Само собой, сказал он, и поднял стакан.
Но ты все-таки постарайся заглядывать к нам, когда мы с хозяюшкой дома, сар, сказал он, иронизируя над южным мифом, и представляя Лиду этакой Скарлетт О Хара, занятой консервацией табака и фасоли. Хозяюшка.
И вы, сказал я, выбираясь боком из комнаты.
Прости, что не провожаю, но ты знаешь, где выход, крикнул он вслед.
Я уже не видел его, и шел вперед наощупь, ни одна лампа не была включена, а мне не хотелось останавливаться, чтобы сделать это.
О, да, как и вход, отозвался я со значением.
Он захохотал.
…на следующее утро Алиса вернулась с кругами под глазами и спала полдня.
А вечером нам позвонила Лида и, от имени Диего – который извинялся за то, что не смог сделать этого лично, потому что уехал, – пригласила на свинг-вечеринку.
Через месяц, сказала она.
*** Х
Мы с Алисой опаздывали, но, – несмотря на отчаянные мольбы взять такси, – моя жена предпочла неспешную прогулку. Только тогда я понял, что уже наступила весна: прятавшаяся поначалу за рваными лоскутами не истаявшего снега, грязными листьями, пережившими холода под слоем земли, нанесенной ветрами, она осторожно прокралась в город. Чтобы, наконец, заявить на него свои права нежданно-негаданно объявившегося наследника. Мы чувствовали теплый ветер лицами, а Алиса кое-где разглядела набухшие почки.
Что, конечно, можно было выдать лишь за желание увидеть кое-где набухшие почки.
Но желание моей жены обладает поистине королевской властью, и уже к концу прогулки, вступая на земли Ботанического сада, я сам увидел, – если что-то видел близорукий я, стало быть, оно и правда существовало, – несколько почек. Березы не просто тянули в стороны свои сухие ветви, а, – судя по всему, – намеревались зазеленеть, как молодая жена – забеременеть. Кое-где по черной земле, – сырой из-за уходящего снега, – скакали забавные черные птички с желтыми клювами, напоминавшие мне провинциальных преподавателей истории. Грустных евреев с хохолками и двумя тысячами лет погромов в глазах. Они даже голову склоняли так же. В Ботаническом саду я огляделся. Все вокруг напоминало картину русского художника, на которую вот-вот прилетят грачи. И это несмотря на то, что давно уже наступил апрель. Алиса постаралась объяснить мне, в чем дело.
Видишь ли, времена года давно уже сбились, сказала она.
Мир катится в тартарары, и если бы вы, художники и писатели, не были слепцами, а умели смотреть вокруг себя, то давно бы уже писали только об этом, сказала она. Добавив, что она, конечно, имеет в виду вовсе не тех дураков, которые трезвонят про экологические катастрофы и тому подобную хрень. Так она и сказала – хрень.
Экологическая катастрофа, милый, это как сыпь на коже, в сравнении с тем, что действительно происходит, сказала она. Мир изменился, потому что в нем изменились основы. Весна наступает в мае-июле. Осень длится до самого Нового Года, а снег выпадает лишь в феврале. Сирень цветет два раза в год вот уже добрый десяток лет. Сезоны поменялись местами, и весна и осень – настоящие – похоже, собираются уйти, не попрощавшись. Вот что происходит, и вот что важно.
Ты, Алиса, рассуждаешь, как настоящая ведьма, сказал я.
Может, я и есть такая, тебе-то откуда знать, господин самовлюбленный слепец, сказала она, но без обычной угрозы и намека на власть, силу, отравленный парами презрения воздух и тому подобные штуки из своего арсенала укротительницы тигров. Я, осмелев, – с утра я ждал бури, – продолжил разговаривать.
По-твоему, нет ничего важнее листиков, зверюшек и речушек, сказал я, и когда она кивнула, так мол и есть, продолжил. Это взгляд язычника, Алиса, сказал я. Это взгляд женщины, сказала она. Это одно и то же, сказал я. А вся наша гребанная цивилизация строится на том, что в центре этого самого мира находится не речушка, не лесок, в каждом поле колосок и тому подобная сентиментальная чушь, а человек. Азм есть. Я есть. И я – центр Вселенной. А ты-то сам в это веришь, сказала она, но я различил в голосе жены грусть.
Я не могу жить по-другому, сказал я.
Бедный мальчик, сказала она, как мне тебя жаль.
Это на тебя просто грядущая вечеринка подействовала, сказал я.
Она повернулась резко, – Алиса шла чуть передо мной, – и я смог рассмотреть ее. Несмотря на все галантные уговоры Диего, Алиса сохранила признаки вкуса – чего, кстати, не удалось подавляющему числу участников вечера, скажу я, чуть забежав вперед, – и наряд намекал, но не кричал. При доле воображения, вы могли предположить, что эти широкие рукава – как у принцесс на средневековых миниатюрах, – призваны хранить жабьи косточки и веточки омелы, и широкий пояс, небрежно упершийся в бедра Алисы, вполне может стать петлей-удавкой для грешного Иуды, так и не решившегося повисеть на осине. Платье Алисы отливало темно-зеленым, но становилось ослепительно светлым при соответствующем освещении. Его вполне можно было счесть вечерним на светском рауте, но оно становилось вызывающе маскарадным на балу ряженных.
Я еще раз подивился умению жены выбирать: платья, дома, мужчин.
Сейчас, поверх платья, на ней была демисезонная куртка с капюшоном – еще один штришок… спрятанные лица сестер на черной мессе, – и резиновые сапоги. Эта деталь придавала ей неуловимый привкус торфа салемских болот. Прядь волос, выпавшая из капюшона, вновь прочертила щеку моей жены. Я залюбовался Алисой.
Милый, в этой вечеринке столько же языческого, сколько в студенческой дискотеке на День Всех Святых, сказала она.
То есть, она сама порождение злого духа, сказал я, но Алиса не поддержала меня.
Ты пойми, настоящее зло, оно не в деталях и не в антураже, сказала она. Это все для впечатлительных неофитов: рожки, метлы, и прочие… атрибуты, сказала она. Ты всерьез полагаешь, что Диего намерен провести гигантский сатанинский обряд, сказал я. Ради чего, чтобы вымолить еще немножечко денег, фыркнула она. Да и как сможет это сделать, шут гороховый, сказала она. Он просто болтун, которому охота устроить очередной сеанс свального греха, но, чтобы это носило изысканный привкус греха, намерен добавить немножечко крысиного помета, сказала она. Бинго, сказал я, смеясь. Проблема в том, сказала Алиса, и лицо ее стало серьезным, что иногда злые духи используют безобидные торжества и розыгрыши в своих целях. Думаешь, сам Сатана поднимется из преисподней, чтобы трахнуть кого-нибудь из гостей Диего, сказал я. Вполне возможно, сказала она.
В таком случае, важно, чтобы это были не мы, сказал я задумчиво.
Тебе, кажется, уже поздно отнекиваться, сказала она, глядя подозрительно. Облако, застывшее над нами, снова двинулось куда-то в сторону севера, на лицо Алисы упал свет, наваждение рассеялось, и я видел перед собой не суровый профиль подруги первопроходца, рубленный в скале, а свою… так хорошо знакомую мне жену.
Что сказала тебе Лида, решился я заговорить, наконец.
Она молчала.
Что бы Лида не сказала, я хочу, чтобы ты знала – я останусь с тобой, сказал я.
Если ты захочешь, сказал я.
Она снова глянула на меня с подозрением, словно настоящая Алиса, – зачарованная, сломленная чьей-то чужой колдовской силой, все силилась сбросить наваждение, и открыть для себя то, о чем давно уже догадывалась, – пыталась выглянуть из чужого тела. Улыбнулась. Взяла меня под руку. До дома Диего с Лидой мы шли молча, и разговаривать стали лишь, когда звякнуло кольцо на двери, и открыла нам Анна-Мария с непроницаемым лицом.
Как думаешь, она дурочка, спросилашепотом Алиса, когда служанка скрылась где-то в доме с нашими куртками.
Уверен просто, прошептал я в ответ, но мой тихий голос был уже заглушен приветственными криками Диего, выходившего в прихожую из одного из многочисленных коридоров. Он совершенно оправился и выглядел веселым.
Амиго, амиго, Алиса, красавица, верещал он, расплескивая на нас шампанское из бокала, и потрясая вторым подбородком, и коротенькими руками. Он был одет, словно дурно воспитанный тореадор: чересчур белая, чересчур пышная в жабо и на рукавах рубашка, чересчур обтягивающие брюки, – я глазам своим поверить не мог, но и правда, кажется, были кожаные – из-за которых его зад выпячивался педерастическими ягодицами продажного сан-паульского подростка, – и несколько броских перстней, слепивших поочередно с каждой руки. Я не видел Диего с того самого дня, когда он застал нас с Анной-Марией, но он ни одним жестом не показал мне, что помнит. Хотя он, разумеется, помнил. И похлопывал меня по спине свободной рукой, держа в другой бокал, а потом тыкался мокрыми и кислыми от вина губами в шею Алисы, отчего та хохотала и отталкивала Диего.
Мать твою, тореадор, ты похож на потасканную рок-звезду, сказал я, качая головой.
Зато ты, дружище, как всегда на высотах горних, сказал он, то ли льстя, то ли угрожая.
Я мельком глянул в зеркало. Этого можно было не делать: меня одевала Алиса. Значит, я одет лучше всех этим вечером. Так оно и было. Синяя рубашка, шедшая не просто мне, но даже и моему оттенку кожи, полурасстегнутая верхняя пуговица – из-за этого у вас создавалось впечатление, что я открыт, но, в то же время, сдержан, – ремешок часов, сдвинутый именно туда, откуда ему следует выглядывать из-под рукава… Я благодарно помог Алисе сбросить резиновые сапоги, и она переобулась – Лида уже протягивала туфли, специально заготовленные, и была уже очень-очень пьяна. Я поймал вопросительный взгляд Диего, и не смог скрыть своего восхищения.
Черт побери, ты напоил свою жену, сказал я.
Постарался, сладенький, сказала Лида заплетающимся языком, и обняла меня, не стесняясь, обеими руками. Впилась в губы, и несколько мгновений целовала меня взасос. Еле оторвав ее от себя, я высоко подбросил брови, изображая невероятное недоумение. Странно, но Алиса смотрела на нас без эмоций. Этим все, рано или поздно, и заканчивается, сказал, со смешком, Диего. Идем, Алиса, пока наши вторые половины понаставят нам рога, я покажу тебе зал для вечера, сказал он. Лида закапризничала, и сказала, что не оставит их вдвоем.
Я с легкой долей ревности понял, что Диего своей жене не совсем безразличен, и именно в этот момент поймал еще один внимательный взгляд амиго, после чего понял, что он не так пьян, как притворяется, – и мы покатились по коридору все вчетвером, веселым кубарем с бутылкой шампанского, одной туфлей в руке – Алиса не успела переобуться, и предпочла скакать на одной ноге, опираясь на двух своих верных пажей, один из которых, и это был я, тащил на плече еще и Лиду.
Нам было весело, и дух захватывало, как от американских горок.
Время от времени Диего распахивал двери, за которыми уже вовсю шла пьяная оргия, – на миг в пролете застывали то растерянные, то заинтересованные лица, тела, смешанные в кучу, как жуки солдатики, выползшие совокупиться по весеннему солнцу, – но мы, хохоча, пролетали дальше. Диего изящно, – как ему казалось, – взмахивал рукой, показывая владения: поля маркиза Карабаса, озера маркиза, а вот его пейзане… Алиса отпускала точные замечания, каждое из которых могло испепелить любого, кто бы его услышал, но, милосердия ради, отпускала их только для нас. Лида хихикала, и то тормошила сзади Диего, то набрасывалась с поцелуями на меня и Алису. Я понял вдруг, что мы не виделись почти месяц, и прожили его, словно в тумане. Как пьяницы, лишенные вина, или дети без сладостей.
Мы все просто очень соскучились друг по другу.
Так что я обнял Диего, и похлопал его по спине, и мы ввалились в самую большую комнату дома, где, на разбросанных по полу, – словно в спортивном зале, – трахались сотни людей, отчетливо видных, до малейшего волоска, или его отсутствия, на лобке, в свете ослепительно сиявших гигантских люстр… и Диего предложил нам их жестом промотавшегося короля. И Алиса с Лидой, схватив друг друга за руки, пропали где-то там, и я, помедлив, нырнул туда же.
Прошу вас, берите все, что видите, друзья, сказал Диего насмешливо.
После чего голос его изменился, и, будь он жидким, я бы увидел, как он помутнел.
Уведешь мою сестру, я тебя, сука, урою, сказал он.
…под утро, когда в щели стал заползать, – словно нечистая сила, – серый свет, дом затих.
Иногда с улицы вскипал рычанием мотор автомобиля, слышался невнятный разговор, хлопали дверцы, шелестели шины, и снова наступала тишина. Сумрачная тишина утра, когда уже слишком поздно засыпать снова – и очень скоро пора вставать. Я так и не лег, и, хорошенько пройдясь по всем рядам, какие только можно было представить, нашел Алису с Лидой лишь под утро.
Они спали в небольшой комнате на втором этаже. На столе от бильярда, голые, обнявшись.
Я, – с синяком в паху, и с членом, посиневшим от зубов одной весьма предприимчивой девицы, известной на весь город вовсе не этим, а своей довольно скучной колонкой в модном журнале, – постоял немного на пороге, после чего закрыл дверь, и вышел на кухню за шампанским. Дорогу туда я так и не нашел, в этом доме, как в большом городе, лучше всего было пользоваться уже знакомым путем, иначе вы рисковали заблудиться, – что со мной и случилось, – пришлось похитить пару бутылок прямо у спящих гостей. Вернувшись, я нашел в комнате Диего и Анну-Марию. Они явно провели ночь вместе, стояли рядом, и глядели на стол. Диего держал на бедре сестры руку. По-братски, то есть, вполне по хозяйски. Я услышал сопение Алисы. Лида пробормотала что-то во сне. Я слегка кашлянул. Диего, не обернувшись, махнул свободной рукой – я увидел, что он держал в ней бутылку виски. Я зашел, и закрыл дверь. Только тогда я обратил внимание, что на Анне-Марии не обычное платье служанки, а что-то, явно символизирующее наряд ведьмы. Живописные лохмотья, и остроконечная шляпа, чулки на резинке…
Глупо устраивать тематические вечеринки на вечерах свингеров, сказал я тихо.
Все равно все сразу раздеваются, сказал я.
Диего, молча, кивнул. Потом спросил.
А знаешь ли ты, какое сегодня число, сказал он.
Как же, ночь с тридцатого апреля на первое мая, сказал я, глядя на наряд Анны-Марии. Вальпургиева ночь. Весь город танцевал на дискотеках со шлюшками и студентками – чаще всего это одно и то же, – ряженными в ведьм. Да нет, амиго, сказал Диего.
Тридцатого апреля день рождения твоей жены, сказал он, не оборачиваясь.
Только взгляни, сказал он.
Я подошел к ним и посмотрел на Алису с Лидой.
Это было самое красивое, что мне довелось видеть в жизни. В счет не шло даже северное сияние, которым меня пытался поразить отец в детстве, когда мы с ним пересчитывали звезды в зеленоватом небе Заполярья. Белое и черное. Они напомнили мне старую гравюру из моего Лукиана – черный, поджарый, пастух и белая, задастая, римлянка. И его пятерня, нагло распростершаяся на белом мясе подруги. Алиса и лежала, ухватившись за белое мясо Лиды. Я почувствовал… нет, не ревность. Чувство невероятной утраты, невосполнимого пробела. Алиса и Лида вместе составляли божество Платона, идеальное существо. Что бы я не делал, мне никогда не приблизиться к нему – даже если я поселюсь в них обеих. Я чувствовал тоску и томление, как Земля, которая приливными ночами плачет волнами по навсегда вырванной из себя Луне. Фантомная боль, утрата части себя. Вот что проникло в мои поры, когда я глядел на Алиса с Лидой. Я вдруг подумал – а что, если они уйдут от нас, каждая.
Господи, если бы у Алисы был член, сказал вдруг Диего.
Согласись, я их заслужил, обеих, сказал он негромко. Скажем, на все лето, сказал он. Это сделка, сказал он.
Я понял, что он стал бизнесменом намного больше, чем я полагал.
И потом мы в рассчете, спросил я. Ну, разумеется, приятель, сказал он. А если… сказал я. Ох, господин писатель, сказал он. Все-то вам надо вербализировать, сказал он. Недурно для афериста и жулика, сказал я. Он хмыкнул. Если я не получаю обеих, то все рассказываю Алисе, сказал он. Что, сказал я.
Лида брюхата, сказал он.
…Твоя жена не простит этого, ты же знаешь, сказал Диего. Он был прав. Слишком много абортов сделала от меня Алиса, чтобы родить. Мы убили всех наших детей и она утратила способность зачинать.
И никогда не простила бы мне детей от другой женщины.
Откуда ты знаешь, может быть, я хочу уйти к Лиде, сказал я, но это был чересчур явный ложный замах. Диего снова хмыкнул. А ты хочешь, сказал он, лишь обозначив направление удара, который вовсе не требовался. Я молчал. Если бы во мне была арифметическая машина, то шестерни разорвало бы от скорости подсчетов. Хотя, конечно, я обманывал сам себя. Я давно уже все решил. Я хотел остаться с Алисой.
Так было привычнее.
И я – как раз в пятом часу, времени третьей стражи, – промолчал, а он кивнул, уверенный в себе.
Ну и для чего тебе нужна моя жена… на целое лето, сказал я.
Для наркоты, шпионажа, или группового секса, сказал я. Немножечко для того, немножечко для сего, сказал он, передразнивая мою манеру передразнивать местечковый акцент, которого я у него не слышал ни разу в жизни.
Разумеется, я буду трахать твою жену все это время, сказал он.
Но это в качестве бонуса, сказал он.
Знаешь, почетный консул с двумя шикарными бабами это совсем не то, что аферист и жидок паршивый, сказал он. Статус и бабы, все это отвлекает внимание, сказал он. Даже теоретической возможности досмотров и других проблем не возникает, сказал он.
Значит, вот почему ты возил их к морю, сказал я.
Миляга, ваша Молдавия сраная давно уже транзитный пункт наркоты в международном масштабе, сказал он.
Но зато ведь и девушки покатались, сказал он. И потом, что все эти люди здесь, в моем доме, по-твоему, нюхают, сказал он. Безотходное производство: если открыл гостиницу, то хорошо бы и ресторан при ней, сказал он. Ты что, думаешь, я нашел дилеров и кого-то пустил попастись на эту лужайку, сказал он. Если Алиса попадет из-за тебя в тюрьму, я тебя убью, сказал я. Если она узнает что я обрюхатил Лиду, я тоже тебя убью, сказал я. Он кивнул – принял к сведению. После я верну тебе жену, сказал он, обещаю. Вопрос лишь, захочется ли ей. Не говорить ей про нас с Лидой – условие сделки, напомнил я.
А Лида, сказал он.
Я улажу это с ней, сказал я.