Лично мне все это кажется омерзительным и абсолютно несправедливым. Я, беременная, вынашивающая в собственном животе ребенка, раздутая, с больной спиной и распухшими ногами, никогда не позволю себе так торговать лицом, потому что считаю это неприличным. А тем временем мой муж, безбожно эксплуатирующий мою беременность, получает все симпатии зрителей и звание "Мужчина года". Глупо удивляться, что миром правят мужчины. Зоя встает и потягивается.
– Ну что, закончила наконец? – произносит скрипучий голос.
Я прерываю свою ходьбу по комнате, останавливаюсь у дивана и скидываю туфли.
– Да, – говорю я. – Спасибо, что выслушала, мне сразу стало легче.
Зоя поднимает на меня глаза.
– Как скажешь, – отвечает она, поднимается и идет на кухню. Я слышу, как звякает собачья дверца, и она протискивается наружу.
Эндрю поет:
– Просто опять ду-ду-ду-ду. Мы ду-ду-ду ду-ду. Все, что в глаза бросаетца-а-а, ты у меня не красави-ца-а-а. Ду-ду ду-ду-ду...
– Эндрю, "это меня не касается", а никакая не красавица!
Но он не обращает на меня внимания и продолжает препарировать песню:
– Ду-ду-ду нас опя-я-я-ять...
Он барабанит по рулю и мотает головой вверх-вниз, и я не выдерживаю и смеюсь. Сейчас он вряд ли сможет сделать что-нибудь такое, что могло бы вывести меня из себя, потому что сегодня – пять месяцев, и мы едем к доктору, который нам скажет, есть у живущего внутри меня персонажа пенис или нет.
Мои мучения прерывает реклама, и Эндрю наконец прекращает свой бубнеж.
– Давай, когда узнаем, устроим себе праздник. Пригласим человек пятьдесят, ничего готовить не будем, разложим всякие деликатесы на больших блюдах, сладости, фрукты. Как ты думаешь?
– Прекрасно, – говорю я. – Я согласна.
Он абсолютно уверен, что будет мальчик. Мой живот высокий, а это, если верить нескольким тысячам случайных прохожих, говорит о том, что у меня мальчик. Я в эти бабкины сказки не слишком верю, так что, прежде чем я начну красить детскую в голубой цвет и париться с мужскими именами на "П" и на "Дж", я должна собственными глазами увидеть на экране пенис.
Скорее бы закончилась эпопея с именами. Меня уже тошнит от расспросов. После разговора со Стейси я усвоила урок и перестала всем рассказывать про свои проблемы с выбором имени. Теперь я просто говорю, что еще не успела купить книжки с именами, а как только куплю, сразу начну выбирать. Кстати, о книжках, Стейси все-таки решила повиниться за свое гнусное поведение и в качестве компенсации прислала мне книжку под названием "Мама, меня в школе дразнят! или О чем должны подумать родители, прежде чем дать имя своему ребенку". Я не знаю, где она ее откопала, но это шедевр. Возьмем, например, Эндрю. Эндрю: Неплохой вариант, но только пока он не пошел в школу. В один прекрасный день учитель обязательно назовет его перед всем классом Энди, и с этого момента для всех друзей и знакомых он будет Энди-Пэнси, пока не пойдет в колледж: и не сменит окружение. Гениально, правда?
Я решила взять ее с собой, чтобы сразу начать отбор.
Мы записываемся в регистратуре и усаживаемся в холле ждать своей очереди, с одним журнальчиком на двоих ("Домашний журнал для дам", март прошлого года). После десяти минут изучения статьи "Как прекратить всем угождать" сестра выкрикивает мое имя ("Лара: Ага, значит, ваша мама хотела родить мальчика и назвать его Ларри?"), и мы с Эндрю идем в лабораторию, где мне надо пописать в чашечку и пройти ежемесячное взвешивание. В предыдущий раз я набрала всего два килограмма семьсот граммов, и доктор Лоуенстайн заверил меня, что все идет как надо. Он сказал, что после первых двенадцати недель надо стремиться к тому, чтобы набирать не более двухсот пятидесяти граммов в неделю. Но сколько я вешу сейчас, я не знаю. Дома я перестала взвешиваться, потому что это вгоняет меня в тоску.
Первым делом я иду пописать (все-таки минус несколько унций), а потом, прежде чем залезть на весы, снимаю с себя туфли, носки, свитер, ремень, кольца и сережки. Медсестра доктора Лоуенстайна, Элли (Элли: Разве это имя? Последний раз, когда я видела это слово в словаре, оно означало мрачное место, где подозрительные личности лелеют свои преступные планы), крутит рычажки на весах и наконец уравновешивает их.
– Ну вот, – говорит она, сверяясь с моей картой, – получается три килограмма двести восемьдесят граммов.
Я улыбаюсь:
– Значит, за последний месяц я набрала только пятьсот семьдесят граммов? Вы уверены?
Супер. То есть я, конечно, старалась, но была уверена, что прибавила больше, килограмм как минимум. Думаю, с зарядками-пробежками можно немного расслабиться.
Элли мотает головой и вздыхает:
– Нет, лапочка, вы набрали больше. Так что теперь у нас получается, – она снова сверяется с картой, – шесть килограммов и четыреста шестьдесят граммов.
Я чуть не падаю с весов. Этого не может быть. Я так хорошо себя вела.
– Это, наверное, ошибка, – хнычу я. – Вы ничего не напутали?
Но она уже идет к следующей пациентке и, не поворачивая головы, кричит мне в ответ:
– Нет, ничего не напутала! Подождите доктора Лоуенстайна в третьем кабинете.
Послушно иду в третий кабинет, там уже сидит Эндрю с журналом "Пипл" четырехмесячной давности.
– Ну и как? – беззаботно спрашивает он. Я мрачно мотаю головой:
– Не хочу об этом говорить.
Три килограмма двести восемьдесят граммов. У них, наверное, весы сломаны. Теперь никаких бутербродиков и фруктов на ланч. А перед осмотром буду есть только белковую пищу.
Я взгромождаюсь на смотровое кресло, задираю на животе рубашку и жду доктора Лоуенстайна. Через десять минут он впархивает в кабинет с моей картой в руках.
– Всем привет, как у нас дела? – говорит он и, подойдя к креслу, целует меня в щечку. Первый раз встречаюсь с доктором, который приветствует пациентов поцелуем в щечку, но делает он это каждый раз. Наверное, это особый лос-анджелесский шик.
– У нас все прекрасно, – говорю я. – Но мы умираем от нетерпения: покупать нам куклы или машинки.
– Ну что ж, сейчас мы все узнаем. – Он смотрит в мою карту, потом поднимает брови и смотрит на меня: – Три килограмма двести восемьдесят граммов?
Услышав это, Эндрю тоже смотрит на меня, и мне приходится делать строгий жест пальцем.
– Я не уверена, что у вас весы в порядке. Я за собой очень хорошо слежу. Я хожу на занятия четыре раза в неделю и ем совсем мало, – поворачиваюсь к Эндрю за поддержкой: – Я ведь слежу за собой, правда?
Эндрю энергично кивает:
– Она очень за собой следит. Все, что она ест, кроме обычной еды, – это каша или хлопья. Ты ведь "Тотал" ешь, да, зайка?
Я киваю.
– Две миски хлопьев "Тотал" в день. Я их ем вместо витаминов – меня от витаминов тошнит. – Доктор Лоуенстайн кивает мне, показывая всем своим видом, что слышал такое миллион раз. – А потом, это же не одна я столько вешу. Ребенок, я полагаю, тоже растет, вот и получаются эти несколько сотен граммов.
– Ваш ребенок сейчас размером с компьютерную мышь. А весит он примерно триста граммов, – ухмыляясь, говорит доктор Лоуенстайн, закрывает мою карту и кладет ее на стол. – Поймите, Лара: кто-то набирает больше веса, кто-то – меньше. Мы не можем контролировать свои гены. Если вы следите за питанием и ходите на занятия – значит, все в порядке.
Шикарно. Знаете, доктор, я сама разберусь со своим геном повышенного-потолстения-в-период-беременности. Если дело дойдет до двадцати пяти килограммов лишнего веса, я с мамой больше разговаривать не буду. Я ложусь в кресло, доктор Лоуенстайн достает сантиметр и раскладывает его у меня на пузе. – Шевелится часто? – спрашивает он. А вот про "шевелится" я, кажется, еще не рассказывала. Это началось недели три назад. По ощущениям похоже на бульканье в животе, когда хочется есть, только без звуков и чувства голода. Сначала я сомневалась, ребенок это или нет, но потом булькать стало все чаще, я спросила у Джули, и она сказала, что да, это точно ребенок. Чаще всего он начинает толкаться ночью, когда я засыпаю. Молодец, деточка, мало мне того, что, когда он родится, нормально поспать уже не удастся, так он начинает меня будить за пять месяцев до рождения.
– Да, – говорю я. – Он там вовсю плавает.
– Это хорошо. – Он сматывает сантиметр и подает мне руку, чтобы я села. – Ну что ж, все у вас в порядке. Теперь спускайтесь к доктору Вайсу. Надеюсь, видеокассету не забыли?
Доктор Вайс – специальный доктор по УЗИ, двумя этажами ниже доктора Лоуенстайна. Если принести ему видеокассету, он запишет все, что показывает ультразвук. Лучше уж я это буду смотреть со своим ребенком через двадцать лет, чем документальный фильм про то, как я какаю на родильный стол. Кстати, пока не забыла:
– Э-э-э... доктор Лоуенстайн, можно еще вопрос? Он поворачивается и усаживается обратно на свой стул:
– Всегда пожалуйста.
– В каких случаях делают кесарево сечение? Извините, но мне надо это узнать. После того как Джули родила, я пересмотрела серий десять подряд "Родов по-настоящему" и пришла в полный ужас. Согласитесь, наблюдение за родами в беременном состоянии сравнится только с наблюдением за собственной смертью перед тем как умрешь. И дело даже не в том, что девяносто процентов маньячек, подписавшихся на съемки, рожают сами и без обезболивающих. Я, честно говоря, не понимаю, почему Джули это приводит в такой восторг. Рожают ли они в ванне, в кровати, на корточках, кончается все одинаково – они корчатся, визжат и умоляют Боженьку срочно все это прекратить. В общем, это ужасно. И мне плевать, что там говорит Джули, – ведь даже те, которые на обезболивающих, выглядят жалко и омерзительно. Либо она ничего не помнит, либо просто врет мне в лицо.
Зато те серии, в которых делали кесарево, – одно удовольствие смотреть. Нормальные, приличные женщины, спокойно лежат, потом маленький разрез, и через пять минут у них уже есть ребенок. Это ведь так легко, разве нет? Поверьте мне, я честно старалась вообразить себя, рожающую нормальным способом – ну, чтобы понять, как это будет, – и у меня ничего не вышло. Я просто не могу представить себе, как я лежу на столе, со своим платиновым мелированием и французским педикюром, и, прижав ноги к ушам, пыжусь, как будто у меня целый месяц был запор. Или, боже милосердный, какаю на стол. Нет, нет, нет. Кесарево сечение – вот это определенно то, что мне надо.
Доктор Лоуенстайн снова поднимает брови и берет мою карту.
– В каких случаях? – переспрашивает он. Я киваю. – Кесарево сечение делают, если во время родов возникают какие-нибудь серьезные проблемы...
Я мотаю головой – мол, с этим все понятно.
– Нет, я имею в виду не экстренные ситуации, а плановые, по предварительной договоренности.
Доктор Лоуенстайн кривит рот, как будто пытается не рассмеяться. Чувствуется, что у него уже бывали пациентки с платиновым мелированием и французским педикюром.
– Ну, обычно кесарево сечение назначается женщинам, которым уже делали кесарево с предыдущим ребенком. Для первородящих хирургия назначается, если ребенок слишком большой и, разумеется, если роды по какой-то причине не могут протекать естественным путем. Но об этом нельзя знать наверняка до последней недели-двух беременности.
– И все? – спрашиваю я. Он отвечает не сразу.
– Ну, предположим, мы можем назначить кесарево заранее, если имеется угроза здоровью матери и роды могут ухудшить ее состояние.
Вот так-то лучше.
– Какая угроза?
Он смотрит на меня подозрительно:
– Любая угроза.
– Типа жутких нервов и абсолютного отсутствия желания рожать, не говоря уже об иррациональном страхе разорваться, а потом зашиваться?
На этот раз он, не скрываясь, смеется:
– Ладно – наверное, не любая. Блин. Опять мимо.
– Послушайте меня, – говорит он. – Прошло только полсрока вашей беременности. Страх перед родами испытывает большинство женщин. Это совершенно нормально. Вам надо почитать литературу, может быть, сходить на занятия по подготовке к родам, тогда уже поговорим. Хорошо?
– Хорошо, – говорю я. – Но если ничего не изменится, мы ведь можем вернуться к этой теме?
– Безусловно, – говорит доктор, ласково похлопывая меня по спине. – Лучше сходите посмотрите, что у вас уже имеется на сегодняшний день.
В кабинете доктора Вайса нас встречает его медсестра, описать которую может только слово uber – живчик. Зовут ее Кэти (Кэти: хорошо рифмуется – в корсете), и она так рада, что мы пришли, и боже мой, это так здорово, что вы сейчас узнаете, кто у вас, и у вас, ребята, родится очаровательный ребеночек, и у него наверняка будут папины голубые глазки... По-моему, это уже называется перебор. Кэти отводит нас в ультразвуковой кабинет, дает мне рубашку, чтобы переодеться для процедуры, потом вставляет нашу кассету в магнитофон. Сообщив, что доктор Вайс придет через пару минут, она издает еще парочку восторженных взвизгов и уходит. Как только за ней закрывается дверь, на меня набрасывается Эндрю:
– Я ушам своим не поверил, когда услышал, что ты попросилась на кесарево сечение. Ты понимаешь, что это уже серьезная операция?
Я не перестаю восхищаться тому упорству, с которым он постоянно пытается меня урезонивать, – и это после стольких лет совместной жизни. Крепкая хватка.
– Да, понимаю. А какая альтернатива, ты понимаешь?
Он вздыхает:
– Да, понимаю. Но ты говорила об этом с таким апломбом.
О-о-о. Апломб. Отличное слово. Интересно, где он его выкопал?
– Никакого апломба. Для информации: за последние несколько недель я провела серьезные исследования на тему кесарева сечания.
Он удивленно на меня смотрит:
– Исследования? Когда? Где?
– На сайте "Ваш Малыш", когда на работе была. Я прочитала все статьи про кесарево, и меня это очень устраивает. Риска почти никакого, и это намного безопаснее для ребенка, потому что нет опасности, что голова застрянет в родовом канале. Единственное, что я не смогла выяснить, – будет ли заметен шрам под бикини. – Блин, надо было спросить у доктора Лоуенстайна. Он наверняка знает. – В любом случае, мы даже не знаем, разрешит ли он, так что нечего на меня сразу накидываться.
Раздается энергичный стук в дверь, и входит очень тощий и высокий человек в белом халате с надписью "Джек Вайс, М. D." на кармашке.
– Вы, наверное, Лара, – говорит он и протягивает руку.
– Совершенно верно, – отвечаю я и пожимаю ее. – Это мой муж, Эндрю.
Они тоже пожимают руки, после чего доктор садится перед экраном.
– Значит, определяем пол?
Мы с Эндрю сообщаем ему, что да, именно это мы сегодня делаем и не уйдем отсюда, пока не узнаем.
– Хорошо. Тогда давайте начнем.
Он выжимает мне на живот гель и начинает водить по нему лопаточкой для ультразвука. На мониторе появляется большая черно-белая клякса не в фокусе. Я в ней не нахожу ничего похожего на ребенка, но доктор, похоже, находит.
– Вот у него позвоночник, видите? – спрашивает он.
Не вижу. Старательно щурюсь, но все, что мне показывает монитор, – это слегка уменьшившаяся черно-белая клякса совсем не в фокусе.
– Он так и должен выглядеть? – спрашиваю я.
– Так и должен, прекрасно выглядит. Поелозив еще немного своей лопаточкой, он останавливается и показывает какое-то пятно на экране.
– Вот его голова. Видите глаза?
Это глаза! Больше похоже на картину Эдварда Мунка.
– Они... нормальные?
– Совершенно нормальные. Глазницы пока на боковых сторонах головы. Ребенок будет расти, и они будут постепенно сближаться. – Приятно об этом слышать. Лопатка снова движется по животу. – А вот ножки, видите?
Снова прищуриваюсь. По-моему, я их вижу. Только они прямо рядом с головой. Собственно, выглядит все это так, будто они внутри головы. Сердце начинает стучать как бешеное. Боже мой, у моего ребенка ноги растут из головы. Все понятно: это потому, что я не ела фолиевую кислоту перед тем как забеременеть. Я так и знала – даром мне это не пройдет. Так оно и случается, когда к здоровью относишься наплевательски, тратишь все время на разную легкомысленную фигню, плачешься всем, как тяжело ходить беременной, и ведь не хватает ума остановиться и подумать – а все ли в порядке? Это карма. Плохая карма. Я нервно прокашливаюсь.
– А ноги у него на месте? – шепчу я.
– Нет, – спокойно, как бы между делом, говорит доктор, и я чувствую, что сейчас у меня будет шок. У моего ребенка врожденные уродства. Это наказание за все те гадости, которые я сказала о материнстве и детстве. Я отчаянно ищу взглядом Эндрю, но он у меня за спиной, и отсюда его не видно. Ну вот, теперь еще и тошнит.
Доктор Вайс переводит взгляд на меня и мгновенно оценивает ситуацию:
– Нет-нет-нет, анатомически они на месте. Извините. Не думал, что напугаю вас. Когда я сказал, что они не на месте, я имел в виду, что они сейчас расположены таким образом, что я не смогу определить пол.
Я громко выдыхаю. Это было совсем не смешно. Не помешало бы ему быть поосторожнее с такими вопросами-ответами.
– Вот, посмотрите. – Доктор Вайс ведет пальцем по экрану, очерчивая край кляксы. – Он свернулся клубком, и ноги теперь расположены вдоль торса. И что там между ними, я не смогу рассмотреть, пока он не сменит положения.
Да, понимаю, согласна, я должна быть счастлива, что он здоров, и без сожаления оставить более мелкие вопросы до лучших времен, тем более после такого чудовищного приступа родительского ужаса. Однако, извините, такая уж я легкомысленная, и с этим ничего не поделаешь.
Доктор Вайс снимает очки и вытирает лоб рукавом.
– Ребенок выглядит прекрасно, и это хорошая новость. – Я устремляю на него взгляд, в котором ясно читается совет не упоминать о плохих новостях. Он вздыхает. – Попробуйте полежать несколько минут на боку и попытайтесь его разбудить, а я схожу проверю другую пациентку.
Я с готовностью киваю, и он выходит. Я переворачиваюсь на бок, Эндрю подходит и садится на краешек стола.
– И как ты собираешься его будить? – спрашивает он.
Понятия не имею. Как полагается будить плод? Может, есть специальные будильники? Надо попробовать его слегка растрясти. Я смотрю на свое пузо и начинаю легонько похлопывать по нему ладонями. Шмяк.
– Просыпайся! – Шмяк.
– Просыпайся! – Шмяк-шмяк-шмяк.