Вся тусовка детскосадовских маньяков дружно открывает рты и начинает восторженно охать, после чего меня заваливают вопросами про сроки моей беременности и советами про витамины для беременности. Судя по всему, обязательства по сохранению тайны беременности на толпу незнакомых людей тоже не распространяются. Я смотрю на Джули самым убийственным взглядом, на который способна, а она мне в ответ радостно улыбается. Честно говоря, я и не подозревала, что она такая сука. Не уверена, что мне это нравится.
Однако деваться некуда, я протягиваю руки и беру ребенка, а Джули начинает орать на меня, как сержант на плацу:
– Осторожно, головку! Держи под углом! Не поцарапай его своими ногтями!
– Джули, прекрати, – рычу я, – Ты меня нервируешь.
Ребенок извивается, головка болтается в разные стороны, но в итоге мне удается расположить его как надо.
Ну вот. Получилось. Миссия выполнена. По-моему, все вышло неплохо. Я победно оглядываю аудиторию, но они продолжают выжидающе смотреть на меня, и похоже на то, что мне надо сделать что-то еще. Интересно, есть ли особый протокол держания на руках чужого младенца перед аудиторией? Я смотрю на ребенка, у которого изо рта вытекает какая-то пакость. Может, предполагается, что я должна с ним поговорить?
– Привет, – говорю я на октаву выше своего нормального голоса. Какой все-таки противный ребенок. – Какой ты хорошенький. – Он пялится на меня такими же бессмысленными глазами, как и все остальные.
Поулыбавшись ему еще тридцать секунд и ничего не получив в ответ, я совершенно теряю интерес. Все, чего я хочу, – чтобы его у меня забрали, и поскорее. Мне надо попить, мне надо пописать, мне надо найти Эндрю; мне надо сделать много всего, что я не могу сделать с этим гадким слюнявым младенцем на руках. Но, разумеется, я не могу попросить об этом вслух под прицелом дюжины оценивающих взглядов. Я не хочу, чтобы они пришли домой и стали всем рассказывать, какая из меня выйдет ужасная мать, раз я не могу держать на руках ребенка более тридцати секунд. Хватит с них того, что я игнорирую свои беременные обязанности и до сих пор не записалась в детский сад. Я даже не могу себе объяснить, почему меня волнует, что они обо мне скажут, но меня это волнует.
Я улыбаюсь публике, чтобы показать, что я в совершенном восторге от переживаемого опыта, а потом слегка шевелю руками в надежде на какую-нибудь реакцию со стороны ребенка. Ноль внимания.
Меня начинает мучить сомнение: все дети такие или с этим одним что-то не в порядке?
Но тут в голову приходит другая мысль – а может, этот ребенок вовсе не скучный и не противный, а со мной что-то не в порядке? Джули при одном упоминании о детях расплывается как масло по сковородке, а я тут сижу с настоящим живым ребенком и не могу выжать из себя ничего, даже отдаленно напоминающего положительные эмоции. К чертовой матери. Я знала, что не создана для этого. Я знала. Возможно, у некоторых людей полностью отсутствует материнский инстинкт? Я чувствую, что на глаза наворачиваются слезы.
Кажется, я сейчас буду реветь. Опять. Я шепчу Джули, что меня снова подташнивает, и практически кидаю ребенка ей на руки. Делаю вид, что иду в ванную, и отыскиваю Эндрю в мужской компании, разговаривающего с папашками и жующего печенье. Дрожащим голосом я ставлю его в известность, что мне надо уехать отсюда прямо сейчас.
Когда мы добираемся до машины, я уже реву в три ручья. Опять.
– Ну, теперь-то что случилось? – спрашивает Эндрю.
– Ты был неправ, – говорю я, всхлипывая. – Я к этому не готова. Я буду самой худшей матерью за всю историю человечества.
Похоже, что в этот раз Эндрю не уверен, что сможет справиться с ситуацией.
– Почему ты так думаешь? – спрашивает он.
– Потому что у меня нет никакого материнского инстинкта. – Всхлип. – Я две минуты сидела с новорожденным младенцем на руках – две минуты! – и все, о чем я могла думать, – это скорее бы его у меня забрали. Я же беременная, мне полагается любить детей, а они меня вообще не трогают. – Пауза, всхлип. – То есть не только не трогают – они мне отвратительны. Это какая-то патология. – Двойной всхлип. – Я, наверное, слишком эгоистичная. Я не хочу носить эту идиотскую одежду с карманами для сисек. Я хочу носить свою одежду. Я люблю свою одежду. Я не хочу ходить с короткой стрижкой, и я не хочу, чтобы у меня были такие жуткие соски... – Я понимаю, что он не видел Не Такую Как Я и понятия не имеет, о чем идет речь, но остановиться уже не могу. – Это был какой-то ужас. Если бы ты их видел, ты бы тоже не захотел, чтобы у меня такие выросли.
Эндрю громко вздыхает, и я вижу, что ему скоро надоест мне потакать.
– Лара, милая, когда это будет наш ребенок, ты его полюбишь.
Я мотаю головой.
– Нет. Я не смогу. – Следующий всхлип выходит намного громче и драматичнее, чем я планировала. – Есть женщины, которые созданы для материнства, и я к ним определенно не отношусь.
Эндрю не отвечает, делая вид, что озабочен только тем, чтобы выехать со двора, не задев железных ворот.
– Я не хочу быть беременной, – говорю я.
– Ерунду говоришь.
– Нет, не ерунду. Не хочу. Не хочу быть беременной, не хочу ребенка. – Очень громкий всхлип, который, впрочем, не дает мне ничего, кроме появляющегося у него в глазах чувства отвращения.
– Понятно, – говорит он. – Значит, ты действительно слишком эгоистичная.
Все. Допрыгалась. Этого я и заслуживала. Мы едем домой, не говоря ни слова, я продолжаю хлюпать носом и тереть глаза, чтобы он хотя бы не забывал, что я тут.
Кстати, чтобы вы не думали, что я полная сука: я знаю, что неправа. Я знаю, что должна быть благодарна, что забеременела так быстро, да и вообще забеременела, и что миллионы людей все бы за это отдали. Знаю. И если вы – из этих миллионов, приношу свои извинения. Серьезно. Но я ненавижу то, во что я превратилась из-за этой беременности. Я с трудом себя узнаю. Я стала плаксивой и неуверенной в себе, и – вот оно, главное, – я чувствую, что стала совершенно неуправляемой. А я к такому не привыкла, и, наверное, это досаждает больше всего. Я составляю списки, я организую дела, я считаю калории и держусь определенного порядка в каждом аспекте своей жизни, я делаю все для того, чтобы держать ситуацию под контролем, а теперь из-за этого ребенка все мои расчеты и подсчеты, вся моя организованность и режим, все, чем я привыкла оперировать, больше не работает, и я не знаю, что с этим делать, кроме как злиться и грызть мужа.
Итак, вот мое решение. Больше я этого терпеть не намерена. Я буду бороться с этой дрянью до смерти. Готовьтесь, люди, Всемирная Федерация Борьбы представляет Бой Столетия. В одном углу – Непобедимая Зануда, Демон Женского Упрямства. В другом углу, извините, – Мать Природа, и посмотрим, чем это кончится.
Я, Лара Стоун, настоящим объявляю о своей независимости и признаю самоочевидными следующие истины:
Я не собираюсь выглядеть, как та беременная на вечеринке.
Я не собираюсь носить страшные кухаркины платья.
Я восстановлю свой четвертый размер к окончанию декретного отпуска.
У меня не будет гигантских сосков.
Я не буду рыдать чаще чем раз в неделю... нет, все-таки надо быть реалистом – я не буду рыдать чаще чем раз в четыре дня.
Я справлюсь.
9
Насколько я люблю последний день учебного года, настолько – нет, больше – я ненавижу первый день. Ничего не может быть хуже, чем знать, что от отпуска не осталось ни дня, а впереди нескончаемые девять месяцев работы. Теперь мне это кажется чем-то вроде беременности.
Разумеется, рабочий день начался с ощущения, что отпуска не было вообще. В течение трех минут мой кабинет заполнился нервными старшеклассниками, и все до единого рвались сообщить мне, что их планы кардинально переменились, и не могла бы я, пожалуйста, дать им какие-нибудь рекомендации по поводу учебных заведений, соответствующим их новым идиотским критериям. Они, по-моему, думают, что колледж можно заказать, как чашку капуччино: да, я, пожалуй, возьму заведение среднего размера в большом городе, математику и точные науки не кладите, сверху положите расовую толерантность, спасибо. Да, еще один чудесный школьный год. Когда я наконец выкраиваю минутку для себя, я хватаю телефон и одновременно выхожу в Интернет. Я исхожу из того, что первый день учебного года не может считаться настоящим рабочим днем, продуктивной работы все равно не получится, так что я вполне могу заняться личными делами, раз уж есть такая возможность. Я набираю номер, который мне дала Джули, и, пока жду, когда подойдет эта разрекламированная Сьюзен, печатаю адрес ВашМалыш.ком.
На том конце трубки звенит жизнерадостный голос:
– "Мама и я", это Сьюзен.
– Э-э-э, добрый день, – говорю я. – Я бы хотела записаться в ваш класс. Я буду рожать в апреле, одиннадцатого.
На экран выскакивает "Ваш Малыш", и я нажимаю на "Членство".
– Прекрасно, мои поздравления, давайте посмотрим, апрель, апрель...
"Ваш Малыш" предлагает мне вписать свое имя и адрес, а потом дату предполагаемых родов или дату зачатия. Я печатаю в графе родов апрель 11 и сажусь ждать.
– Ага, нашла. У вас прекрасное чувство времени, вы даже не представляете, как вовремя вы позвонили. В группе апрельских родов у меня была всего одна вакансия, и теперь она ваша. Как вас зовут?
– Лара Стоун, – говорю я. На экран вылезает новая страница, приветствует меня и снабжает списком чудесных преимуществ членства. В конце страницы меня спрашивают, не хочу ли я еженедельно получать e-mail с описанием изменений, происходящих с моим ребенком. Это, наверное, и есть то, о чем говорила Джули. Кликаю "да".
– Понятно, Лара Стоун. Занятия у нас идут двенадцатинедельными циклами, начало в середине июня. Каждый цикл – триста пятьдесят долларов, потом вы можете записаться на следующие циклы, занятия с детьми до полутора лет. – Я быстренько считаю в уме и получаю серьезный рэкет, который она проворачивает с этим "Мама и я". – Я свяжусь с вами за несколько недель до начала занятий, уточним день и время, ну а пока просто наслаждайтесь своей беременностью!
Спасибо. Но вряд ли. Ухожу с сайта "Ваш Малыш".
– Прекрасно, – говорю я. – Спасибо вам, созвонимся.
– Спасибо вам, – поет Сьюзен. – До свидания!
Я прихожу к выводу, что эта женщина слишком жизнерадостна для меня, но оставаться в листе ожидания пока не помешает. Я всегда могу отказаться. Посмотрим еще, на что я буду похожа в июне.
Не успеваю повесить трубку, как раздается стук в дверь, и я вижу Тик, заглядывающую в стеклянное окошко, которыми у нас в школе снабжены все двери кабинетов. Машу ей рукой, чтобы заходила.
– Здравствуй, – говорю я. – Как прошел остаток лета?
Она садится на один из трех стульев у моего стола, а на другой водружает свою чудовищную сумку. Я замечаю, что теперь у нее на голове появились четыре голубые полоски на всю длину волос, а к ботинку подвешена отрезанная голова Барби.
– Полный отстой, – отвечает она.
– Ты с Маркусом поговорила? – спрашиваю я. Она закатывает глаза, типа "я-хочу-забыть-это-имя-навсегда".
– Говорила... Мы с ним разошлись. Он оказался таким говном. Ему вообще наплевать и на меня, и на мои планы. Только о себе думает. Знаете, что он мне заявил? – Я мотаю головой, изображая, что нет, могу только представить. – Он сказал, что я полная дура, потому что мой отец мог бы оплачивать нам нормальную жизнь в Нью-Йорке, а я хочу все испортить, чтобы потерять четыре года жизни, обучаясь всякой фигне. Я ему – типа, извини, оплачивать нам? Он что, думает, мой отец содержать его будет, или как?
Я отчаянно сопротивляюсь искушению сказать ей, что именно так он, наверное, и думает, но делаю соответствующее случаю выражение отвращения.
– Хорошо, что ты с ним порвала, – говорю я. – А что с группой?
– Ну, разумеется, получилось, что во всем виновата я. Маркус настроил их всех остаться с ним и найти новую вокалистку. Типа как ваша подруга говорила: встречаться с менеджером – полный отстой. – Тяжелый вздох. – Все, чего я хочу, – это чтобы год скорее закончился, я бы пошла в колледж и свалила бы отсюда к чертовой матери.
Ну, слава тебе, господи. По крайней мере она все еще хочет идти в колледж.
– Хорошо, – говорю я. Про Нью-Йоркский университет спрашивать как-то не хочется. – Ты уже думала, куда хочешь пойти?
Она смотрит на меня и кривит верхнюю губу, как это любил делать Билли Айдол.
– Ну да, – говорит она. – В Нью-Йоркский университет, вы что, не помните? – Судя по ее тону, в этом предложении должно было быть еще одно слово, которое она решила опустить. Что-то вроде "тормоз", "тупота" или какой-нибудь еще термин, используемый современными детками для обозначения людей значительно глупее их самих.
– Да, – говорю я, – я помню. А куда еще? Ты же не можешь подавать заявление только туда.
Она опять кривит губу. Зуб даю, что она даже не знает, кто такой Билли Айдол.
– А почему нет? – спрашивает она. – Я больше никуда не хочу. Я хочу в Нью-Йоркский.
Наверное, надо попробовать вести себя, как Стейси. Может, грубость ее проймет.
– Ну да, а я хочу уехать на Гавайи и пить пина-колада на пляже до конца жизни, только вряд ли у меня получится.
В ответ получаю нагловатую улыбку.
– Легко. У моего папы есть отель на Гавайях. Я могу вас туда пристроить.
Вот она, индустрия развлечений во всей своей красе. Нет, не должно быть у людей собственных отелей на Гавайях. А если уж есть, то не надо говорить об этом детям. Я делаю глубокий вдох.
– Хорошо, теперь послушай меня минутку. Я не говорю, что ты не попадешь в Нью-Йоркский. Я говорю, что надо иметь в виду возможность того, что ты туда не сможешь поступить. Понимаешь, это моя работа – продумать план для худшего случая, а сейчас для тебя худший случай – это подать заявление только в Нью-Йоркский, не поступить, никуда не уехать, застрять дома и ходить в местный муниципальный колледж. Ты этого хочешь?
Она мотает головой:
– Нет. Лучше сдохнуть.
Если бы у меня была такая мамаша, я бы тоже предпочла лучше сдохнуть.
– Именно. Так что если посмотреть с этой точки зрения, поступление куда-нибудь еще выглядит уже не так ужасно, согласна?
Она снова мотает головой:
– И какие еще имеются в наличии? Чудненько. Теперь мы хотим куда-нибудь еще. Перехожу в режим консультанта по поступлению в колледж.
– Это зависит от того, чего ты хочешь. Тебе надо сформулировать свои критерии и после этого искать колледж, который им соответствует.
Крутанувшись на стуле, я дотягиваюсь до полки и достаю огромный справочник учебных заведений. Тик машет руками:
– Все, что меня волнует, – это жить в Нью-Йорке и играть в команде. Остальное не имеет никакого значения.
Я нахожу в справочнике раздел Нью-Йорка и начинаю листать.
– Хорошо, вот, пожалуйста, Фордхам, но это католическое заведение – или тебе все равно?
Она корчит рожу:
– Нет. Религиозные дела не пойдут. Я не верю в организованную религию. – Она выкидывает два пальца вверх и гнусавит хипповским говорком: – Музыка – моя религия, чувак!
Я смеюсь. Я начинаю подозревать, что она умнее, чем делает вид. Может, она действительно специально завалила прошлогодние тесты CAT. Достаю свой блокнот.
– Ладно, – говорю я и начинаю писать. – Значит, наш колледж должен быть в Нью-Йорке, там должно быть музыкальное отделение, и никакой религии. – Я продолжаю просматривать справочник. – Например, Юджин Ланг, Новая Школа. Очень богемное место, и совсем небольшое, так что тебе придется...
Она прерывает меня.
– Небольшое – это как? – говорит она, глядя на меня скептически.
Сверяюсь со справочником:
– Около пятисот студентов. Совсем небольшое. Она яростно трясет головой:
– Не пойдет. Слишком мало народу. Я не хочу – все эти сплетни, междусобойчики. Надо, чтобы было хотя бы тысяча человек.
– Я думала, что все, что тебе нужно, – это оказаться в Нью-Йорке и играть в группе, или не так?
– Ладно. Вы правы. Я как-то об этом не подумала.
– Ну хорошо, – говорю я, захлопывая справочник. – Думаю, тебе надо все хорошенько осмыслить, а потом уже продолжим наш разговор.
Достаю с полки справочник поменьше и вручаю ей:
– Можешь взять этот справочник и посмотреть, есть ли там школы, которые тебе подходят. Когда появятся какие-нибудь идеи, заходи ко мне, начнем составлять список, хорошо?
Она кивает и минуты две перекапывает содержимое сумки, чтобы найти место для справочника. Интересно, ей про шкафчики для вещей никто не рассказывал? Она бросает взгляд на часы и встает:
– Мне на математику надо. Увидимся.
Она открывает дверь, чтобы уйти, но останавливается на пороге и оборачивается ко мне.
– Спасибо, – говорит она.
– Пожалуйста, пожалуйста.
Она кривовато улыбается и выходит, поскрипывая своими солдатскими ботинками. Это, наверное, гормоны, но меня так тронула последняя сцена, что я готова расплакаться.
Вернувшись с обеда, я обнаруживаю четыре голосовых сообщения и e-mail от ВашМалыш.ком. Я открываю его, ожидая увидеть, что это подтверждение моего логина и пароля, но обнаруживаю свою первую еженедельную рассылку на фоне мультяшных детских мордочек и желтых уточек. Не понимаю, зачем я слушаю Джули. Могла ведь и раньше догадаться, что все это – ее очередная попытка обратить меня в свою веру.
ВАШ МАЛЫШ СЕГОДНЯ: девять недель
Здравствуйте, Лара!
Ваш живот, наверное, еще не начал расти, но Ваш малыш растет, будьте уверены! Он еще почти ничего не весит, но уже выглядит почти как настоящий человек! У него даже есть глазки! А Вы – Вы, наверное, ощущаете, что Вас мчит скоростной лифт Ваших эмоций, и уж наверняка заметили резкие перемены настроения, которые испытывают большинство беременных женщин.
Да уж, думаю я. Заметила. Листаю дальше, что они еще мне расскажут.
Тема дня: Вам часто хочется мочиться? Зайдите на нашу Доску объявлений и посмотрите, как другие беременные женщины справляются с проблемой "мне надо выйти".
Ну почему про всю эту детскую ерунду нельзя писать без восклицательных знаков и тупых каламбурчиков? И у кого есть время обсуждать с незнакомыми людьми, как часто кому хочется писать? Уничтожаю письмо. Если "Мама и я" представляют из себя что-нибудь в том же духе – я, наверное, пас.
Беру телефон и набираю голосовую почту. Первые три послания – от родителей моих учеников, которые хотят знать следующее:
1) Если экономка живет у нас в доме, нужно ли указывать ее как иждивенца в документах о финансовой помощи?
2) Мы планируем поехать на восток, чтобы посетить колледжи, и хотели бы знать – Сиракузы, штат Нью-Йорк, находятся к югу или к северу от Бостона?