Они вонзали в меня жала своего беспокойства, своей неустроенности, своих страхов и тоски. Они жаждали, чтобы мои внутренности переварились во мне, чтобы я был ходячим чаном с кипящим мясом. Они вонзали в меня свои комплексы в отместку за то, что я вонзал в них свой член, который они обожали – и я обожал его, и буду обожать всегда, потому что только он по-настоящему делает меня великолепным писателем, и уж тут моя жена была полностью со мной согласна, уж будьте покойны, – и ждали, ждали. Они знали, что рано или поздно яд возьмет свое и от меня останется лишь оболочка, полотнище Страшилы, забитое соломой, никчемная тряпка.
Так оно и случилось.
Но случилось много позже. Как яд, отложенный осой в гусеницу, превращает ту в живые консервы и ходячего мертвеца на зиму – время, чтобы в теле жертвы выросла другая, маленькая, оса, и прорыла в чужом мясе тоннель своими челюстями, – так и сомнения, отложенные во мне моими ревнивыми любовницами, проросли не сразу. Они догнали меня на исходе третьего десятка лет. В молодости я был силен и смеялся над ними. Я презирал их. Они казались мне слабыми соперницами. Я был готов на что угодно, потому что, в конечном счете, всегда вонзал, и всегда, таким образом, выигрывал. Я брал их, считая, что яды, впрыскиваемые ими в меня, лишь слабая компенсация того, что я впрыскиваю в них свое семя. Форма обмана.
Как и все мужчины, я ошибался в женщинах.
И в свои 33 года почувствовал, что потерял все. Уверенность, силы, жизнь, наконец. Она уходила из меня, я это чувствовал, чтобы там не говорили врачи. У меня болело горло и я подозревал рак. Ни один специалист, ни один психоаналитик, так и не смогли разубедить меня. Что было мне в их аппаратах, привезенных из Германии или США? Я совершенно точно знал, что сотни женщин проклинали меня, ненавидели меня, заронили в меня Сомнение, и вот оно и дало, наконец, всходы.
Я почувствовал, что смертельно болен.
И я на своем горьком опыте убедился в существовании двух болезней, в которые не верил в молодости, потому что тогда они казались мне нереальными.
Панические атаки и метеозависимость.
И если со вторым я еще как-то справился, – ты просто учишься жить в ритме и гармонии с миром и перестаешь насиловать себя в угоду желаниям, ведь если матушка-природа наслала на нас дождь, то, стало быть, она желает, чтобы все живое залегло по своим норам, и мы не исключение – то панические атаки превратили меня в трясущийся от страха пудинг.
Кончилось все тем, что я бросался ничком на землю, когда шел по центру города.
Потливость, сердцебиение, чувство ужаса, не спровоцированное никакими внешними явлениями. Забудьте. Это все для врачей и студентов-медиков, которые собираются ими стать. Я помню лишь ощущение нарастающего ужаса: настоящего, хтоничекого, поселившегося в наших ребрах еще в те времена, когда мы были крысами размером с ладонь, а в наши норы, – сопя и повизгивая от предвкушения, – рвались гигантские голодные ящеры.
Я познал значение слова "паника" в подлинном его, древнегреческом, смысле.
То, что чувствовал Одиссей, которого тянул в себя слюнявый водоворот Харбиды.
Хуже всего было даже не сама паника, а предчувствие. Когда я понимал, что приступ паники вот-вот случится, то плакал, как ребенок, приговоренный к смертной казни. Я знал, что если признаки есть, то не избежать и приступа.
Я слышал шаги палача.
…Такие панические атаки продолжались около года. Поначалу единственное, что останавливало их, были мои книги. Когда я отчаянно пытался спастись хоть чем-то, – Алиса относилась к моей болезни с легким презрением, и не скрывала, что считает все это блажью, а меня – бесхарактерной тряпкой, – то вспомнил, что я писатель. Тогда я вновь попробовал писать книги.
И я выяснил, что когда я писал текст, панические атаки – нет, не отступали, – чуть-чуть теряли свою остроту.
Литература приглушала мои страхи, словно морфий – боль.
Поняв это, я приналег, и написал две книги за год. Конечно, это была большая ошибка. Чтобы спастись от одного своего мира, я, при первых звуках сирены, выскакивал в другой мир, который создавал сам же.
Я придумывал другие миры, чтобы выскочить из этого, когда заслышу вой сирены, предупреждающий меня о новой, удушливой волне ужаса, которая вот-вот настигнет меня, и погребет под собой. И я превращусь в жалкое, дрожащее от боли и паники существо: руки ходуном, нарушение сердечного ритма, удушье, и тому подобные симптомы, узнать подробнее о которых вы можете, порывшись в медицинских справочниках.
Мне удавалось это на первых порах, но я лишь спровоцировал обострение.
Ведь, по сути, я лечил маниакальную депрессию шизофренией.
После того, как я почувствовал, что вот-вот избавился от панических атак, они вернулись. И как! По утрам меня тошнило от страха, по ночам я просыпался с уверенностью, что сейчас случится землетрясение, и умолял Алису выбежать на улицу. Днем я сидел, забившись в угол, и, с трудом сглатывая, считал минуты до того часа, когда смогу выбежать в больницу по соседству с домом, чтобы убедиться – моя кровь поражена, мои лимфоузлы раздуты, я ходячий мертвец. Я страшно боялся, что врачи назначат мне сильнодействующие препараты и я превращусь в классического сумасшедшего.
Хотя понимал, что и так уже стал им.
Я в буквальном смысле терял голову.
…Особенно остро я ощущал это, выворачивая руль автомобиля, чтобы выбраться, наконец, из этого проклятия для начинающих автомобилистов. Да-да, круг.
Я не хотел торопиться, потому что не чувствовал себя достаточно опытным водителем, но и спешил. Я ехал на свинг-вечеринку к нашим с Алисой друзьям, и не хотел пропустить начало. После него найти красивую женщину трудно. Пары разбиваются, когда еще пьется первый коктейль в большом холле, где никто не совокупляется, а лишь смущенно переглядываются новички, и уверенно скользят по ним взглядами старожилы. Я очень хотел успеть, но опасался встречи с полицией. Поворот на ручном тормозе, что это у вас в багажнике, блондинка сдала тест на алкоголь, правый поворотник перед поворотом налево, что там еще. Меня колотило, я ехал сам, и, как в дурном сне, нажимал на педаль тормоза спустя пять секунд после того, как это следовало бы делать. Принимай инспектор сейчас у меня экзамен на вождение, мне бы нипочем не получить "допуск". Да я и раньше его не смог получить, просто, после трех провалов, протянул инструктору купюру в сто евро под пустым бланком для оценки. Он мое предложение, конечно, оценил, и я был счастлив. Правда, не учел того, что ездить мне придется одному.
Не считать же мертвое тело в моем доме, тело, которое я вез с собой, – с привкусом горечи и пыли, и тлена – попутчиком?
Легкое потряхивание на кругу, куда я спускаюсь, притормаживая, и я почувствовал себя спасенным. Мне стоило большого труда выбраться из чехарды автомобилей на потрепанной, – как и весь наш состарившийся Кишинев, – дороге. Зато уж сделав это, я выжал газ изо всех сил – что-то такое я на уроках вождения запомнил – и поднялся в горку, чтобы свернуть в Ботанический сад. Проезд на частном транспорте туда запрещен, если, конечно, вы не протягиваете охраннику то же самое, из-за чего инструктор по вождению перестает замечать неудачно припаркованный автомобиль и не пристегнутый ремень безопасности. И вот, я уже в Ботаническом парке, куда обожал приводить своих подружек. Прогулок здесь не избежала даже моя "звезда", ненавидевшая этот парк. Она не понимала, что я в нем нашел, как не понимала, что я нашел в своей жене. Мне всегда было лень объяснять, что в них обоих – в отличие от нее – меня привлекала странная смесь безразличия и жадного интереса. В этом парке деревья склонялись ко мне, как врачи к пациенту на операционном столе, но были заинтересованы во мне ровно настолько, насколько врачи – в пациенте.
Нечто подобное испытывала ко мне моя безразличная к литературе жена.
Что ты нашел в ней? нервничая, спрашивала моя подружка с телевидения.
В этой обыкновенной, начинала перечислять она.
Обычной, серенькой, говорила она, отбивая такт ногой.
Обыкновенной как все, говорила она.
Ничем не примечательной… говорила она.
Как и все люди без задатков писателя – а у меня на такие вещи глаз острый, – она не обладала вкусом и искренне считала, что чем больше синонимов ты употребишь, тем богаче и убедительнее будет нарисованная тобой картина.
Нужно ли говорить, что она ошибалась?
В отличие от моей "обыкновенной" жены, которая никогда ни одной промашки не допускала.
За исключением первой, ставшей последней же.
Но это ведь и есть признак класса, не так ли? Ас ошибается один раз, насмерть. Но перед этим он творит чудеса. Моя жена тоже творила их перед своей единственной ошибкой, ставшей фатальной. Той самой, из-за которой Алиса лежала – нет, она была вовсе не в багажнике, – в маленькой комнатке под крышей дома в нашей огромной квартире. Лежала, постепенно теряя лицо. Мне было страшно глядеть в него прямо. Так что я принес туда зеркало, и, пытаясь поймать взглядом дрожащую руку, увидел в куске стекла отражение чего-то зеленовато-мутного, с сиреневым отливом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она испустила дух.
Меня вырвало.
После этого я, – как ни старался, – так и не смог заставить себя убрать в комнатке, где лежала она. Цветок зла. Раскрывшаяся мясная рана, остановившая кровотечение сама в себе. Мясо подгнило по краям, и кровь остановилась. Замерла, застыла черными сгустками. Запахом тлена. Гниющая лошадь Рембо, должно быть, пахла так же. Мою жену это литературное сравнение позлило бы. Она вообще не любила книг и обвиняла меня в том что я в нее "тычу своей литературой". Она, – говорила она, скандаля, – предпочла бы, чтобы я тыкал в нее кое-чем другим.
Ты и так получила это кое-что, говорил я.
Она не обращала внимания. Это была Алиса. Моя жена. Если уж она решала, что недополучила, что остановить ее было невозможно. При этом она моментально забывала все, что получила только что. Она была как собака, которой вырезали желудок, и которая все никак не может наесться. Она каждый день начинала с чистого листа, каждый день хотела набить себя, как колонист – тюк с мехами. Весь мир вокруг себя она воспринимала, как иудейский захватчик – Ветхозаветную Палестину. Полное истребление аборигенов и окружающей среды, полное уничтожение старого мира. Она разрушала коралловые рифы содроганием своего ядовитого характера, в сравнении с которым ядерное оружие – детская игрушка, – после чего ландшафт Океанов менялся. Сверху все выглядело как прежде: рифы, кораблики, доски для серфинга, загорелые купальщицы ждут мускулистых ныряльщиков на берегу, чтобы дать им впрыснуть в себя просоленную ста морскими ветрами сперму в скользкие от пота ляжки. А на глубине пяти километров рушились основания островов, кораллы сыпались, как обваленные каменоломни, и недалек был день всеобщего краха.
Моя жена была способна превратить атолл Бикини в Марианскую впадину одним взглядом.
Если же бы ей предоставили возможность сделать что-то одним словом, планету ждала бы катастрофа. Вот одна из причин, по которой вы должны любить меня. В этом, – а не в писательстве, – все дело. Я принимал на себя ударные волны страшнейшей силы. Я был полигоном в Семипалатинске и в Колорадо. Все мои женщины, съехавшиеся посмотреть на меня, как на поле, где расцветают грибы ядерных взрывов – им казалось, что они проведут пикник с толком, а на самом деле они облучались. Смертельными дозами. Но даже это было ничто в сравнении с тем, что получал я. Проклятия всех кругов Данте постоянно звучали у меня в ушах, а глаза покраснели от адского пламени.
Это моя жена заботливо разжигала его в камине на втором этаже нашего высотного пентхауса.
Как меня угораздило оказаться одним из его хозяев? Безумная система кредитов, пошатнувшаяся, но все ещё сохранённая, репутация известного писателя, и желание, – сводящее с ума желание – моей жены. Она жаждала свои двести квадратных метров территории, свои витражные окна, в которые заглядывали белки, спускавшиеся к нам по тонким ветвям склонившихся к дому деревьев. Потому что дом, конечно, был построен в самом парке. Один из этих модных сейчас в Молдавии новостроев, воздвигнутых в нарушение всех норм божеских и человеческих: в парке, на кладбище, напротив родильного дома… Неважно. Важно лишь было, что мы стали владельцами огромной двухэтажной квартиры в новом доме, с видом на парк, от которого нас отделяла даже не дорожка, а узкая пешеходная тропинка. На которой я часто представлял силуэт, нарисованный мелом. Алиса это чувствовала, и постоянно – Вызывающе, я бы сказал – распахивала окно, витражное, повторюсь, на всю стену, и становилась в проем. Или, того хуже, наклонялась, выпятив зад, и высунувшись в окно почти по пояс. Меня, с моей боязнью высоты, – одним из моих маленьких страхов, которые на 33 году моей жизни сложились в единый пазл Великого Ужаса, – от этой привычки в дрожь бросало. Сейчас-то я понял, что к чему. Мне не высоты было страшно. Алиса права.
Я просто боялся оказаться убийцей.
Совершенно, кстати, напрасно. Потому что таковым оказалось мое существо. Я оказался убийцей, даже когда хотел избежать чьей-то смерти. А уж если что на роду написано, так тому и быть. От судьбы не уйдешь, говаривала моя жена, частенько поражавшая меня своими экстрасенсорными способностями. Разумеется, я в это не верю. Но тут дело в тончайших нюансах психологии, звериной наблюдательности, глубокого знания меня. Эта сучка могла предсказывать меня, как прожжённый синоптик – появление ураганов и штормов в Тихом океане. И даже больше. По секрету как-то один из них, – метеоролог, которому посчастливилось проходить практику в США, – сказал мне, что тайфуны, ураганы и прочие неприятные подарки погоды, происходят в этом Океане ежедневно. Так что не промахнешься. Моя же жена умела по мельчайшим изменениям поверхности воды, по ряби и даже не ветру, но намеку на него, предупредить все, что случится со мной в ближайшее время. Она читала меня как кормчий, – продавший свою карту, свое первородство, Адмиралу Колумбу, – когда-то читал Океан. И она не боялась меня, – и этим также отличалась от моих многочисленных недалеких любовниц, – не потому, что я не могу причинить вреда.
Я сам – воплощённый вред.
Клубок из ржавой колючей проволоки, битого стекла и ломанных бритв.
Просто она научилась с этим жить. Она знала меня как свои пять пальцев, она изучила меня, как кит – Океан. Родина, естественная среда обитания, терновый куст для кролика дядюшки Римуса. Но она помнила, что и Океан убивает своих детей. Бывает, он выбрасывает на отмель и кита, певшего свою песню ветра и стихии, песню свободы и любви. Он хранит в себе не только миллиарды тонн планктона, этого зеленого благодатного колосящегося поля, благодарно пожинаемого китовой пастью. Он дает приют паразитам, которые, попав во внутреннее ухо, сбивают титана с курса, сбивают титана с толку. Океан может убить. Думаю, поэтому у китов такие печальные глаза. И у моей жены глаза были грустными. Она глядела ими на дорожку у дома, и все ждала как будто чего-то. Я не понимал, в отвращении отворачивался, и все просил прекратить. А на самом-то деле я отворачивался от себя. От картины, возникающей в моих глазах все чаще.
Короткий бросок в ноги, вскрик, и раздувшаяся колоколом юбка.
Несколько стремительных мгновений, и жесткий, неприятный даже на звук – что уж говорить о касании, – удар. Остальные было делом крепких нервов. Невозможно доказать, что ты выбросил человек из окна, если на его теле нет следов борьбы. И если все знают, что выпавшая из окна женщина обожает назло мужу, – трусящему высоты, – усаживаться на подоконник. И выпивать. Тут даже полиция будет бессильна. Конечно, они постараются потрепать вам нервы и, не исключено, вы проведете несколько неприятных недель не у себя дома. Но если борьбы не было, и вам удалось сделать все одним рывком, даже профессиональные легавые, смысл жизни которых состоит в немотивированной жестокости, ничего вам не сделают. И вы не понесете никакого ущерба. В отличие от вашей репутации. Да и то лишь, если вы не писатель, как я. В случае же, если вам не повезло, как мне, то случившаяся трагедия, напротив, окажется вам на руку.
Так что все шло к тому, чтобы я убил Алису именно так.
И не случилось этого по одной лишь причине.
Книга о писателе, который выбросил свою жену из окна, уже написана.
Известность этой книги, увы, не позволяла мне проделать описанные мной выше манипуляции с Алисой. Великая "Американская мечта" самовлюблённого, до отвращения исписавшегося к старости, Нормана Мейлера. Который и вправду оказался каким-то боком причастен к падению одной из своих жен из окна небоскреба. Неважно, мог ли бы я позволить себе выбросить жену из окна. Проблема в том, что каждый писатель каким-то образом не только пишет свои книги, но и пишет свою жизнь. Применять чужие приемы – не совсем честно. Разве что использовать культурное цитирование, каким нынче все писатели, – и я не исключение, – оправдывают общее падение потенции. Например, выбросить из окна Алису, держащую в руках томик Мейлера. Прекрасная идея.
Но убить мою жену оказалось куда проще, чем заставить ее взять в руки книгу.
Так что и от мыслей о культурном цитировании в воображаемом преступлении мне пришлось отказаться. Как она ни вертелась у окна, как ни провоцировала меня, я сдерживался, сам того не понимая. И лишь с испугом отшатывался при виде открытого окна. Застынь я у которого, уж будьте покойны, моя жена бы ни на минуту не помедлила. А я к тому времени уже очень сильно раздражал ее. И она бы, не раздумывая, сделала то, о чем я лишь мечтал. Алиса была человек действия. Ее мускулы и рефлексы шли вровень, как два мощных, тренированных чернокожих спринтера, победу одного из которых определяет лишь фотофиниш, да и то после 100-кратного увеличения. Я, – человек рефлексии и долгих размышлений, – диву давался скорости ее реакции, тела, и, как следствие, мысли. Мне, чтобы собраться, нужно было потратить некоторое время и усилия. Она вставала с лагеря на марш как Наполеон или Суворов, в считанные секунды. Иногда мне казалось, что она в состоянии перейти Альпы и вторгнуться в Египет. Но, за неимением карты, предпочитала вторгаться в меня. Добротный, плотный, одаренный кусок мяса. В котором, до поры до времени, зрели сомнения и ядовитые споры смерти, посеянные языками, этими кусками мокрого мяса. И который казался несокрушимым, но это были лишь иллюзии прошлого, фантом былого могущества. С виду я был крепкий 33-летний мужчина, довольно известный писатель, бабник и любитель выпить, в отличной форме, заядлый игрок в регби.
На деле же я был ходячий покойник.
Осирис, из которого вот-вот должны были прорасти зерна пшена. Только мое пшено оказалось зачумленным. По справедливости, меня следовало бы сжечь, полить землю керосином, и пропустить по ней трактора и бульдозеры, которые потом тоже сжечь, а утрамбованную почву посыпать толстым слоем соли. Наверное, Алиса так и собиралась сделать. Да только я раньше успел. Увы, сил и запала мне хватило лишь на начало.