И каким-то образом, приблизительно я поняла. Я зачерпнула энергии, сжала ее до интенсивности лазерного сияния и позволила снова вернуться моим ощущениям джинна. Внезапно эфир наполнился тенями и призраками, приобрел новые свойства. Слишком много, слишком ярко, слишком беспорядочно, и центром всего этого был ифрит. Больше никакой милой маскировки под черное облачко, только уродливая костлявая тень. Вся из острых зубов и бугрящихся мышц. Она не была демоном вроде того, с которым я сражалась прежде (и умерла в процессе). Ифрит по сравнению с демоном – это котенок перед львом, но для мыши вроде меня этого более чем достаточно.
– Проваливай! – зарычала я.
Она притворно ухмыльнулась и закрутилась с бешеной скоростью, превратившись в размытое пятно. Она крутилась рядом, впереди, позади меня и продолжала наносить мне удары, прежде чем я успевала как следует поймать ее взглядом.
– Патрик! Отзови ее!
– Почему я это должен это делать? – спросил он мягко и откусил еще один кусочек шоколада. – Ты не должна надеяться на то, что другие будут тебя защищать, Джоанн. Это первая обязанность любого джинна. Сохранять свою жизнь. Вторая – сохранять свободу.
У меня не было сил для ответа. Я отыскивала слабые места в ее защите, одновременно пытаясь увернуться от острых зубов и когтей, старающихся разрушить мою защиту – ту, что серебряной нитью уходила за горизонт. Такую хрупкую, боже мой…
Я бы не удивилась, если бы Джонатан, опасаясь за жизнь Дэвида, разорвал нашу связь. Ведь Дэвид был тоже уязвим, через меня…
На угольно-черной шкуре и меняющей цвета ауре, похожей на радужную пленку нефтяного пятна я нашла участок темнее прочих, но мягче. Уязвимее.
На эфирном плане я вытянула руку и ощутила, как выдвинулись тонкие металлические когти. Они были острые и яркие, как звездный свет, и прозрачные, как хрусталь. Я увернулась от атаки ифрита и погрузила эти ножеподобные когти глубоко в ее тело, но не для того, чтобы резать или разрывать ее, для кое-чего другого.
Свет.
Свет и тьма.
Одно переходящее в другое. Трансмутация.
Очертания ифрита дрогнули, стали полупрозрачными, непрочными и почти секунду я слышала ее счастливый крик, эхом отражающийся в эфире. Высокий, красивый странный. А потом она исчезла.
Я осознала, что лежу на полу изощренно уродливой гостиной Патрика, тупо разглядывая потолок, украшенный обнаженными картинами в стиле Сикстинской Капеллы. Мои ощущения джинна оказались полностью разблокированы, и каждая чертова вещь в мире шептала мне свою историю. В голове была сладкая тяжесть. Мне хотелось смеяться, но я слишком устала.
Когда я исследовала Патрика с помощью вновь приобретенных чувств, оказалось, что он похож на Санта-Клауса не больше, чем я. Нет, он был большим, жестким, холодным, а еще – неслабо озадаченным.
– Интересно, – сказал он и ссыпал на ладонь очередную щепотку сахара. На этот раз он сделал мятный леденец, причем, прямо в обертке. Он предложил его мне. – Откуда ты знаешь, как это делается?
– Трансмутация, – сказала я, все так же лежа навзничь на его чересчур ярком ковре. Потом подняла руки и посмотрела на них, напрягая мышцы, существующие только на тонком плане. Серебристые остроконечные когти, прекрасные и пугающие одновременно, выскользнули с кончиков моих пальцев.
– Ты говорил, что она голодна. Я накормила ее.
– Да, – подтвердил он, с нотками изумления в голосе. – Именно это ты и сделала.
Я взяла леденец, развернула его и сосредоточилась на ощущении сладкой мяты во рту. Теперь вкус был другой. Ярче. Острее. Гладкая зеленая бумажка обертки имела текстуру, которой я раньше не замечала.
– Итак, – сказал он, пока я наслаждалась вкусом. – Второй раунд?
Я только что чуть не умерла, но по какой-то причине никак не могла удержаться от хихиканья, идущего из самых глубин.
– Конечно, – сказала я между приступами безудержного смеха, – зови ее обратно.
* * *
Второй раунд был просто кошмарным. Моей заднице досталось множество пинков. Очень болезненных. На этот раз я закончила лежа на бананово-желтом диване, со всхлипом вдыхая воздух, слишком опустошенная даже для того, чтобы подсчитать повреждения.
Патрик суетился вокруг, предлагая прохладительные напитки. Пока он не высказал идею, что мою порцию можно использовать в качестве девяностоградусного антисептика, заинтересованности я не проявляла.
– Теперь, – сказал он весело, усаживаясь обратно на красный стул, сделанный в виде туфли на платформе, – давай поговорим о том, что ты сделала неправильно. Также как и мы, джинны, ифрит является энергетическим сгустком. Следовательно, твое первое побуждение было верным. Ты должна не бороться с ним, а умиротворить его, если у тебя достаточно энергии, – он прервал лекцию, бросив на меня хмурый взгляд, – ты залила кровью весь мой диван.
– Прости меня, черт тебя подери, – простонала я.
– Да ради бога, девочка, только останови ее.
Я озадачено на него посмотрела. Он протянул руку, коснулся моего запястья и мягко погладил одну из рваных ран. Она закрылась под его пальцами, рубец постепенно бледнел, а потом совсем исчез. А потом и следы крови.
– Теперь, – сказал он, – тебе надо отдохнуть.
Ну конечно, отдыхом это только называлось. Я исправляла свое состояние, соединяла разорванные мышцы, кровеносные сосуды и нервы. По сравнению с этим одежду починить было проще. В конце я даже села, сбросила туфли и положила голые ноги на безвкусный журнальный столик, сделанный из хромированного метала и стекла.
– Так гораздо лучше, – пробормотал Патрик. – Теперь об ифритах. Они появляются двумя путями. Один из них – ифритом становится человек, у которого не получилось продолжить жизнь в виде джинна, и этот вариант вполне серьезно тебе угрожает, моя дорогая. А еще это то, что остается от джинна, когда мы – я использую это слово – умираем.
Я в этот момент покачивала ногой и так и не завершила движения, замерев.
– Я думала, джинн не может умереть.
– Действительно, в большинстве подобных случаев энергия не теряется. Но мы можем трансмутировать, так же как и все остальное. Строго говоря, люди тоже никогда не умирают, они трансмутируют в исходные материалы. Круговорот веществ в природе.
"Прах к праху", – подумала я. Великолепно. Жаль, что никто не почесался упомянуть это в рекламной вербовочной листовке.
– Если джинн достаточно сильно ранен, его энергия может истощиться, вытечь вовне. В результате появляется ифрит. Он, мучимый вечным голодом, пожирает других джиннов, восстанавливая потерянную энергию. – Патрик пожал плечами. – Если ифрит восстановит достаточно энергии, теоретически он может вновь стать джинном, но, боюсь, никто не захочет принести такую жертву.
– Как часто…
– … гибнут джины? Нечасто. Я могу вспомнить только три случая за последние… о, уже четыреста лет. – Искрящиеся голубые глаза Патрика смотрели вдаль. – И, честно говоря, я не лишился сна, узнав про двух из этих джиннов. Не самые лучшие были ребята.
– Не ребята, – поправила я и получила очередное пожимание плеч.
– Ну-ну. Ты должна расширить свои человеческие рамки. – Он говорил рассеяно, занятый изучением линии моих ног, от кончиков пальце до кожаной юбки.
– Как долго я должна этим заниматься?
– Чем?
– Сражаться с твоим ифритом?
Он улыбнулся, звякнул кубиками льда в бокале, наполненном золотистой выпивкой, которого еще две секунды назад в его руке не было. И эти глубокие как океан глаза выражали некоторое недоумение.
– А это то, что ты собираешься делать?
Я снова откинулась на желтую кожу дивана и стала рассматривать картины в духе Микеланджело. В данной версии Бог был парень очень даже ничего.
– Боже, – сказала я ему, – зачем же ты превратил меня в джинна? Почему ты не сделал меня, например, навозным жуком? Я была бы очень счастлива, будучи навозным жуком.
Патрик вздохнул.
– Я буду учить тебя великому множеству вещей, и ты слишком умна, чтобы не понимать этого. Эффективному использованию твоих чувств, образу мыслей, характерному для джинна, извлечению энергии из окружающего мира, осознанию своей формы и энергетического потенциала на подсознательном уровне. Ифрит – просто средство. Она не сможет причинить тебе вреда больше, чем ты сейчас причинила ей.
В таком случае ифрит получил великолепную трепку. Замечательно.
Патрик сделал большой глоток виски – если это было именно виски – и сказал:
– Я думаю, сейчас самое время кое-что изменить.
– Да? – Я не собиралась доставлять ему удовольствие своими колебаниями. – Она готова к битве?
– Без вопросов.
– Я получу шоколадку, когда все закончится?
– Возможно. – Его круглое лицо Санта-Клауса светилось удовольствием. – Давай отправимся в путешествие.
Очевидно, он что-то сделал, потому что – вжих – и я больше не на диване. Меня тащило через эфир со скоростью ракеты, покидающей орбиту. Я взвизгнула – безмолвно – и тут же почувствовала присутствие Патрика. Мы рванули вверх, все выше и выше, наблюдая, как уменьшаются здания, как весь Нью-Йорк сжался до разноцветного маленького торта, как мир под нами изогнулся в шарик с зелено-голубыми разводами. Мы мчались сквозь ледяное сияние звезд. Мы зависли на границе. Там, где уже почти не чувствовалось притяжение Земли. Вторая космическая скорость.
– Знаешь ли ты, что случится, если Хранители пойдут дальше? – спросил Патрик.
Отвечать я не стала. Мир был настолько прекрасен. Смешение голубого и зеленого, красного и золотого, искрящееся силой и жизненной энергией. Земля была великолепна. Живая. Отсюда я могла чувствовать ее, ощущать се величественное и неторопливое сознание, которое только сейчас начало задумываться, является ли существование людей действительно Плохой Вещью. Штормы, землетрясения, пожары, досаждавшие человечеству на протяжении всего его существования, начиная с каменного века, были всего лишь ее шевелениями во сне. Она просто отгоняла муху, зудящую над ухом, даже не просыпаясь. Это были лишь вздрагивания, непроизвольное чихание, не более того.
И при этом требовались все силы, каждая капля, которой владела Ассоциация Хранителей, для того чтобы отбить их, сохранить существование человеческой расы, не подозревающей об опасности.
– Знаешь ли ты, что случиться, если Хранители пойдут дальше? – снова спросил Патрик.
Я вспомнила с трудом. Это был один из уроков, на котором я присутствовала еще человеком, один из тех, что я получила, готовясь стать Хранителем. Это было в классе. Тогда стоял пасмурный день. Небо хмурилось серым и дарило Принстону один из тех милых весенних дождей, которые люди воспринимают, как обычное погодное явление. Но это было не так, конечно. Весенние дождики изготавливаются. Несколько ребят сталкивают два фронта, тщательно контролируя возможные последствия, создают правильное соотношение ветра, дождя и температуры.
– Мы умрем, – сказала я.
В общем виде человеческое существование при путешествии среди звезд завязано на скафандре и космической ракете. Хранители таким же образом тесно связаны с планетой. Чем дальше мы удаляемся от питающей нас пульсации нашего мира, тем слабее мы становимся. Это работает, в том числе и на эфирном плане. Это внешнее ограничение нашей жизнеспособности.
– Но ты больше не Хранитель, мой маленький цветочек.
Он дернул меня дальше, за грань, после которой нет возврата, в холодную тьму открытого космоса.
И я не умерла.
Мы плыли в совершенной пустоте, в темноте настолько абсолютной, что это было похоже на смерть, и слушали, как Земля вибрирует, шепчет и мурлычет во сне. А звездный свет были такой жесткий, что можно было порезаться.
– Теперь ты знаешь, на что это похоже, – сказал Патрик.
У меня не было слов для того, чтобы описать свои ощущения, но я решила хоть как-то их уточнить.
– Как далеко я могу зайти?
– Так далеко, как захочешь. Но будь осторожна. Ты поймешь, что вернуться обратно вниз не так просто, как, например, при прыжках в высоту.
Это снова был тест.
– И что же мне помешает?
– Не многое. Вернись туда, откуда мы начали.
И он исчез. Точно так же. Вжик. И я осталась одна. Я плыла в абсолютной пустоте. Не было даже искусственных спутников. Луна выглядела далеким пятном холодного белого цвета. Ее орбита проходила далеко в стороне. Солнечные лучи были такими пронзительно яркими и насыщенными, что я чувствовала, как они вибрируют внутри меня даже в таком моем нематериальном состоянии. В человеческом облике они бы сделали из меня яичницу.
Вернуться назад? Каким чертом я собираюсь это сделать? Я даже не очень-то знала, как здесь вообще передвигаться. Здесь не было ничего, от чего можно было бы оттолкнуться, ни единой силы, с которой можно было бы работать, ничего… одна пустота… и солнечный свет, горячий и агрессивный. Он струился по эфиру расплавленным золотом.
Могу ли я использовать солнце? Использовать его огонь для того, чтобы двигаться? Я раскрылась, растягивая себя в тонкое облачко, и нырнула обратно в реальный мир ровно настолько, чтобы придать себе вес. Я оставалась невидимой для невооруженного взгляда, но теперь могла улавливать энергию.
Солнечный свет сдвинул меня. Чуть-чуть.
А также ударил, как будто бы чертов ифрит напал на меня снова. Я призвала все свое мужество и опустилась еще глубже в реальный мир. Теперь я смогла уловить больше солнечных лучей и сдвинуться дальше, но чем больше солнечной энергии я получала, тем сильнее меня обжигало.
В конце концов, я смирилась с болью и распахнула себя, и тут же сила огня ударила в меня как ветер в паруса, и я полетела. Боль изменилась до ослепительно белой, выжигая саму себя, она превращалась во что-то другое. Я превращалась во что-то другое.
Я с грохотом мчалась сквозь сгущающуюся дымку земной атмосферы, стремительная, как падающая звезда, оставляя за собой огненный след…
Я влетела обратно в свою человеческую форму и мягко, как перышко, опустилась, не испортив свои высокие каблуки. Потом, подбоченясь, взглянула на Патрика.
– Ну и?
Он смотрел на ковер. Тот был прожжен примерно на четыре фута в диаметре. В воздухе плыл ядовитый химический дымок.
– Неплохо, – сказал он, приводя все в порядок, и протянул мне холодное виски со льдом. – В общем, неплохо, так, небольшие недочеты.
Лед в стакане внезапно растаял от жара моей кожи. Виски закипел.
Я сделала шаг, чувствуя, как подгибаются колени, и обрушилась лицом вниз на желтый диван.
И мгновенно уснула.
Вот, что мне привиделось.
Холодная каменная комната, украшенная кое-где домоткаными ковриками, и несколькими изящными мелочами вроде серебряных подсвечников и красного шерстяного покрывала на кровати. По меркам этого времени достаточно комфортабельный дом.
Под красным покрывалом лежал умирающий человек.
Он был бледный, худой как скелет. Его голубые глаза в мерцании свечей казались почти бесцветными. Я подплыла поближе, чтобы рассмотреть его. Я чувствовала, что знаю, кто это, но его лицо походило на череп, обтянутый кожей. Он казался живым мертвецом. На его голове сохранилось несколько пучков белокурых волос, рассыпавшихся по жесткому узлу ткани, служившему ему подушкой.
Возле него сидела женщина. Она была великолепна, просто великолепна, но не ее лицо делало ее красивой. На самом деле она была едва ли не самой обыкновенной – непримечательной, без особых отличительных черт – но любовь, которую она излучала, была настолько сильна, настолько явственно жила в каждой клеточке ее тела, что она не могла не быть прекрасной. На ней было длинное белое платье, блестевшее, как шелк в неровном свете свечей.
Мужчина на кровати испустил мучительный стон. Он протянул к ней ладонь, больше похожую на клешню, и она взяла ее двумя руками. Склонила голову. Я увидела, как упало несколько прозрачных капель, но когда она вновь выпрямилась, ее лицо было безмятежно.
– Прости меня, – сказала она и наклонилась, прижимаясь губами к его мертвенно-бледному пергаментному лбу.
Кто-то еще появился в комнате, пройдя прямо сквозь стену. Кто-то, кто был мне знаком. Дэвид. Но не тот Дэвид, которого я знала… Этот был одет в средневековый камзол и шерстяные чулки. Вся его одежда была простая и порядком потрепанная. Он носил длинные волосы.
Меня он не чувствовал. Все его внимание привлекла женщина, сидящая на стуле.
– Сара, – произнес он. Она не повернулась, чтобы посмотреть на него. – Сара, пора идти.
– Нет. – Ее голос был, тих, монотонен, но с места она не двинулась, – я не позволю ему покинуть меня так, я не могу.
– Выбора нет, – прошептал Дэвид. – Пожалуйста, Сара. Пойдем со мной. Джонатан ждет.
– И Джонатан подарит мне спокойствие? Даст мне любовь?
– Да.
– Мне не нравится это. – Она потянулась, чтобы убрать прядь блеклых волос с лица умирающего, – и никогда не нравилось. И я не вынесу, Дэвид, если потеряю его.
– Ты не сможешь ничего изменить. Люди умирают. Таков закон.
Она оглянулась на Дэвида, и у меня возникло странное, вызывающее дрожь ощущение, что она смотрит куда-то еще.
На меня. Но это было невозможно, так как я знала, что на самом деле, меня здесь нет. Я находилась в другом месте и в другом времени.
Глаза Сары были цвета аметиста – прекрасные и спокойные. Она внимательно посмотрела в угол, где парила я, а потом улыбнулась.
– Мое сердце живет по другим законам, – сказала она и выпустила руку мужчины.
Сара встала, и белое платье упало, скользнуло на пол лужицей ткани; кожа под ним мягко светилась, великолепная как слоновая кость. Ни один скульптор не создавал подобных форм, таких совершенных, таких грациозных.
– Не делай этого, – сказал Дэвид и шагнул в ее сторону. Я знала, что он смог бы остановить ее, но что-то – может быть, только разрывающее сердце страдание в ее глазах – поколебали его решимость.
Она отвернула простыню и легла на узкую кровать. Казалось, умирающий посмотрел на нее. Его бесцветные глаза расширились, слово, которое он пытался произнести, скорее всего, было "нет"… и тут ее руки сомкнулись вокруг него. Ее светлые волосы накрыли их обоих, словно плащом, соединяя в единое целое.
– Нет, Сара. – Прошептал Дэвид. Но звучало это как "Прощай".
Вспышка света на кровати, яркая, словно пылающий костер. Я слышала пронзительные крики. Ужасные, полные боли. Они умирали оба, умирали мучительно.
Дэвид не сдвинулся с места. Возможно, не мог. Мне хотелось что-то сделать, но все это было лишь видением, всего лишь моими грезами. И я только парила, ожидая, пока догорит огонь, утихнут крики и постепенно поблекнет свет.
На кровати неподвижно лежало два тела.
Один из них открыл рот в сухом, беззвучном, мучительном крике.
Теперь у него были бирюзовые глаза, и волосы, еще недавно торчавшие бледными редкими пучками, превратились в золотистые светлые локоны. Его жизнь и здоровье вернулись, и он был обязан этим ей.