Кстати, об амбивалентных детках. Тик теперь блондинка. Платиновая. Если бы не скрипящие солдатские ботинки и чудовищная сумка, я бы ее не узнала, когда она вошла ко мне в кабинет. Хотя выглядит это шикарно. Она теперь напоминает панковскую Мерилин Монро, и это смотрится куда лучше, чем гнусный черный цвет ее предыдущего готического стиля.
– Мне нравится, – говорю я ей. – Тебе так очень идет.
Она улыбается:
– Спасибо. Надеюсь, сочинение вам понравится не меньше, чем волосы.
Она протягивает мне через стол два листка печатного текста.
Молодец, что принесла, пора. Крайний срок подачи предварительных заявлений – пятнадцатое ноября, то есть через три дня, и я несколько недель вытряхивала из нее хотя бы набросок сочинения. Я совершенно не была уверена, что она успеет вовремя собрать все, что надо, но, похоже, ей это удалось. Конечно, если сочинение не окажется совершенно неприемлемым и нам не придется следующие три дня переписывать его с чистого листа. Ощущения подсказывают, что могут быть два варианта – либо она сильно удивит меня, либо полностью разочарует. По крайней мере тема хорошая. Никакой фигни типа "Великий Гетсби" или "О, как я восхищаюсь своей бабушкой". Задание было "Расскажите нам о человеке, месте или событии, которое имеет для вас особое значение, и объясните почему". Как только я его увидела, я поняла, про что ей надо писать, а когда рассказала свою идею, она пришла в дикий восторг. Я надеюсь, что она эту идею не испортила. Я даже не могу подсчитать, сколько раз я находила для них потрясающие темы для сочинений только для того, чтобы они их окончательно испоганили.
Кладу листочки на стол и достаю красную ручку. Тик покусывает нижнюю губу.
– Я не знаю, как вышло... – говорит она.
– Тсс, – говорю я. – Дай мне прочитать.
Сочинение для Нью-Йоркского университета. Виктория Гарднер
Я никогда не забуду тот день, когда мы переехали в наш новый дом. Мне тогда было четырнадцать, хотя мои родители начали строить и отделывать этот дом с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Мама день и ночь носилась как одержимая, решая, какого цвета должны быть занавески и какой камень использовать для кухонных столов. В старом доме моя комната была похожа на капсулу машины времени из 1986-го. Там оставалась вся моя детская мебель, а стены были оклеены обоями со зверюшками. Я не могла дождаться, когда я въеду в свою новую комнату, я мечтала о том, как буду ее отделывать и раскладывать там все вещи, которые люблю, пока она не станет безошибочно, на все сто процентов моей.
Когда мы в тот день въехали во двор дома, я уже дрожала от нетерпения. Я ворвалась в дом, побежала вверх по лестнице к комнате, которая будет теперь моим убежищем, моим оазисом, моей крепостью. Я распахнула двери и, к своему удивлению, увидела, что комната уже отделана и обставлена. На полу лежал толстый розовый ковер, стены расписаны бордюром из тюльпанов пастельных тонов. Кровать под балдахином на четырех белых столбиках была застелена розовым лоскутным одеялом в оборочках, сверху висел кружевной полог. В углу комнаты стояло старинное плетеное кресло-качалка, покрытое той же тканью, что и одеяло, а на двух стенах висели рисунки в рамках, изображающие девушек с букетами цветов.
Помню, что я подумала: наверное, произошла ошибка. Если это моя комната, где же тогда темно-бордовые стены, где мои раритетные постеры ранних панк-групп типа "Ramones" и "SexPistols"? Где моя огромная подушка, чтобы сидеть на полу, и ярко-зеленое пластиковое кресло, и деревенский коврик начала прошлого века, о котором я так долго мечтала? Может, это комната для гостей, а моя где-то в другом месте? Может, дизайнер перепутал клиентов и привез сюда вещи для другого дома? Я даже не могу сказать, что мне это не понравилось – и комната, и мебель были очень милые, – просто это была не моя комната. Но когда я сбежала вниз, чтобы найти маму, я выяснила, что никакой ошибки нет. Комната наверху предназначалась для меня. И в этот момент я поняла, что мама ничего обо мне не знает.
Я умоляла ее послать все вещи обратно и разрешить мне оформить комнату самой, но она об этом и слышать не желала. Тогда я поняла, что, если я хочу сделать эту комнату своей, мне надо найти творческое конструктивное решение. Следующие несколько месяцев я носилась по блошиным рынкам и музыкальным магазинам, обшаривала бесконечные гаражные распродажи и приобрела неплохой набор живописных кистей. Собрав все, что нужно, я приступила к работе. Первым ушел кружевной полог, и на его место я водрузила огромный баннер группы "BlackFlag", который приобрела за пять долларов на распродаже в музыкальном магазине. Розовый ковер я покрыла тремя белыми циновками, частично покрасив их в темно-бордовый цвет. Целую неделю я потратила на то, чтобы превратить каждый тюльпанчик на стене в череп со скрещенными костями, а для обивки кресла-качалки сшила вместе несколько футболок с символикой старых рок-групп. Наконец, девочки с цветочками перешли жить под кровать, и на стенах поселились те, кого я люблю, – мои друзья, моя группа и другие музыканты, которые меня вдохновляют.
Когда все было готово, я осмотрелась и поняла, что мне есть чем гордиться. Мама была в бешенстве, когда увидела результат, но по крайней мере теперь она знает, кто я. Оглядываясь назад, я думаю: даже хорошо, что мне не позволили оформлять мою комнату с самого начала. Потому что теперь она отражает не только то, какая я есть, но и то, какой меня хотели видеть моя мама и другие, то, чего они от меня ждали. Вначале эта комната была полной противоположностью моему характеру, но сейчас она ясно показывает не только то, чем я являюсь, но и то, чем я не являюсь. И в мире нет места, которое значило бы для меня больше, чем моя комната.
Я заканчиваю читать, и в глазах у меня стоят слезы. Тик напряженно смотрит на меня, ожидая реакции.
– Вы думаете, надо еще доработать? – спрашивает она.
– Нет, – говорю, я мотая головой. – Написано идеально. Честно и без прикрас. Одно из лучших сочинений для колледжа, которые я когда-либо читала. Оно оригинальное, оно творческое, оно раскрывает тему, и оно многое говорит о твоем характере. Просто великолепно. Ты прекрасно поработала.
– Серьезно? Вам понравилось?
Если серьезно, то мне так понравилась, что я просто не знаю, что сказать. Никогда бы не поверила, что она сможет написать что-то подобное. И это ребенок, у которого по английскому языку были твердые "С" весь прошлый год.
– Прекрасное сочинение, – говорю я. – Ты, оказывается, можешь хорошо писать. Я не ожидала.
Она заливается румянцем.
– Ну, вообще, вы знаете, я много читаю, и тексты для группы всегда писала я... У меня, наверное, чутье на эти вещи. – Она с облегчением вздыхает. – Я так рада, что вам понравилось. Я на самом деле волновалась, когда несла его вам.
– Тик, – говорю я. – Можно один вопрос? Она кивает головой:
– Конечно.
– Ты специально завалила CAT в прошлом году? – Она отводит взгляд, и я знаю, что ответ "да". – Почему? – спрашиваю я. – Зачем ты это сделала?
– Я не знаю, – говорит она. – Это была идея Маркуса. Я все знала, но обещала ему, что напишу неправильные ответы. Я тогда страшно злилась на маму, и мне хотелось чем-нибудь ее достать. Про колледж я тогда вообще не думала, ну, вы помните?
Я киваю.
– И как ты думаешь, в этот раз ты лучше сдала? – спрашиваю я. – Потому что сейчас тебе нужны результаты значительно выше прежних, чтобы у нас был хотя бы шанс поступить. Сочинение у тебя великолепное, но и самое великолепное сочинение не поможет, если годовые оценки и результаты CAT не будут на должном уровне.
Тесты она пересдавала на прошлой неделе. И если результаты будут выше одной тысячи трехсот, да еще с таким сочинением, думаю, я смогу их уломать не обращать внимание на прошлогодние результаты. Должно сработать и то, что она подает предварительное заявление. Требования к ним не такие строгие, и к пятнадцатому декабря уже будет известно, берут ее или нет. Что, надо признать, послужит также и моим целям, потому что только после этого я смогу скорректировать свои планы на будущий год.
– Однозначно, – говорит она. – Я уверена, что лучше.
– Хорошо, – говорю я. – Дай мне знать, когда получишь результаты, а заявление, думаю, уже можно посылать. Кстати, какие у тебя отметки в этой четверти?
– Думаю, нормальные. В основном "В", только по тригонометрии, кажется, будет "С". Сложно очень.
О нет. "С" не подходят. "С" мне никак не помогут. Я мотаю головой:
– Тебя нельзя иметь "С", Тик. Я говорила тебе, что отметки в этой четверти принципиально важны. Если в университете увидят, что в выпускном классе у тебя такие оценки, они решат, что ты не слишком заботишься об учебе. Особенно после твоих прошлогодних баллов. Ты должна суметь показать им, что прошлый год был исключением, а не правилом. Так что давай-ка подтяни отметки, хорошо? Никаких "С".
Надеюсь, это звучало достаточно убедительно.
– Хорошо, хорошо, – говорит она. – Я постараюсь.
Просто поверить не могу, что моя судьба – в руках шальной семнадцатилетней девицы с проблемами по математике. Как я могла дойти до такого?
Она встает, рывком набрасывает на плечо свою стокилограммовую сумку и молча смотрит на меня с полминуты.
– Ты что-нибудь еще хотела спросить? Она кивает головой в сторону моего живота:
– Вы думаете, будет мальчик или девочка?
Ах да. Я забыла, теперь все знают про мою беременность.
– Не знаю, – говорю я. – Думаю, мальчик, но это, наверное, потому что я хочу, чтобы был мальчик.
Я не понимаю, почему я с ней такая честная. Я никому этого не говорила. Даже Эндрю.
– Серьезно? – говорит она с некоторым удивлением. – А я представляла вас с девочкой.
Я мотаю головой:
– Нет, девочки меня пугают. Посмотреть только на тебя и твою маму... Мне бы не хотелось иметь такие отношения.
Она издает звук, похожий и на смех, и на вздох одновременно.
– У вас с дочкой все будет нормально. Если бы моя мама была, как вы, наши отношения были бы совсем другими.
Хм-м. Может, и не такая уж она амбивалентная. Я сегодня о ней много чего нового узнала, согласитесь. И, честно говоря, она мне начинает нравиться. У нее жесткий юмор, который я люблю, и она не настолько категорична, как мне показалось вначале. Совсем наоборот. Она оказалась значительно более восприимчивой, чем большинство сопляков из ее класса. Мне кажется, что она чувствует себя неловко из-за того, что у нее такой отец, что у них так много денег, и ее тянет к богемной тусовке, типа "материальные-ценности-меня-не-волнуют". Могла бы, например, ездить, как все остальные детки, на БМВ – собственно, если бы хотела, то ездила бы и на "роллс-ройсе", – но она ездит на "фольксвагене-жуке" 1978 года. Честное слово, менее претенциозного подростка я в Лос-Анджелесе не видела. Дело явно идет к тому, что она станет моим любимым учеником этого года.
Но я не могу себе позволить сказать что-нибудь подобное вслух. Если она будет думать, что я ей симпатизирую, она будет пытаться извлечь из моего отношения пользу. Этот урок я выучила уже в первый год работы в школе, когда задружилась со всеми своими детками и дала им свой домашний телефон, а потом пошли звонки в любое время дня и ночи и рассказы о ссоре с бой-френдом и проблемах с родителями. Один милый ребеночек позвонил мне, чтобы я забрала его с вечеринки, потому что он обдолбался и боится показаться папе. После этого я решила вести себя с ними суперстрого и без соплей, соблюдать дистанцию, не спускаясь с заоблачных высей своей крутости. Бывает нелегко, зато теперь они меня больше уважают. К тому же это позволяет им чувствовать гордость за свои невероятные достижения, раз уж я их похвалила или хотя бы улыбнулась.
– Ну, – говорю я, – если бы да кабы, кто знает? Если бы твоя мама была, как я, ваши отношения могли бы быть еще хуже.
Тик улыбается и откидывает лезущую в глаза платиновую прядку. Она видит меня насквозь. Я знаю.
– Да, может, и так. Но у меня четкое ощущение, что у вас будет девочка, так что вам лучше с этим свыкнуться. – Она перекидывает сумку на другое плечо и идет к двери. – До свидания. Увидимся.
– До свидания, – говорю я. – И давай исправляй свои "С".
Она выразительно выпучивает на меня глаза и выходит.
Вернувшись домой, я обнаруживаю на автоответчике задыхающийся голос Джона.
– Привет, это Джон. Джули хотела, чтобы я тебе позвонил. Сегодня в четыре утра начались роды, а двадцать минут назад она родила. У нас девочка! Ее зовут Лили Мишель, три килограмма четыреста двадцать граммов. На десять дней раньше, представляешь? Если хочешь к нам зайти, мы в палате 3204. Ладно, созвонимся. Пока!
О боже. Джули родила. Наша Джули теперь мама. Джули только что рожала. Я представляю себе Джули, белую как простыня, в гнусной больничной рубахе, идеальная прическа в клочья, корчится на этой круглой подушке с дыркой посередине и проклинает Джона за то, что он довел ее до жизни такой. Нет, это слишком хорошо, чтобы такое пропустить. Я еду прямо сейчас.
Двадцать минут спустя я бреду по коридорам родильного отделения в поисках палаты 3204. 3226, 3230, 3234 – по-моему, я не там ищу. Возвращаюсь обратно к лифту и направляюсь к параллельному коридору. На этот раз мне не надо даже смотреть на номера палат – издалека видна огромная толпа, заполнившая весь коридор. Семейство Джули и семейство Джона в полном сборе – человек пятьдесят, на первый взгляд, – плюс съемочная группа.
По коридору ползут чудовищные кабели, все утыкано лампами, а когда я подхожу ближе, то вижу, как один из операторов снимает Джулину бабушку, которая трещит без умолку про то, что это у нее внук номер семь, а семь у нее счастливое число, потому что, когда она играет в Лас-Вегасе, она всегда ставит на семь черное, хотя черное в данном случае ни при чем, важно, что семь... Ущипните меня. Я не верю. Они действительно записались на это сраное шоу. Надо немедленно отсюда выбираться.
Я пытаюсь развернуться и незаметно смыться, но в меня вцепляется Джулина младшая сестра. На ней толстый слой косметики, а волосы выглядят так, будто их укладывал горячими щипцами стилист Долли Партон в "Стальных магнолиях".
– Лара! Джон сказал, что ты к нам едешь. Представляешь, их все-таки выбрали в шоу! Это так здорово! – Если я ничего не путаю, Джулина сестра позиционирует себя как актрису, что должен подтверждать рекламный ролик тампонов "Плэйтекс", шедший три года назад. Подозреваю, что она пришла сюда с явным намерением засветиться в кадре. Это могло бы объяснить ее прическу.
– Да, – говорю я. – А я и не знала. Джули говорила, что подавала заявку, но я не ожидала, что съемки действительно будут.
– И я тоже! – пищит она. – Это выяснилось всего несколько дней назад. Лара, которая собиралась сниматься, передумала в последний момент, и они позвонили Джули и сказали, что ее могут взять, если начинать съемки прямо сейчас. Представляешь, они снимали вечеринку перед родами только вчера! Слава богу, она не начала рожать раньше, а то не хватило бы материала на целую передачу.
Да уж. Слава богу. Только я собираюсь спросить, что за "вечеринка перед родами", как появляется Джон, видит меня и подходит. Изо рта у него торчит жвачка в форме сигары.
– Приветик, – говорит он, целуя меня в щеку – Круто, а? Я теперь папа, и меня снимают для шоу.
– Да, – говорю я. – Мои поздравления. Как там Джули?
– Сейчас уже все хорошо. Можешь зайти и сама посмотреть, если хочешь. Ребенка пока унесли.
Я продираюсь сквозь толпу, стараясь не наступать на провода, приклеенные скотчем к полу, и толкаю дверь в палату. Джули выглядит совсем не так, как я предполагала. Прическа, конечно, идеальна, и очаровательная пижамка в цветочек, и сама она розовая и здоровая, и ни одной резиновой подушки с дыркой посередине в пределах видимости не наблюдается. Зато в углу сидит странная женщина с телевизионной камерой. Блин. Знала бы, что тут будут камеры, хотя бы блеск для губ положила.
Мы здороваемся, целуемся, и я усаживаюсь на краешек кровати.
– Здравствуй, мамочка, – говорю я. – Значит, Лили Мишель? Очаровательно.
– Спасибо, – говорит она, улыбаясь. Глаза у нее немного стеклянные – похоже, она еще не совсем отошла от наркоза. – Мы назвали ее в честь моего дедули Макса.
Я помню дедулю Макса. После смерти бабушки он переехал к родителям Джули и тихо умер во сне около года назад. Ему было девяносто два или что-то около того. Все, что я о нем помню, – он не любил надевать свою вставную челюсть, и мама Джули каждую неделю заказывала для него детское питание.
Кстати, вот это я и имела в виду, когда говорила, как люди мошенничают с именами. Не только я парюсь. Даже Джули с Джоном этим озаботились.
– Ладно, – говорю я. – О хорошем поговорили. Теперь ты мне все должна рассказать. Это было ужасно?
Джули кидает взгляд на операторшу и расплывается в улыбке:
– Да нет, ничего такого уж страшного не было. Они мне с самого начала дали обезболивающие, и после этого все было как в тумане. Джон сказал, что потуги у меня были сорок пять минут, но мне кажется, намного меньше, а потом все и кончилось. А, ну да, они мне в какой-то момент дали кислород, потому что у меня гипервентиляция начиналась, когда головка пошла. Но эпизиотомию применять не пришлось, доктор мне все время массаж делал, так что я не разорвалась. В общем, ничего такого ужасного. – Она снова кидает взгляд на операторшу, делает мне знак, чтобы я нагнулась пониже, и понижает голос до шепота: – Если уж хочешь про ужасное, – я накакала прямо на стол. Прямо при Джоне, съемочной группе и всех остальных. Вот это меня несколько смутило.