочет, чтобы мы ушли. Мы оставим еду и лекарства.
Она вынула кое-что из корзинки, положила на стол и взяла меня за руку. Я отстранилась.
- Я хочу увидеть ее, Анна. Здесь нет больше женщин? Эти мужчины не могут позаботиться о ней как должно.
Очевидно, мужчина помоложе понимал мою речь, хотя не мог объясниться. Он издал низкий скрипучий звук, похожий на рычание зверя, двинулся ко мне. Его раздражение не нуждалось в переводе: оно ощущалось в тоне его голоса и неуклюжих жестах.
Анна резко прикрикнула на него, и он остановился. Теперь я могла рассмотреть его в свете открытой двери и приободрилась. У него были грубые черты лица, он был неумыт и, видимо не брился несколько дней. Но в глазах под густыми бровями таились боль и отчаяние, проникавшие мне в душу.
- Не беспокойся, - сказала я Анне, вцепившейся мне в рукав. - Он не причинит мне зла. Он ведь здоров, да? Тогда почему он не работает, такой здоровый детина? С больной женой, думаю, им не помешал бы его заработок.
- Вы не понимаете… - начала Анна, и тут мужчина расхохотался. Этот смех звучал кощунственно в этом унылом доме с больными людьми. Мужчина горячо говорил, и Анна повернулась ко мне:
- Он хотел бы, чтобы я вам все переводила.
Это был странный монолог: грубый хриплый говор мужчины и мягкий успокаивающий голос Анны. Мне кажется, что я не забуду его слова до конца своих дней.
- Работать? Я хотел бы работать, если бы смог получить работу, и возблагодарил бы Господа за такую возможность. Какую я могу получить работу? Отец его милости отобрал наши земли, и нам не на что жить. Теперь милорд привозит рабочих из Лондона и Йорка, а мы умираем с голоду. Он не тратит ни копейки на это бедное место. Мне не дадут работу на фабрике. Зачем, когда они могут нанять женщин и детей, заплатив им половину заработка мужчины за полный рабочий день. Моя жена работала там, пока не заболела; она уходила на работу, когда еще не было пяти утра, а возвращалась домой ночью, не имея сил сварить еду или прибраться в доме. Я пытаюсь ей помочь, но как? И мое сердце обливается кровью, когда я вижу, что моя жена работает вместо меня, мужчины. Здоров? Да, я здоров, но скоро заболею, сидя без дела, видя, как она вянет, и, не зная, как ей помочь… Дайте мне работу, миледи! Мне не нужна ваша благотворительность. Мне нужны мои права, права свободного человека. Дайте мне работу, любую работу, а потом увидите.
Он не позволил мне увидеть свою жену, и я не настаивала. Я осознала, что, несмотря на его грубость, его жена получает от него все, что его любовь к ней могла дать.
Я побывала еще в двух домах на этой ужасной улочке. В одной семье было шестеро детей, четверо болели, и все спали в одной постели. Двое других были на фабрике. В другой семье…
Все истории не отличались одна от другой, я слышала те же жалобы от женщин и мужчин. Нищета и отсутствие работы, разваливающиеся дома, на ремонт которых нет денег, загрязненные реки, плохая еда.
Я рассказала Клэру об этом за обедом. Не могла не сказать, хотя знала, что эта тема вызовет у него гнев. То, что я видела и слышала сегодня, не давало мне права молчать.
- Итак, - сказал он, когда я закончила свою маленькую речь, - вы играете роль великодушной леди. Я обещал не вмешиваться в ваши дела, но должен сказать: я восхищаюсь вашим мужеством больше, чем здравым смыслом.
- Я не храбрюсь. Но все это ужасно! Неужели нельзя ничего сделать для этих людей? Только отремонтировать дома. Они мне говорили, что осенью здесь идут сильные дожди, а все крыши дырявые.
Клэр откусил кусочек пирога.
- Ремонт стоит денег, - сказал он спокойно. - Сейчас у меня их нет.
В окно я видела законченный фасад реставрируемого крыла дома. Стекла в окнах сверкали, а камень стен напоминал по белизне мрамор. Внутри, в чудесно отделанных дорогостоящими орнаментами комнатах, стояла новая мебель, доски из импортного итальянского камня украсили старые камины… Клэр заметил мой взгляд.
- У меня нет денег, - повторил он и откусил еще кусочек пирога.
- Но я думала, что у меня…
Слова застряли у меня в горле. Прежде всего я не имела никакого представлений о деньгах. Я не знала, каково мое состояние, и, конечно, не знала, сколько он из него потратил.
К моему удивлению, он не обиделся.
- У вас было и есть значительное состояние, - сказал он мягко. - Но, тем не менее, вам следует понимать, что нельзя все время расходовать капитал и соответственно снижать и постепенно полностью утратить доход от капитала. Оставьте мне деловые вопросы. Уверяю вас, они в надежных руках.
Вот так наш разговор на эту тему снова остался без последствий, потому что мне не хватило храбрости продолжать его, видя явное преимущество Клэра. На этот раз я не забыла об этом. Клэр отлучался из дома надолго, и так как он, казалось, не очень интересовался тем, как я провожу свободное время, я не спешила просвещать его. Должно быть, он смеялся бы от души, если бы узнал, что я занимаюсь самообразованием. Я бы тоже не удержалась от смеха несколькими месяцами раньше, если бы кто-то сказал мне, что в один прекрасный день меня будут учить толпа полуграмотных крестьян и старик, скрюченный ревматизмом.
Мне часто приходило в голову, кем бы мог стать старый Дженкинс, обладая богатством и благородным происхождением. Перед смертью мать Клэра открыла сельскую школу, просуществовавшую недолго. Несколько пожилых деревенских учились в ней чтению и письму, но Дженкинс пошел дальше. Он никогда не прекращал учиться, и у него был редкий дар видеть в сегодняшних трудностях причины, их вызывающие. Мне довелось слышать рассказы о бедах и несправедливости от всех жителей деревни, но только Дженкинс рассказал мне об огораживании общинных земель, о законе "о бедных", о Лиге борьбы с хлебными законами и фабриках.
Должно быть, мы представляли собой забавную картину в те утренние часы, когда сидели бок о бок на скамейке за домиком Дженкинса: старик, весь сгорбленный и согнутый ревматизмом, с длинными седыми волосами вокруг морщинистого лица, и молодая светская женщина в мехах, кружевах и драгоценностях. Меня это мало трогало, я слишком занята была обучением. С помощью Дженкинса я стала понимать причины упадка этой деревни, типичной для сотен других по всей Англии.
Столетие назад каждая семья обрабатывала свою землю, а скот пасся на общем пастбище. Владение землей никогда не оспаривалось, потому что одни и те же семьи владели своими участками сотни лет. После принятия новых законов многим мелким фермерам оказалось не под силу огораживать заборами и осушать землю, как требовали законы, и те, у кого не было официальных прав на землю, а таких было огромное большинство, потеряли на нее право. Им оставалось только стоять в стороне и смотреть, как поля, которые их семьи возделывали в течение поколений, включали в угодья помещика, оставляя их ни с чем.
Дженкинс говорил о печальных последствиях "огораживания" - так называли этот процесс; но одно дело - слышать сухую статистику и совсем другое - видеть результаты: истощенные лица голодных детей и бессильный гнев их родителей. Исчезли старинные деревенские ремесла - вязание и ткачество, их вытеснили более дешевые фабричные изделия. Владельцы фабрик не желали нанимать здорового мужчину, когда можно было взять на работу меньше чем за полцены его десятилетнего сына. А для работы на станках не требовалась сила взрослого человека.
- Один закон для богатых и другой - для бедных, - сказал как-то Дженкинс. Теперь я знала, что это значит. Один свод законов лишал бедных их земель, другой устанавливал высокие налоги на ввозимое зерно, чтобы сохранить цены на отечественные сельскохозяйственные продукты. Но сельскохозяйственными угодьями теперь владели богатые, поэтому даже стоимость хлеба для бедняка контролировали те, кто украл его поля. Протестовать было также нельзя, ибо закон лишал безземельных права избирать и иметь представительство в парламенте.
Революция во Франции случилась не так уж давно. Мисс Плам с ужасом рассказывала об этих запятнанных кровью годах; вот так, подчеркивала она, иностранцы решали свои проблемы. Но, слушая Дженкинса и видя лица людей помоложе, собиравшихся вокруг него, я думала: "Сколько же французов испробовали более гуманные средства достижения справедливости, перед тем как взяться за пики и пойти убивать и жечь!"
Я удивлялась еще более своим собственным мыслям. В них тоже происходила революция.
Иногда, в более легкие минуты, Дженкинс потчевал меня местными легендами и историей. Его воспоминания о прошлом не были сухими выдержками из книг: это были рассказы очевидцев, передававшиеся из поколения в поколение. Возможно, в них были неточности, но им было не занимать яркости и образности. Жуть брала, когда, словно о живших вчера людях, он рассказывал об Уорвике Великом или внуке короля Иакова II. К моему удивлению, подтвердилось мнение миссис Эндрюс, что король Ричард остается здешним национальным героем и пренебрежительные отзывы в его адрес воспринимаются в этих краях весьма неодобрительно. Старый Дженкинс называл его Диконом и рассказывал о нем с такими подробностями, что я почти верила, что он, а не его дальний предок находился в ликующей толпе в тот день, когда юный король триумфально въезжал в Йорк.
- Они называли его Горбуном, - сказал сердито Дженкинс. - Ничего подобного, миледи. Он был худощав, что, правда то правда, и среднего роста, но прямой, как стрела, и хороший воин. Его светло-каштановые волосы спускались до плеч, у него были темные глаза, пронзительный взгляд, от которого трудно было скрыться лиходею. Но если вы ему нравились, он раскрывал вам свою широкую улыбку. Тогда его глаза светились добром, и он смеялся, поднимая одну бровь…
- Боже праведный! - воскликнула я. - Вы, должно быть, видели его сами, Дженкинс.
- Ну, мне рассказывал о нем мой дед, а ему - его дед, а тому - мать матери его матери, - объяснял Дженкинс. Это звучало так убедительно, что я даже не стала пересчитывать предков, чтобы убедиться в правильности его слов.
Дженкинс был слишком хорошо воспитан, чтобы критиковать семью мужа в моем присутствии, чего не скажешь о других жителях деревни. Без сомнения, они считали Клэров узурпаторами и тиранами и никогда не простили первому барону потворства в убийстве Дикона. Одна уважаемая, но зловредная дама, державшая под каблуком свою запуганную семью, сообщила мне, что проклятие Клэров связано ни больше ни меньше как с самим королем Диконом.
- Он всех их проклял, да, да, когда лежал на смертном ложе, - прошамкала она беззубым ртом. - Корень и ветвь, стебель и цвет, предатель Клэр и его последний из живых - сын.
После того как кто-то перевел это заклинание для меня, я не могла удержаться от восхищения поэтическим сплетением этих строк Меня оно не встревожило ничуть; как и те глупые россказни Фернандо о сговоре с дьяволом, проклятие Дикона казалось неправдоподобным. Мне казалось, в тот далекий день в Босворте у короля Дикона хватало других хлопот, чтобы попусту тратить силы на проклятие такого незначительного врага.
Благодаря отчасти моим частым поездкам в деревню я научилась ездить на лошади довольно сносно, хотя никогда не садилась на Султану без чувства некоторого опасения. Я никогда не делилась своими страхами с Клэром. Ему нравилась моя смелость, а мне не хотелось портить ему хорошее настроение, хотя его призывы гнать во весь опор и тому подобное вызывали у меня тайное чувство страха, не проходившее часами.
Когда он был дома, мы выезжали ежедневно, и он показал мне тропы через болото. Не зная их, всадник подвергал себя серьезным испытаниям: болото скрывало под своей кажущейся гладкой поверхностью трясины и тайные ловушки. Однажды днем мы ехали через узкую часть болота к Роулинсон-холлу. Роулинсоны были нашими ближайшими соседями - всего несколько миль напрямик через болото, хотя в объезд по дороге расстояние было большим. Мне не очень нравилась эта семья. Его тягу к неправильной грамматике и грязным выражениям сдерживало только подобострастное отношение к Клэру. Его тупость и дурное воспитание не шли ни в какое сравнение с моим старым приятелем в деревне! Однако даже этот визит имел свою прелесть, потому что мы ехали вдвоем с Клэром. Как часто, когда Клэр враждовал со мной, я мечтала о старых отношениях дружеского безразличия. Теперь, когда они восстановились, я поняла, что этого недостаточно. Тем не менее, мои чувства развивались. Когда я мечтала, как другие женщины, об объятиях Клэра и его поцелуях, дрожь, которая пробегала по мне, была не только от восторга. Я хотела любви, но боялась ее, и с течением времени двусмысленность моего положения становилась все невыносимее.
Письмо от тети - единственное известие, которое я получила от нее, заставило меня это понять. Я с трудом разбирала ее размашистый небрежный почерк и вздрагивала, читая ее откровенные замечания о жизни замужней женщины. Теперь, когда я была замужем, она дала волю своему язычку. Она поздравляла меня с тем, что я обрела "такого сильного здорового мужика" в качестве мужа, и удивлялась, почему до сих пор нет сообщений об ожидающемся наследнике.
"В этом только твоя вина, дорогая племянница, потому что, если верить слухам, Клэр уже доказал свои возможности в различных гостиницах и домах свиданий".
Я уже готова была выбросить с отвращением это дурно написанное послание, когда фраза из следующего абзаца привлекла мое внимание и заставила сильнее забиться мое сердце. "Наш молодой музыкальный друг" - так начиналась эта фраза, и последующие строки взволновали меня еще больше.
Какой-то незнакомец посетил квартиру моей тети - от дорогостоящего дома она отказалась, - чтобы навести справки о "нашем друге". Незнакомец представился частным поверенным, интересующимся музыкантом по просьбе клиента, но тетя потребовала доказательств его честных намерений. "Такую отвратную личность трудно себе представить, - писала тетя. - С такой плутовской ухмыляющейся физиономией, с волосами, словно приклеенными к голове, в лоснящейся одежде, он вряд ли мог вызвать у кого-либо доверие в качестве поверенного".
Из письма я поняла, что "отвратная личность" обладала ценным качеством убеждения - предложила деньги. Короче, тетя с удовольствием выложила ему всю информацию, каким бесценным парнем был "наш друг". Я ни на минуту не сомневалась, что тетя рассказала поверенному все потрясающие факты моего несостоявшегося побега. Что касается следов Фернандо, здесь моя тетя оказалась не в силах помочь; по ее мнению, Фернандо сбежал за границу через неделю после "того известного тебе события, которое ты хорошо помнишь".
Это письмо потрясло меня. Я, естественно, сопоставила незнакомца, посетившего леди Расселл, с неприятным поверенным Клэра. Но все же казалось неправдоподобным, чтобы Клэр мог пойти на такое…
Чем больше я думала об этом, тем более вероятным оно мне представлялось. У меня не было доказательств, описание незнакомца было расплывчатым, его имени тетя не назвала. И все же, пытаясь объяснить безразличие ко мне Клэра, я хваталась за соломинку. Неужели он все еще сомневался в моей верности?