- Нет, это, верно, и правда весело, - говорит Ева и старательно, удивленно смеется, - только я ведь не могу этого понять так, как ты.
Я молчу и думаю, молчу и думаю.
- Давай совсем не будем разговаривать, просто так посидим, - говорит Ева тихо. Она погладила меня по волосам, в глазах ее светилась доброта.
- Добрая ты, добрая душа! - шепчу я и прижимаю ее к себе. - Я чувствую, что погибаю от любви к тебе, я люблю тебя все сильней и сильней, я возьму тебя с собой, когда уеду. Вот увидишь. Ты поедешь со мной?
- Да, - отвечает она.
Я едва различаю это "да", скорее угадываю по ее дыханью, по ней самой, мы сжимаем друг друга в объятьях, и уже не помня себя она предается мне.
Час спустя я целую Еву на прощанье и ухожу. В дверях я сталкиваюсь с господином Маком.
С самим господином Маком.
Его передергивает, он стоит и смотрит прямо перед собой, стоит на пороге и ошалело смотрит в комнату.
- Н-да! - говорит он и больше не может выдавить ни звука.
- Не ожидали меня тут застать? - говорю и кланяюсь.
Ева сидит, не шелохнувшись.
Господин Мак приходит в себя, он уже совершенно спокоен, как ни в чем не бывало, он отвечает:
- Ошибаетесь, вас-то мне и надо. Я принужден вам напомнить, что, начиная с первого апреля и вплоть до пятнадцатого августа, запрещается стрелять в расстоянии менее четверти мили от мест, где гнездятся гагары. Вы пристрелили сегодня на острове двух птиц. Вас видели, мне передали.
- Я убил двух чистиков, - ответил я, опешив. До меня вдруг доходит, что ведь он в своем праве.
- Два ли чистика или две гагары - значения не имеет. Вы стреляли там, где стрелять запрещено.
- Признаю, - сказал я, - я этого не сообразил.
- Но вам бы следовало это сообразить.
- Я и в мае стрелял из обоих стволов на том же приблизительно месте. Это произошло во время прогулки к сушильням. И по личной вашей просьбе.
- То дело другое, - отрубил господин Мак.
- Ну так, черт побери, вы и сами прекрасно знаете, что вам теперь делать!
- Очень даже знаю, - ответил он.
Ева только и ждала, когда я пойду, и вышла следом за мною, она покрылась платком и пошла прочь от дома, я видел, как она свернула к пристани. Господин Мак отправился в Сирилунн.
Я все думал и думал. До чего же ловкий выход нашел господин Мак! И какие колючие у него глаза! Выстрел, два выстрела, два чистика, штраф, уплата. И, стало быть, все, все кончено с господином Маком и его семейством. Все, в сущности, сошло как нельзя глаже, и так быстро...
Уже начинался дождь, упали первые нежные капли. Сороки летали по-над самой землей, и когда я пришел домой и выпустил Эзопа, он стал есть траву. Поднялся сильный ветер.
23
В миле подо мной море. Обломный дождь, а я в горах, и выступ скалы защищает меня от дождя. Я курю свою носогрейку, набиваю и набиваю без конца, и всякий раз, как я поджигаю табак, в нем оживают и копошатся красные червячки. И в точности как эти красные червячки, роятся мои мысли. Рядом на земле валяется пучок прутьев из разоренного гнезда. И в точности как это гнездо - моя душа.
Любую мелочь, любой пустяк из того, что случилось в тот день и назавтра, я помню. Хо-хо, и скверно же мне пришлось...
Я в горах, а море и ветер воют, ужасно стонет, шумит над ухом непогода. Барки и шхуны бегут вдаль, зарифив паруса, там люди, видно, им куда-то надо, и я думаю: господи, куда это их несет в такую непогодь?
Море вскипает, взлетает и падает, падает, все оно словно толпа взбешенных чудищ, что с рыком кидаются друг на друга, или нет, словно несчетный хоровод воющих чертей, что скачут, втянув головы в плечи, и добела взбивают море ластами. Где-то там, далеко-далеко, лежит подводный камень, с него поднимается водяной и трясет белой гривой вслед валким суденышкам, которые летят навстречу ветру и морю, хо-хо! - навстречу морю, злому морю...
Я рад, что я один, что никто не видит моих глаз, я приник к скале, это моя опора, и я спокоен, что никто не подкрадется и не станет глядеть на меня со спины. Птица проносится над горой с пронзительным криком, в то же мгновенье чуть поодаль обрывается в море скала. А я сижу, не шевелясь, и мне так покойно, сердце вдруг уютно замирает, оттого что я надежно укрыт от дождя, а он все льет и льет. Я застегнул куртку и благодарил бога за то, что она у меня такая теплая. Время шло. Я прикорнул.
Дело к вечеру, я иду домой, дождь все льет. И вот неожиданность. Передо мной на тропинке стоит Эдварда. Она промокла до нитки, видно, долго стояла на дожде, но она улыбается.
Ну вот! - думаю я, и меня охватывает злость, я изо всех сил сжимаю ружье и, не обращая никакого внимания на ее улыбку, я иду ей навстречу.
- Добрый день! - кричит она первая.
Я сначала подхожу еще на несколько шагов и только тогда говорю:
- Привет вам, дева красоты!
Ее передергивает от этой игривости. Ах, я сам не соображал, что говорю! Она улыбается робко и смотрит на меня.
- Вы были в горах? - спрашивает она. - Так, значит, вы промокли. Вот у меня платок, возьмите, он мне не нужен... Нет! Вы не хотите меня знать. - И она опускает глаза и качает головой.
- Платок? - отвечаю я и морщусь от злобы и удивленья. - Да вот у меня куртка, не хотите ли? Она мне не нужна, я все равно отдам ее первому встречному, так что берите, не стесняйтесь. Любая рыбачка с радостью ее возьмет.
Я видел, что она ловит каждое мое слово, она вся напряглась, и это вовсе к ней не шло, у нее оттопырилась нижняя губа. Она так и стоит с платком в руке, платок белый, шелковый, она сняла его с шеи. Я стаскиваю с себя куртку.
- Бога ради, скорее наденьте куртку! - кричит она. - Зачем вы, зачем? Неужто вы так на меня сердитесь? О господи, наденьте же куртку, вы промокнете насквозь.
Я натянул куртку.
- Вам куда? - спросил я безразлично.
- Да так, никуда... Не пойму, зачем было снимать куртку...
- Куда вы подевали барона? - спрашиваю я далее. - В такую погоду граф едва ли на море...
- Глан, я хотела вам сказать одну вещь...
Я обрываю ее:
- Смею ли просить вас передать поклон герцогу?
Мы глядим друг на друга. Я готов оборвать ее снова, как только она раскроет рот. Наконец у нее страдальчески передергивается лицо, я отвожу глаза и говорю:
- Откровенно говоря, гоните-ка вы принца, мой вам совет, йомфру Эдварда. Он не для вас. Поверьте, он все эти дни прикидывает, брать ли вас в жены или не брать, что для вас не так уж лестно.
- Нет, не надо об этом говорить, ладно? Глан, я думала о вас, вы готовы снять с себя куртку и промокнуть ради другого человека, я к вам пришла...
Я пожимаю плечами и продолжаю свое:
- Взамен предлагаю вам доктора. Чем не хорош? Мужчина во цвете лет, блестящий ум. Советую вам подумать.
- Выслушайте меня. Всего минуту...
- Эзоп, мой пес, ждет меня в сторожке. - Я снял картуз, поклонился и опять сказал: - Привет вам, дева красоты.
И я пошел.
Тогда она кричит, кричит в голос:
- Нет, не разрывай мне сердце. Я пришла к тебе, я ждала тебя тут и улыбалась, когда тебя увидела. Вчера я чуть рассудка не лишилась, я думала все об одном, мне было так плохо, я думала только о тебе. Сегодня я сидела у себя, кто-то вошел, я не подняла глаз, но я знала, кто это. "Я вчера прогреб полмили", - сказал он. "Не устали?" - спросила я. "Ну как же, ужасно устал и натер пузыри на ладонях", - сказал он; он был этим очень огорчен. А я думала: нашел, чем огорчаться! Потом он сказал: "Ночью у меня под окном шептались; это ваша горничная любезничала с приказчиком". "Да, у них любовь", - сказала я. "Но ведь в два часа ночи!" - "Ну и что же? - спросила я, помолчала и прибавила: - Ночи у них не отнять". Тогда он поправляет свои золотые очки и замечает: "Однако не кажется ли вам, что шептаться под окном посреди ночи не совсем прилично?" Я все не смотрела на него, так мы просидели минут десять. "Разрешите, я принесу вам шаль?" - спросил он. "Спасибо, не надо", - ответила я. "И кому-то достанется эта ручка?" - сказал он. Я не ответила, мысли мои были далеко. Он положил мне на колени шкатулку, я раскрыла ее, там лежала брошка. На брошке была корона, я насчитала в ней десять камешков... Глан, она у меня тут, хочешь посмотреть? Она вся раздавлена, вот подойди, посмотри, она вся раздавлена... "Ну, а зачем мне эта брошка?" - спросила я. "Для украшения", - ответил он. Но я протянула ему брошку и сказала: "Оставьте меня, я думаю о другом". - "Кто же он?" - "Охотник, - ответила я. - Он подарил мне лишь два чудесных пера на память. А брошку свою вы заберите себе". Но он не взял брошку. Только тут я на него поглядела, глаза его пронизывали меня насквозь. "Я не возьму брошку, делайте с ней, что вам угодно, хоть растопчите", - сказал он. Я встала, положила брошку под каблук и раздавила. Это было утром... Четыре часа я бродила по дому, в полдень я вышла. Он ждал на дороге. "Куда вы?" - спросил он. "К Глану, - ответила я, - я попрошу его не забывать меня..." С часу я ждала тебя тут, я стояла под деревом и увидела, как ты идешь, ты был точно бог. Я смотрела, как ты идешь, я видела твою походку, твою бороду и твои плечи, как я любила все в тебе... Но тебе не терпится, ты хочешь уйти, поскорее уйти, я не нужна тебе, ты на меня не глядишь...
Я стоял. Когда она умолкла, я снова пошел. Я слишком намучился, и я улыбался, я одеревенел.
- Ах да, - бросил я, приостанавливаясь. - Вы ведь хотели мне что-то сказать?
И вот тут-то я надоел ей.
- Сказать? Но я уже все сказала. Вы что, не слышали? Нет, мне нечего, нечего больше вам сказать...
Голос ее странно дрожит, но это не трогает меня.
24
Наутро, когда я выхожу, Эдварда стоит у дорожки.
За ночь я все обдумал и решился. Нет, больше я не дам себя морочить этой своевольной девчонке, темной рыбачке; хватит, и так уж слишком долго ее имя неотступно стояло у меня в голове и мучило меня. Довольно! К тому же мне казалось, что как раз насмешничая и выказывая ей равнодушие, я поднялся в ее глазах. И ловко же я уязвил ее - она держит речь целых несколько минут, а я себе спокойно бросаю: ах да, вы ведь хотели мне что-то сказать...
Она стояла подле камня. Она была сама не своя и метнулась было мне навстречу, но сдержалась и стояла, ломая руки. Я притронулся к картузу и поклонился молча.
- Сегодня мне нужно от вас только одно, Глан, - заговорила она быстро. И я не двигался, просто мне захотелось послушать, что она такое скажет. - Я слыхала, вы были у кузнеца. Вечером. Ева была дома одна.
Я опешил и спросил:
- И кому вы обязаны этими сведениями?
- Я за вами не шпионю! - крикнула она. - Я узнала это вчера вечером, мне рассказал отец. Я пришла домой вчера вечером, я вся промокла, и отец меня спросил: "Ты надерзила барону?" - "Нет", - ответила я. "Где же ты была?" - спросил отец. Я ответила: "У Глана". И тогда он мне рассказал.
Я превозмогаю тоску и говорю:
- Ева и тут бывала.
- Тут? В сторожке?
- Не раз. Я зазывал ее. Мы разговаривали.
- И тут!
Пауза. Спокойно! - думаю я и говорю:
- Раз уж вы взяли на себя труд входить в мои дела, и я в долгу не останусь. Вчера я предлагал вам доктора. Ну как, вы подумали? Принц ведь никуда не годится.
Глаза ее вспыхивают гневом.
- Так знайте же, он еще как годится! - кричит она. - Он лучше вас, куда лучше, он не колотит чашек и стаканов, и я могу быть спокойна за свои башмаки. Да. Он умеет себя вести, а вы смешны, я за вас краснею, вы несносны, слышите, несносны!
Слова ее больно обидели меня, я наклонил голову и ответил:
- Правда ваша, я отвык от общества. Будьте же добрее; вы не хотите меня понять, я живу в лесу, в этом моя радость. В лесу никому нет вреда от того, что я такой, какой я есть; а когда я схожусь с людьми, мне надо напрягать все силы, чтобы вести себя как должно. Последние два года я так мало бывал на людях...
- Всякую минуту вы можете выкинуть любую гадость, - продолжала она. - Устаешь за вами смотреть.
Как жестоко она это сказала! Мне так больно, я чуть не упал, будто она ударила меня. Но Эдварде этого мало, она продолжает:
- Пускай Ева за вами и смотрит. Вот жаль только, она замужем.
- Ева? Вы говорите, Ева замужем? - спросил я.
- Да, замужем!
- За кем же?
- Сами знаете. Ева жена кузнеца.
- Разве она не дочь его?
- Нет, она его жена. Уж не думаете ли вы, что я лгу?
Ничего я такого не думал, просто очень, очень велико было мое удивленье. Я стоял и думал: неужто Ева замужем?
- Так что вас можно поздравить с удачным выбором, - говорит Эдварда.
Ну когда же это кончится! Меня всего трясет, и я говорю:
- Так вот, подумайте-ка насчет доктора. Послушайтесь дружеского совета; ваш принц - старый дурак. - И я сгоряча наговорил на него лишнего, преувеличил его возраст, обозвал его плешивым, подслепым; еще я говорил, что корона на запонках нужна ему исключительно на то, чтоб кичиться своей знатностью. - Впрочем, я не искал ближе с ним познакомиться, увольте, - сказал я. - Он ничем не выдается, в чем его суть - не поймешь, он просто ничтожество.
- Нет, нет, он не ничтожество! - кричит она, и голос ее срывается от гнева. - Он совсем не такой, как ты воображаешь, лесной дикарь! Вот погоди, он еще с тобой потолкует, о, я попрошу его! Ты думаешь, я не люблю его, так ты скоро увидишь, что ошибся. Я пойду за него замуж, я день и ночь буду думать о нем. Запомни, что я сказала: я люблю его. Пускай приходит твоя Ева, ох, господи, пускай ее приходит, до чего же мне это все равно. Мне бы только поскорей уйти отсюда... - Она пошла прочь от сторожки, сделала несколько быстрых шажков, обернулась, белая как полотно, и простонала:
- И не смей попадаться мне на глаза.
25
Желтеют листы, картофельная ботва цветет высокими кустами; снова разрешили охоту, я стрелял куропаток, глухарей и зайцев, раз подстрелил орла. Пустое, тихое небо, ночи прохладны, звонкие звуки, легкие шумы ходят полями и лесом. Покойно раскинулся божий мир...
- Что-то господин Мак больше не поминает двух чистиков, которых я подстрелил, - сказал я доктору.
- А это вы благодарите Эдварду, - ответил он, - я знаю, я сам слышал, как она за вас заступалась.
- Что мне ее благодарить, - сказал я.
Бабье лето... Тропки располосили желтый лес, что ни день, нарождается по новой звезде, месяц плавает тенью, золотой тенью, обмокнутой в серебро...
- Господь с тобой, ты замужем, Ева?
- А ты не знал?
- Нет, я не знал.
Она молчит и стискивает мою руку.
- Господь с тобой, дитя, что же нам теперь делать?
- Что хочешь. Ты ведь еще не едешь. Пока ты тут, я и рада.
- Нет, Ева.
- Да, да, только пока ты тут!
Она очень жалка, она все стискивает мою руку.
- Нет, Ева, ступай! Все кончено.
Проходят ночи, приходят дни. Вот уж три дня прошло с того разговора. Из лесу идет Ева с тяжелой вязанкой. Сколько дров перетаскала за лето бедная девочка!
- Положи вязанку, Ева, дай мне глянуть в твои глаза. Они синие, как и прежде?
Глаза у нее были красные.
- Ну улыбнись же, Ева! Я не могу больше тебе перечить, я твой, я твой...
Вечер. Ева поет, я слушаю ее песню, к горлу подкатывает комок.
- Ты поешь сегодня, Ева?
- Да, я так рада.
И она поднимается на цыпочки, чтобы меня обнять, ведь она такая маленькая.
- Ева, у тебя руки в ссадинах? Что бы я дал, чтоб на них не было ссадин!
- Это не важно.
И так чудесно сияет ее лицо.
- Ева, ты говорила с господином Маком?
- Один раз.
- О чем же вы говорили?
- Он к нам переменился, заставляет мужа день и ночь работать на пристани, меня тоже заставляет работать без отдыха. Он задает мне мужскую работу.
- Отчего он так?
Ева смотрит в землю.
- Отчего он так, Ева?
- Оттого, что я люблю тебя.
- Но откуда он мог это узнать?
- Я ему сказала.
Пауза.
- О господи, хоть бы он подобрел к тебе, Ева!
- Да это не важно. Мне теперь все не важно.
И голос ее дрожит, словно тонкая песенка.
А листы все желтеют, дело к холодам, народилось много новых звезд, месяц кажется уже серебряной тенью, обмокнутой в золото. Еще не примораживало, только прохладная тишь стояла в лесу, и повсюду жизнь, жизнь. Всякое дерево призадумалось. Поспели ягоды.
Потом наступило двадцать второе августа, и были три ночи, железные ночи, когда по северному календарю лету надо проститься с землей и уже пора осени надеть на нее свои железа.
26
Первая железная ночь.
В девять часов заходит солнце. На землю ложится мутная мгла, видны немногие звезды, два часа спустя мглу прорезает серп месяца.
Я иду в лес с моим ружьем, с моим псом, я развожу огонь, и отблески костра лижут стволы сосен. Не приморозило.
- Первая железная ночь, - говорю я вслух и весь дрожу от странной радости. - Какие места, какое время, как хорошо, боже ты мой...
Люди, и звери, и птицы, вы слышите меня? Я благословляю одинокую ночь в лесу, в лесу! Благословляю тьму и шепот бога в листве, и милую, простую музыку тишины у меня в ушах, и зеленые листья, и желтые! И сплошной шум жизни в этой тиши, и обнюхивающего траву пса, его чуткую морду! И припавшего к земле дикого кота, следящего воробушка во тьме, во тьме! Благословляю блаженный покой земного царства, и месяц, и звезды, да, конечно, их тоже!
Я встаю и вслушиваюсь. Нет, никто меня не слыхал. Я снова сажусь.
Благодарю за одинокую ночь, за горы! За гул моря и тьмы, он в моем сердце. Благодарю и за то, что я жив, что я дышу, за то, что я живу в эту ночь! Тес! Что это там, на востоке, на западе, что это там? Это бог идет по пространствам! Тишь вливается в мои уши. Это кровь кипит у вселенной в жилах, это работа кипит в руках у творца, я и мир у него в руках. Костер озаряет блестящую паутинку, из гавани слышен всплеск весла, вверх по небу ползет северное сиянье. От всей своей бессмертной души благодарю за то, что мне, мне дано сидеть сейчас у костра!
Все тихо. Глухо падает на землю сосновая шишка. "Вот шишка упала!" - думаю я. Высоко стоит месяц, костер дрожит, догорает, скоро совсем загаснет. И на исходе ночи я иду домой.
Вторая железная ночь. Та же тишь и теплынь. Я все думаю, думаю. Я сам не замечаю, что делаю, я подхожу к дереву, надвигаю на лоб картуз и прислоняюсь спиной к стволу, сложа руки на затылке. Я смотрю на огонь и думаю, пламя слепит мне глаза, а я не чувствую. Я долго стою в этом нелепом положении и смотрю на огонь; но вот ноги устают, подкашиваются, затекают, и мне приходится сесть. Только сейчас я понимаю, как глупо себя веду. И зачем я так долго смотрел на огонь?
Эзоп поднимает голову и слушает, он слышит шаги, из-за стволов выходит Ева.
- Мне сегодня так грустно, меня одолели думы, - говорю я.
И она жалеет меня и молчит.
- Три вещи я люблю, - говорю я ей. - Я люблю желанный сон, что приснился мне однажды, я люблю тебя и этот клочок земли.
- А что ты больше всего любишь?
- Сон.
Снова тихо. Эзоп узнал Еву, он склонил голову на бок и смотрит на нее. Я почти шепчу: