Я всегда был одержим пиздой. Мне казалось, что это птица счастья, птица, чьи мягкие крылья осеняют меня своими взмахами. Каждая пизда моей жизни то складывала свои губы надо мной, то лицемерно поджимала их – важная, словно кардинал, вознесший двоеперстие. Да, я был изменником, предателем, двурушником и в этом: мне довелось поменять религию, во время одного из своих так называемых кризисов. Алиса часто попрекала меня за это. Это было очень странно, с учетом того, что моей жене было плевать на такие понятия, как религия, Бог, духовность и прочие несуществующие, – как она их называла, – штуки. Но она негодовала.
Только шлюхи как ты меняют вероисповедание, говорила она со злостью.
Ты прекрасно знаешь, что в глубине души я и есть шлюха, говорил я ей, но это не усмиряло бушующее пламя, о, ничуть, напротив, я словно бутылку масла в костер ронял.
Кокетка, говорила она с ненавистью.
Дешевая кокетка, говорил я, улыбаясь, хотя все это нравилось мне все меньше.
Она, раздраженная, уходила из комнаты, бросив что-то напоследок про истинное предательство. Я, конечно, прекрасно понимал, из-за чего она так бесится. Просто-напросто мне, – когда я перебрался из шикарных, золочёных храмов православной церкви, в наш скромный костел, – было всего четырнадцать. И мы не были знакомы.
Алиса же ненавидела все в моей жизни, на что не могла наложить свою руку с шикарным маникюром.
Я не преувеличиваю. Алиса была единственной из известных мне женщин нашего города – а я, кажется, поимел там почти всех женщин, что вовсе немало для трёхмиллионной столицы, – у кого были свои длинные ногти. Очень правильной формы, крепкие, ухоженные. После маникюра она могла взять вас этими коготками за мошонку, и вы бы ей все выложили, включая ту историю с украденным у мамы кошельком – причем ей даже руку сжимать бы не пришлось. У Лиды ногти были другие. Да и руки. Если Алиса обладала руками пианистки, – хотя в жизни даже не попробовала играть на музыкальных инструментах, как и вообще ничего не попробовала сделать, предпочитая просто Жить, – то у Лиды были руки плебейки. Наверное, так и должно быть. Она была слишком хороша в остальном, чтобы еще и идеальным окончанием обладать. Руки это ворота тела, и чем неприметней они будут, тем меньше шансов, что за ваши стены ворвется орда кочевников. Но Алиса, о, Алиса, у нее были шикарные руки, руки королевы. И она постукивала ногтями по столу, вгоняя каждым маленьким ударом, этой мелкой дробью, – барабанным боем, предвещающим страшное нападение на лагерь, – в отчаяние. Конечно, меня. Ведь никого, кроме нас, последние годы нашего брака, по вечерам за столом не было. Может быть, поэтому мы и предпочитали скрашивать эти тоскливые, мрачные вечера долгими совместными попойками.
От которых, в конце концов, нас стало тошнить ещё до того, как мы начинали пить.
Так мы стали отдаляться друг от друга. Самое страшное, – чувствовал я, – от меня ускользала ее дыра. Когда вы теряете власть над женщиной, вы теряете власть над ее вагиной. Раньше, при всей тяжести ее характера, я мог щелкнуть пальцами, и она в ногах валялась, целуя каждый палец моей ноги. Ей, может, и не хотелось, да только дыра ей велела. Сейчас же – хотя моя эрекция по-прежнему была стойка и великолепна, – наш брак что-то утрачивал, чувствовал я. Жена почти перестала пить со мной, и хотя еще трахалась, но делала это, явно отсутствуя. Ей было хорошо, я был по-прежнему мастер, но мыслями она была уже не со мной. Я спросил, завела ли она себе любовника. Она не ответила. Мне казалось неприличным настаивать, с учетом того, что я сам время от времени – ну, хорошо, если честно, то постоянно, – путался с женщинами. Но, все-таки, я любил ее. Что мне оставалось делать?
Я приналег на спиртное.
Так вот, католичество. Почему я вспомнил о нем снова? Возраст, все дело в нем. Если бы я был постарше, то разрешил бы этот свой кризис, – один из первых, – при помощи спиртного. На первых порах это действенный способ. А для меня все только начиналось. Но мне было еще 14, и я только начинал пить, ничего толком не зная ни про алкоголь, ни про женщин. Мне всего лишь довелось переспать с одной из них, и выпить несколько раз. Что я знал, что я мог? Я поменял религию. Кстати, это оказалось так же действенно, как и спиртное.
Со временем я понял, что алкоголь это великая река, великое море, сравнимое лишь с океаном любви.
И если вы помните об этом, и помните, что алкоголь это вещество, открывающее для вас иные миры, способное перемещать в пространстве, вызывать духов, делать вас Иным – то все будет в порядке.
Просто пейте спиртное так, как если бы совершали жертвоприношение.
А если же вы отнесетесь к этому как к способу времяпровождения или, еще хуже, к кулинарному ритуалу, духи спиртного отомстят Вам, отомстят по-настоящему. Как, например, отомстил человечеству дух Отца-табака. Из великого проводника на седьмые небеса он превратился в дешевую синтетическую отраву, разложившую нас на молекулы перед тем, как мы испускаем дух эмфизематозными легкими. Это как если бы испанцы вывезли с континента принцессу Эльдорадо, а та возьми, да и обернись дешевой пластиковой куклой. А она и обернулась. Духи не терпят презрительного отношения, невнимания, и, самое главное – неуважения. С тех пор весь мир вот уже пятьсот лет, пыхтя, и потея, возится на дешевой кукле. А принцесса ушла. Я же всегда был достаточно странным, – еще с детства, – поэтому для меня вопрос уважения никогда не возникал. Отправляясь на рыбалку с отцом, я лепил из пластилина фигурку божества, которое покровительствует пруду, куда мы собираемся закинуть удочки. Я выливал бутылку лимонада в реку во время водной прогулки с тренером и спортивной группой перед соревнованиями. Я знал, что духов нужно умилостивить перед тем, как что-то просить. И, самое главное, нужно помнить, кто мы, и кто они. На этот счет у меня никогда сомнений не было.
Пластилиновой фигуркой был я.
…так или иначе, в 14 лет я уже был добрым католиком и даже продержался в этой роли несколько лет. Кажется, около трех. Я говорю "роль", потому что, – что справедливо отметила Алиса, – всегда чувствовал себя немножечко самозванцем и не тем, кто я есть. Я всегда слегка притворялся. Неважно, когда. Шла речь о том, католик ли я, блестящий спортсмен, или студент факультета журналистики, отважный криминальный репортер, начинающий писатель, зрелый и состоявшийся писатель, муж, в конце концов, – я всегда чуть-чуть, пусть незаметно для других и почти незаметно для себя, – смотрел на все это со стороны. Кем бы я не был, – знал я, – я в любой момент могу выйти из этого тела, из этой роли, и, оставив пустую оболочку, уйти куда-нибудь еще.
В результате я стал стопроцентным лжецом.
И когда в моей жизни появилась Лида, с плебейскими руками, чересчур короткими ногтями, недостаточно тонкими щиколотками, мне не составило труда начать играть еще одну роль. Постоянного любовника. Но, совершенно неожиданно для себя, и первый, – ну хорошо, может быть, второй, после Алисы, – раз почувствовал, что все относительно по-настоящему.
Пизда Лиды приворожила меня.
Не удивлюсь, если она тайком бросала мне в виски и кофе подмерзшие куски своей менструальной крови. По-крайней мере, Алиса так делала, и это сработало. Алиса была в чем-то похожа на меня и знала, что секс имеет огромное значение, если ты хочешь поработить мужчину. Она покорила им меня, как Чингис-хан – весь мир своими полчищами азиатов на низкорослых лошадках. Лида, напротив, избирала другую тактику. Она мягко проникала в мир. Захватывала его постепенно. Ее дыра обволакивала мир, усыпляла, после чего нежно всасывала в себя. Алиса же предпочитала совершать своей дырой жестокие набеги. Да, как я уже говорил, у Алисы был мужской подход к делу, и ее дыра, без сомнения, была с мужским характером. А вот Лидина была стопроцентной женщиной. Так что мне было хорошо с ними обеими, – с Лидой, и ее мягкой, сочной, мохнаткой. Она текла у меня по подбородку, как перезрелый персик, в то время, как Алисина дыра похрустывала упругой мякотью яблока позднего сорта.
Засовывая в них обеих, я чувствовал себя безумным кондитером.
Разумеется, проделывать это я мог только на свинг-вечеринках, которые устраивал муж Лиды, консул Диего. И достаточно редко, чтобы Алиса ничего не заподозрила, при ее-то ведьмовском чутье. Лиде не нравилось то, что я делаю. Она говорила, что боится, но в грохоте криков и вихре воплей, – в разгар вечеринок дом напоминал тонущий Титаник, собор Святой Софии, захваченный турками, гибнущую Гоморру, – всем становилось все равно, терялась четкость линий, и спустя три-четыре часа этого ада вы могли поиметь кого угодно.
Каждый становился шлюхой.
Тогда-то я потихоньку, словно случайно, подбирался к Лиде, откуда-то появлялась Алиса, и я брал их обеих. Это казалось мне отличным выходом. Как и вообще предложение Алисы приходить на такие вечеринки, чтобы спасти брак. Мы и в самом деле спасли его, думал я, наваливаясь на Алисы, и чувствуя язык Лиды где-то позади.
Мы справились с этим, думал я, задыхаясь.
А к следующей осени понял, что свинг-вечеринки – единственное место, где моя жена спит со мной.
***
…Было морозное утро, я вышел из дому, и понял вдруг, что не вижу кучи листьев, росшей перед домом, – тополь опадал, а дворник просто сгребал их, потому что подметать листья, пока они падают, мартышкин труд, справедливо говорил он, – и что последний раз спал со своей женой полторы недели назад, и это была свинг-вечеринка. А до того еще полторы недели и это была тоже свинг-вечеринка. Я даже начал было беспокоиться: сама мысль о том, что я становлюсь таким, как все эти каплуны, приходящие с работы в шесть вечера, и трахающие своих жен раз в неделю, по выходным, была невыносима мне. Но потом понял, что трахался все это время каждый день. Просто – с Лидой. Но моя жена… думал я, подходя к светлому пятну, оставшемуся от листьев, глядя в окна дома, огромные стеклянные глазницы нашего разоренного с Алисой замка… Три недели, и всего пару раз, при нашем темпераменте это просто невозможно. Я позвонил ей, встав за дерево, и увидел, как она стоит у окна, глядя в парк, и говорит со мной. Она выглядела не выспавшейся.
С кем ты спишь еще, сказал я, не поздоровавшись.
Куда ты, черт побери, в такую рань, сказала она.
Я сразу все понял. Эта фраза была не что иное, как способ потянуть время. Боксер, пропустивший удар, не вскакивает сразу. Даже если открыт счет, он должен отдохнуть, прийти в себя. Даже если он еще полон сил, нужно подождать до "семи-восьми", чтобы получить передышку. Но он становится на одно колено, чтобы иметь возможность встать вовремя, и не опоздать. Так и моя жена встала на колено, и начала тянуть время. Я разозлился. Ах ты сука, подумал я. Или вставай и дерись, или лежи на ринге, и сдавайся. Выбрасывай белое полотенце, подумал я с ненавистью.
Кто он, сказал я со злобой, поразившей меня самого, ведь я уже год к тому времени изменял Алисе и всерьез подумывал о том, чтобы уйти от нее.
Что происходит, куда ты так рано, и что ты несешь, сказала она, приходя в себя.
Я знал, что мне надо атаковать. Боец класса Алисы приходит в себя быстро, и, – хоть и тянет время для виду, – уже смертельно опасен, когда во взгляде его появляется осмысленность. Я забыл очки дома, поэтому прищурился. Так и есть. В ее взгляде заиграли злоба и ум. Безо всяких сомнений, проснулась и ее lshf. А с ними двумя мне не совладать, понял я. Надо или идти ва-банк, или сдавать назад. Но у меня не было сил, совсем не было. Отойти в свой угол значило продолжить бой, так или иначе, пусть и после минуты отдыха. Так что я сказал.
Алиса, так дальше продолжаться не может, сказал я, поняв, как сильно люблю свою жену.
Я подаю на развод, сказал я, дико жалея о том, что сказал, уже в эту же минуту.
Она молча отключила телефон, и впилась взглядом в парк. Мне показалось, что щеки ее горят. Мои-то уж точно пылали. Я стоял за деревом, моля его дух, – задумчивую девушку с желтыми листьями в голове… в спутанных русых волосах, по которым ручьями бегут муравьи, – чтобы Алиса не заметила меня и не почуяла моего присутствия. И дух дерева сжалился. Хотя меня можно было увидеть, дерево укутало меня сетью чересчур густого поздне-осеннего, воздуха, и на землю неожиданно откуда-то, – хотя я знал, откуда, с опустевшей кроны, – выпал туман. Это было бы похоже на чудо, не знай я истины.
Хотя истина и состояла в том, что произошло чудо.
Телефон завибрировал, но я взял его лишь, когда отошел на достаточно большое расстояние от дома.
Что происходит, сказала Алиса зло.
Ты сама знаешь, сказал я, ударив наощупь.
Мы не трахались уже почти месяц, сказала она по-прежнему зло, но я уловил легкую слабину в голосе, и легко парировал.
Тебя это не особенно беспокоило, сказал я.
Все эти три недели, сказал я.
Ну и кто она, сказала она.
Никто, мы просто убиваем друг друга и время, сказал я.
Может быть, будь у нас дети, все бы было иначе, сказал я.
Ты не смеешь меня за это упрекать, сказала она.
Я не упрекаю тебя, сказал я устало.
Мы немножко помолчали. Я прислонился лбом к железной ограде школы, находившейся на полпути от моего дома до ближайшей автобусной остановки. Поразился тому, какой горячий у меня лоб: я не почувствовал холода, а ведь металл был ледяным. Внезапно мне стало плохо. Я почувствовал себя пустым, как всякий раз после ссоры. А ведь она была еще в самом разгаре. Так что я попытался собраться.
…Алиса что-то сказала.
А, сказал я, с трудом ворочая языком.
Но совсем не удивился тому, что происходило со мной. Алиса умела ненавистью вызывать в вас болезни. Сейчас она, без сомнений, посылала в мою сторону своих удушливых змей Лаокоона. Главное, чтобы только в мою, подумал я с испугом. Но, конечно, надеялся я зря.
Так это наша толстая сука, сказала она.
Какая, сказал я.
Не придуривайся, сказала она.
Я не понимаю, о ком ты, сказал я.
Хватит придуриваться, взвизгнула она.
Я достаточно времени с тобой прожила, чтобы понять, что к чему… эта сука единственная, на кого ты там не облизывался, сказала она.
На этих сраных вечеринках, где я под тебя целый год блядей подкладывала, сказала она.
Это была твоя идея, начать туда ходить, не так ли, сказал я.
Чтобы тебе хоть немного стало легче, сказала она.
Ты с ума сходил из-за того, чтобы других баб поиметь, сказала она.
У тебя есть любовник, сказал я, уже уверенно.
Но не муж, сказала она.
Я молча принял этот удар. Алиса кружила вокруг меня, осыпая ударами. Она была в отличной форме. Мне на минуту показалось, что у нее не руки, а мельницы, и, – куда бы я не ступил, – то все равно попаду под удар. Я понял, примерно, что чувствовали соперники Али. Раздался смех. Я поднял голову, ощущая след, оставленный на лбу узором на металле, и увидел вдалеке двух старшеклассниц, куривших за углом школы. Черные куртки, черные джинсы, свитера, вылезающие из-под курток, и прикрывающие аппетитные задницы, облепленные джинсами чересчур в обтяг… Девочки с интересом посмотрели на меня. Я не мог ответить им тем же.
Кто это там смеется, резко сказала Алиса.
Прохожие, сказал я почти правду, недоумевая, почему с Алисой у меня всегда получалось только врать, даже если никакой необходимости в том нет.
Значит, та толстая сука, вернулась к главной теме утра Алиса.
С чего ты решила, сказал я.
Видишь ли, известия мелькают, словно крысы, с удовольствием напомнила она мне фразу из одной моей книги.
Одна из них пропищала мне, что у вас с Лидой не просто трах, а настоящий, чтоб его, Роман, сказала она.
Алиса, сказал я.
Который, я так понимаю, закономерно заканчивается семейной идиллией, сказала она.
Просто спи со мной, сказал я.
Это погубило мою жену, потому что она решила, что я сдаю назад, а она не умела брать пленных, совсем не умела. И Алиса, вместо того, чтобы принять мою почетную капитуляцию, решила добить. В результате, мне пришлось защищаться до последнего. И она проиграла.
Вы с ним тайком, за моей спиной, решили сколотить счастливый брак, а не такое говно, как у нас, да, сказала Алиса.
Прекрати, сказал я, она и понятия не имеет, да и замужем, дело вообще не в ней или в ком-то еще.
Кроме нас двоих, сказал я.
Дело только в нас двоих и это только наше и наше дело, сказал я.
Ну, то говно, в которое превратился наш брак, сказал я мстительно.
Она рассмеялась. Теперь был мой черед бить. Каждому из нас нужно было попрекнуть другого нашим неудавшимся браком так, будто от того, кто первым признает его крах, что-то зависит. Я тяжело дышал, у меня билось сердце, и я чувствовал себя очень и очень плохо.
Ты, мальчик, понятия не имеешь, с кем связался, сказала она.
Я тебя неплохо знаю, сказал я скромно.
Я говорю не о себе, а об этой проститутке толстой, сказала она.
Что ты без меня, сказал Алиса с презрением.
Возможно, сказал я, и с ужасом понимая, что мы стремительно расходимся без всякой надежды на то, что швы срастутся. Зная, что мне будет трудно так же, как больному, – претерпевшему ампутацию, – без правой руки. Я знал, что она права. Она вросла в мои легкие, как споры травы – в останки мертвеца.
Но я должен был положить конец всему этому.
Ну, а ее муж, как же, сказала вдруг Алиса.
С которым ты трахаешься, и не только на вечеринках, сказал я, и понял, что мой свинг достиг цели.
Это было такой редкостью и так неожиданно, что я от радости едва в пляс не пустился, хотя мне по-прежнему было нехорошо. Но я по молчанию Алисы понял, что попал, хотя запустил удар по самой сложной, невероятной, и длинной траектории. Это-то его и спасло. Будь он чуточку более предсказуемый, Алиса бы легко отбилась или ушла. Но свинг прошел. Я так радовался, что едва не забылся. Спохватившись, пошел на добивание.
Думаю, вы с ним разберетесь, что к чему, сказал я.
В конце концов, мы даже семьями дружить сможем, сказал я.
Не думаю, что он на мне женится, сказала Алиса, и сказала это неожиданно для меня жалобно.
Мне жаль, Алиса, сказал я.
Хорошо, сказала она.
Твоя взяла, а я устала, очень, очень устала, сказала она.
Так что я, если ты не против, прилягу, и выпью все снотворное, какое есть в доме, сказала она.