И примерно через несколько минут я чувствовал, как свинцовая тяжесть покидает тело, и испарина выступает на лбу. Я был экипажем космического корабля, который в последний момент избежал чуда. И я хватал обеими руками голову спасителя – Анны-Марии, – чтобы расцеловать в обе щеки, но находил голову в своем паху, где она сосала меня, и это было так хорошо и так сладко, что я не решался вырвать это жало из своего тела, прижечь эту пиявку, и она сосала, сосала и сосала. Когда же мне показалось, что мы уже не можем больше летать, и – не упадем, нет, – просто мягко спланируем на воды Океана, бушующего внизу, Океана, где нас уже ждет стая больших и игривых китов… Анна-Мария сумела взять ситуацию под контроль и в этот момент.
Она организовала нам мягкую посадку.
И я не взорвался, нет… но просто очень долго и тихо, кончил ей в рот, и она, – умница, – организовала бесперебойную откачку топлива, и если бы я мог, то рекомендовал бы этот газопровод всем ведущим концернам мира.
Думаю, она заслуживала аплодисментов на мировом съезде нефтяников. И первого места в президиуме на съезде стран-газодобытчиков. Она нашла бы воду и без лозы. Отсосала гной, даже если бы у вас не было раны. Это была прирожденная минетчица, женщина, чья манда тускло моргала огнями самолета, потерпевшего бедствие в джунглях, заброшенного… в котором прорастают уже лианы и капает с фюзеляжа вода, и ржавеют детали ремней…
Но чей рот, – во искупление этого печального угасания, – цвел самым ярким и самым ядовитым цветком джунглей. Тем самым, которым украшали свой самый торжественный венок ламы и будды, индуистские боги и белые сахибы, принимавшие парады туповатых сипаев, нажравшихся бумаги, пропитанной свиным жиром.
Она сама была рот – Анна-Мария.
Я понял, что все части ребуса встают на место.
Мироздание восстанавливало равновесие. Боги возвращали мне расположение. Милостивые улыбки небожителей заполнили комнату Анны-Марии, пока она лежала тихонечко, держа во рту меня, и полизывая, пока я уменьшался, уменьшался… и она уткнулась носом мне в живот без боязни подавиться. Я блаженствовал, думая о том, что у меня никогда больше не будет панических атак. Что я нашел себя. Троица воссоединилась.
Алиса любила лучше всех в мире, Лида трахалась лучше всех в мире, а Анна-Мария сосала лучше всех в мире.
Я стал чемпионом мира по всем мыслимым версиям.
…почувствовав, что руки затекли, я вынул их и потрепал по голове Анну-Марию. Она что-то благодарно промычала.
Понравилось, спросил я, потому что ей спрашивать об этом не было никакого смысла, все и так было понятно.
У тебя красивый… пробормотала она.
Но великова… сказала она.
Придется терпеть и в дальнейшем, сказал я.
Ох, даже не знаю, что скажет Дие… сказала она.
Не так уж ты его любишь, если дала мне, сказал я.
Нашего хохотунчика и консула, сказал я, почувствовав вдруг, – со стыдом, – резкую неприязнь к Диего. Это было что-то вроде ненависти сына к отцу. Он должен был умереть, чтобы я занял его место. Во всех трех женщинах.
Он вовсе не такой, как ты думаешь, сказала она.
Он опасный человек, сказала она и я вспомнил предостережения Лиды.
С чего ты решила, что я не такой, сказал я.
Она поднялась надо мной на руках, – сухие губы, обратил я внимание, – и посмотрела внимательно в глаза. Покачала с сомнением головой, задевая волосами. Я почувствовал, что восстаю. Вцепился ей в задницу, и усадил на себя. Анна-Мария охнула и закусила губу. Я выгнулся, потому что теперь была моя очередь показать, как надо летать.
В этот момент дверь скрипнула.
***
Некоторое время мы молча смотрели – каждый на себя в отражении чужих глаз.
Кроме отражения меня, в глазах Диего – как игрушечные фрукты в окошечке игрового автомата, – одни за другим мелькали плохо скрытые насмешка, отвращение, презрение, и даже похоть. Я, почему-то, понял, что Диего все знает. Я даже едва было не спросил его, знает ли он все. Но это было бы так же глупо, как спрашивать Анну-Марию, кончила ли она. Она кончила, едва дверь открылась, и мы увидели застывшее лицо Диего, поднявшего руку к воротничку… – моментальное удушье, или обычный жест человека, решившего раздеться, едва зайдя в комнату любовницы, -… тут Анна-Мария мелко затряслась, и, ухая и грязно ругаясь, содрогнулась несколько раз на моем члене. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Первой моей реакцией было приподняться хотя бы чуть-чуть, на локтях хотя бы – мне, почему-то, взбрело в голову, что ревнивый латиноамериканец выхватит сейчас пистолет и изрешетит нас с Анной-Марией, прокручивая барабан револьвера левой рукой, и направляя его в нас не дрогнувшей правой. Потом я вспомнил, что Диего вовсе никакой не латиноамериканец. И, строго говоря, не Диего. Так что я хлопнул Анну-Марию по заднице обеими руками – я не видел, но живо представил, как на ягодицах появляются следы, – и рассмеялся.
Он помолчал немного, а потом тоже захохотал.
Это длилось несколько минут, в течение которых он то затихал, то разражался бурным хохотом, передвигаясь по комнате, как человек, укушенный коброй. Он постепенно терял способность к ориентации в пространстве. Пара шагов внутрь – Анна-Мария испуганно подалась к стене, оставаясь на моем члене, – пара шагов вбок, быстрый нырок головой чуть влево, словно боксер в уходе от прямого левого… Мелкие приставные шаги вправо, быстрое и точное касание какого-то белья на корзине… шаг назад, руки, схватившиеся за живот, желтые из-за табака зубы. Он хохотал, как ребенок. Я мягко столкнул Анну-Марию с себя, и все-таки приподнялся, но без боязни. Я просто хотел одеться. Секса больше не предвиделось.
Анна-Мария, голая, осталась на полу.
Диего, задыхаясь, упал в кресло-качалку – из-за набросанных вещей я даже не заметил его, да и много ли я заметил, ведомый кровью, ведомый Минотавром, – и принялся судорожно дышать, всхлипывая. Так пытаются восстановить дыхание после забега спринтеры.
Принести тебе воды, спросил я, застегивая ремень.
Он, глубоко, – но уже чуть реже, – дыша, помотал головой.
Я обратил внимание на то, как выглядит Диего. У него была внешность богатого наследника, промотавшегося в казино, и пришедшего рассказать об этом властной матери. Пуговицы костюма расстегнуты, воротничок чуть изогнут, на левом рукаве не было запонки.
Что произошло, сказал я резко.
Где Алиса и Лида, сказал я.
Ты же, мать твою, должен сейчас прогуливать их по морю, на, чтоб тебя, шикарном круизном судне, с капитаном, стюардами, и шлюхами, сказал я.
Поссорились, сказал он с очередным всхлипом.
Что надо было сделать, чтобы заслужить неблагодарность двух таких отзывчивых дам, сказал я, надевая рубашку.
Да нет, ты не понял, сказал он.
Они между собой поссорились, сказал он, глядя в потолок.
После чего разрыдался.
…Плакать он не перестал, даже когда успокоился и Анна-Мария, набросив на себя мужскую майку, – я невольно отметил, что ей идет, очень идет, и почему-то представил себе Анну-Марию в моем доме, накинувшую мою одежду, – принесла ему успокоительного. Он требовал виски, но я настоял на пустырнике и валериане. Выпил чашку зеленовато-мутной жидкости, и продолжил плакать, но уже тихо, как будто в нем появились два человека. Плачущий Диего и другой – отстраненно наблюдавший за ним. Тем не менее, у этих двух мужчин было одно тело. И оно, – глядя на то, как другой мужчина трахает любовь всей его жизни, – страдало и поджаривалось на вертеле, словно какой-нибудь грешник.
По крайней мере, так он нам с Анной-Марией сказал.
Глаза Диего наполнялись слезами, как ямы в местности, изобилующей подземными водами: медленно, но неумолимо. Когда их становилось чересчур много, излишки выплескивались через край, и он начинал скулить, словно побитая ни за что собака. Он закусывал воротник, или рукав, сгибался, – словно от диких желудочных колик, – пыхтел и задыхался. Мне пришлось пригрозить "Скорой", чтобы он хоть чуть – чуть успокоился. Но и тогда Диего время от времени умудрялся пустить слезу, что значительно затрудняло мне допрос с пристрастием, который я устроил. Стоило ему бросить взгляд на голые ноги Анна-Марии, заботливо склонившейся над ним, как он начинал всхлипывать и стонать, словно мать, потерявшая ребенка. Да так оно и было.
Я чувствую себя так, словно лето моей любви позади, сказал он, закрыв лицо руками.
И теперь настала осень, холодная, унылая осень, сказал он, все еще пряча лицо.
Шлюха, шлюха, ебанная шлюха, сказал он.
Будь ты блядь проклята, проститутка сраная, сказал он.
Ебаная дырка, просто дырка, дырка, дыра, просто ебанная дыра, сказал он.
Если бы меня тут не было, он бы избил Анну-Марию. И она дала бы избить себя. Диего глянул на сестру сквозь растопыренные пальцы, которыми прикрывал лицо, словно в ужасе.
Как же я тебя ненавижу, тварь, сказал он.
Это говорил мужчина. Говорил сквозь зубы, и говорил правду.
Мне нечем было его утешить. Я ничего не говорил – он обращался не ко мне, а к Анне-Марии. Меня он вообще словно не замечал и обращался со мной изысканно невежливо, как очкастый отличник-еврейчик относился бы к хулиганам, которые его вечно третируют. Он ничего не мог со мной поделать, но не желал находиться со мной на одной территории, и всячески подчеркивал это. И у него получалось. Я готов был ручаться, что дело не в его псевдо-дипломатическом ремесле. Я видел, что у него это с детства – как прямая осанка наездника, или склоненная чуть набок голова боксера. Я впервые за все время знакомства с Диего задумался над тем, что пришлось ему пережить в детстве. Еврейчик в Молдавии. И его сестра, которая буквально соблазнила меня.
Я надеюсь, ты понимаешь, что тебе лучше уйти, сказал он, глядя в сторону.
Надеюсь, ты понимаешь, что она не только раздвинула ноги, но и позвала меня занять место между них поудобнее, сказал я, разозлившись. Мне не понравилось, что он обращался со мной, как с монстром, разрушившим дом из радуги.
Как будто у него когда-то был такой дом.
Я прекрасно все знаю, сказал он. Моя сестра – ебанная шлюха. Может, она сама себя предложила. Не думай, что это меняет что-то, сказал он. Если хозяин предлагает тебе в подарок фамильный перстень, чтобы продемонстрировать радушие, вовсе не обязательно принимать подарок, пробормотал он. Анна-Мария вновь потянулась с полотенцем, утереть слезы, Диего отмахнулся. Я обратил внимание на ее взгляд. Он словно бы остывал. Она напоминала вулкан, извергнувшийся на ваших глазах несколько часов назад. Там, где взлетали в воздух раскаленные брызги лавы, и густо струились в небо полосы дыма, клубы пепла постепенно скрывали пейзаж. Я ощутил, как сереют глаза. Анны-Марии. От Диего не укрылся мой взгляд.
Ну да, она дурочка, и что с того, сказал он.
Анна-Мария снова потянулась к нему, и на этот раз Диего позволил себя обслужить. Я молча смотрел на него, как смотрят на кота, сбитого машиной, с глазами, вылезшими из орбит и вывороченной челюстью. Должно быть, у меня был очень пустой взгляд. Диего нехотя взглянул на Анну-Марию, и велел ей одеться, и принести виски. Последнее он произнес с видимой угрозой, словно надеялся, что я возражу и это послужит отличным поводом для драки. Но я молчал, до тех пор, пока она не принесла бутылку и один стакан на подносе.
Еще один, раздраженно бросил Диего.
Бутылка звякнула о поднос, дверь чуть хлопнула за Анной-Марией, ушедшей за дополнительным стаканом, и я вышел из транса, в который меня погрузили глубокие, страдальческие глаза Диего. Не думай, что я позволю тебе провернуть со мной этот фокус, сказал я резко.
Он подбросил брови – весь фальшивое удивление и ожидание.
Бедняжка брат, обремененный сестрой-дурочкой из кожи вон лезет, чтобы заработать им на пропитание, пояснил я. Чудесно, за вычетом того, что брат трахает сестру, сказал я. Ну и занимается еще кое-какими вещами, сказал я, нанося удар в темноту. Судя по лицу Диего, он достиг цели. Теперь ему оставалось лишь предполагать, что еще я знаю и действовать, исходя из этого.
Амиго, заныл он.
Бога ради, сказал я.
Ты даже не латинос, приятель, сказал я.
Игде моя курочка, шо ви таки имеете мне сказать, заныл я, карикатурно тряся головой, и подделывая местечковый акцент, известный мне лишь по фильмам.
Он выпрямился в кресле и бросил на меня быстрый взгляд. То были глаза разведчика. Улыбнулся.
Дружище, так даже в сраных местечках никто не говорил, сказал он.
Что уж о нас, городских обрусевших евреях, говорить, сказал он.
Уже лучше, пробормотал я, и, пользуясь этим сомнительным выигрышем, потянулся под насмешливым взглядом Диего за рубашкой. Он сделал издевательский приглашающий жест, – будь, мол, как дома, – махнув рукой со стаканом. Чуть пролил на брюки. Не глянул. Вошла Анна-Мария, молча протянула мне стакан, и пропала куда-то.
Пойдет в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, сказал Диего, хотя я ни о чем не спрашивал.
Где сейчас Лида, сказал я.
Наш мальчик влюбился, сказал он, и спрашивает, где чужая жена, забыв о своей.
Какая она тебе жена, сказал я, так, вывеска.
Настоящая твоя жена ушла в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, передразнил я.
Он отпил, – глаза его стали цвета виски, такие же рыжие, янтарные, нехорошие, – и облизал верхнюю губу.
Все было хорошо, пока мы не переместились на корабль, сказал он.
Там они, наконец-то, повздорили, сказал он, потому что твоя жена, как обычно, не сдерживала себя.
Можно лишь удивляться терпению Лиды, признал я.
Что же, на этот раз ему пришел конец, рассмеялся Диего.
Лида сказала твоей жене все, что посчитала нужным, сказал он, глядя на меня пристально.
Что же… сказал я, чувствуя, как за моей спиной опускается гигантская каменная глыба. Ты никогда не вернешься в свой порт, Одиссей, шепнул мне Гермес, – педераст в позолоченных сандалиях на босу ногу, – и ветры и волны вечно будут швырять тебя по всей Ойкумене эллинов. Я ощутил себя как человек, чья прежняя жизнь безвозвратно закончилась.
Что же, сказал я, значит, совместным вечерам пришел конец.
Ты искренне думаешь, что мы можем вот так просто разрешить теперь все это, сказал Диего. Просто перестать трахаться и выпивать и все?
О чем ты, сказал я самым неприятным голосом, какой только умел делать.
Он не ответил, а с сомнением покачал головой. Потом – ботинком, который почти снял. Я почувствовал прилив раздражения. Меня всегда раздражала его манера ходить по дому обутым, даже если это был не мой дом. Он, смеясь, называл меня педантом.
Что же сказала Лида моей Алисе, сказал я, чтобы отвлечься.
Твоя Лида твоей Алисе, спросил он меня. Спасибо, что хоть сестру оставил, сказал он, издевательски. Я молчал.
Правду, пожал плечами Диего, после чего допил виски и поставил стакан на подлокотник. Я долил еще, он глянул на меня с благодарностью, снова вцепился в стекло.
Не буду останавливаться на частностях, сказал Диего, они в этих делах мастерицы, тут все равно, что в куче рыболовных крючков запутаться, сказал он. Я кивнул, согласно. Я ждал.
Она сказала Алисе, что вы любовники, и что ты с Алисой несчастлив, сказал он, добавив после секундной паузы, ушедшей на то, чтобы склонить голову и полюбоваться каплями виски, стекающим по стенкам стакана, и даже, в некотором смысле, доказала.
Не думаю, что это большой секрет, сказал я горько.
Ни для кого, амиго, сказал он, улыбнувшись, и, совершенно очевидно, мстя за "курочку". Я поддержал, улыбнувшись одними губами – глаза мои оставались печальны, – и почувствовал, что эти губы дрожат.
Алиса сама виновата, сказал Диего, глядя в сереющее окно.
Он был прав. Иногда Алиса не умела остановиться. Мне, впрочем, казалось, что и не хотела. Тогда спасти вас могла лишь безумная храбрость. Мышь, взбрыкнувшая перед смертью, иногда пугает кошку. Так оно, по словам Диего, и случилось. Лида, отчаянно защищаясь, сказала все, что думает: описала, с тщательностью летописца, все признаки моего глубочайшего личного несчастья, и отследила все трещинки нашего с Алисой брака, разошедшегося плохо положенной штукатуркой. Но самое страшное – ей удалось, кажется, доказать Алисе что все признаки конца моего терпения налицо.
А это так, спросил меня Диего.
Я не уверен, сказал я, сейчас мне вовсе не кажется, что я готов уйти к Лиде.
Шалун, хохотнул он.
Боюсь, Лида сама тебе выбора не оставляет, сказал он.
Дальше, сказал я, что было дальше.
Алиса, как всегда, когда сталкивалась с сопротивлением, – ну, или прямо говоря, с правдой, потому что правда всегда реальность, а ведьмы ненавидят реальность, как что-то, созданное не ими, – пришла в ярость.
Разругавшись, они разошлись по каютам, а Диего покинул тайком судно.
Утром их привезут, я послал две машины, сказал он с улыбкой.
Моя жена защищала тебя так, как будто влюблена, сказал он.
Что за день… все мои женщины – твои, сказал он с любезной улыбкой радушного хозяина, мол, пользуйся.
Я обойдусь своей, сказал я сквозь зубы, и чувствуя себя проигравшим.
Так оно и было. Я получил всех его женщин, но проиграл.
Потому что вся моя сила была только в одной женщине.
В Алисе.
…Чуть позже я понял, что это именно Диего нашел им общую тему для разговора, и они разошлись по каютам для того, чтобы он мог вернуться в город. Это поменяло все. Но я был чересчур в невыгодном для себя положении, чтобы успевать быстро и верно анализировать ситуацию. К тому же, мне было жаль Диего. Он, что ни говори, любил сестру. Пусть даже за то, что им так много пришлось пережить вместе. Я встал и окно – спрятанном от меня наверху, когда я сидел на диване, – ослепило меня, хотя уже наступали сумерки. Я почувствовал, что покачиваюсь.
Прости, что трахнул твою сестру, сказал я церемонно.
Пустяки, амиго, сказал он, взяв себя в руки.
За жену прощения не прошу, ведь и моя дает тебе на вечеринках, сказал я.
А только там мы с Лидой и трахаемся, на что бы ты не намекал, сказал я в эфемерной надежде уладить все.