Дверь открылась. Диана вошла в спальню. На ней был пеньюар из белого газа, сквозь прозрачную ткань которого при мягком свете лампы Кемалю было видно ее изумительное тело. Она закрыла за собой дверь и взглянула на его наготу. Он протянул к ней руки, и она приблизилась, расстегнув пеньюар и бросив его на стул у кровати. Спальня была обставлена просто: грубая деревянная мебель, старомодная медная кровать, над которой на стене висела фотография матери Кемаля. Женщина в крестьянской одежде сидела перед фотокамерой, прямо и сурово глядя в объектив. Застекленная дверь выводила на балкон, нависавший над крыльцом дома, где несли караул лазы-телохранители.
Кемаль положил руки ей на бедра и уткнулся лицом в ее мягкий живот, целуя нежную кожу. Сильные пальцы сжимали ее ягодицы. Она поцеловала его в голову, наслаждаясь лаской его сильных рук. Затем он мягко положил ее на кровать рядом с собой.
- Ханум, - прошептал он, лаская ее грудь. - Это значит, что ты моя душа, моя любовь. Скажи: ханум.
- Ханум, - прошептала она, и это красивое, ароматное, как жасмин, слово вдруг наполнило все ее мысли. Мустафа Кемаль был одним из самых интересных мужчин, которые ей когда-либо встречались. Это был первый после Ника человек, которым она увлеклась. Его власть, цинизм, безжалостность волновали. Они были похожи. Да, она его душа, а он ее душа.
Когда они насытились любовью, она прошептала:
- Я хочу знать адрес самого лучшего наемного убийцы, которого ты знаешь.
Он рассмеялся и поцеловал ее в щеку.
- Я знал, что ты спросишь об этом, - сказал он. - Я не был уверен, придешь ты ко мне в спальню или нет, но знал наверняка, что ты спросишь об убийце. Потому что ты сама, как и я, в душе убийца.
Эти слова должны были вроде оскорбить ее. Но нет, она только почувствовала, как мурашки пробежали по телу от удовольствия.
В последующие несколько дней ощущение счастья только нарастало. Она рассталась с Ником вот уже шесть лет назад, но до сих пор ей все не удавалось до конца избавиться от страсти, которую она питала к нему. Ей часто снились Коннектикут и тот пляжный домик, где она впервые познала любовь. Но теперь на глазах Кемаля ее страстная любовь переросла в равную по страсти ненависть. Ее охватила жажда мщения за то, что Ник отверг ее. Кемаль убедил ее в том, что единственным логичным и достойным наказанием за все, что принес Ник семье Рамсчайлдов, будет смерть.
По окончании переговоров с Кемалем о покупке оружия она улетела обратно в Константинополь, чтобы сделать необходимые приготовления относительно транспортировки товара. После этого она обещала своему новому возлюбленному вернуться. В Константинополе она снова остановилась в отеле "Пера-палас" и в первый же день взяла такси, попросив отвезти ее в один из самых древних кварталов города. Она ехала по адресу, который ей дал Кемаль, сказав, что по нему проживает некий Лысый Али.
- Его отец и дед были палачами у султанов, - говорил Кемаль. - Эта семья из поколения в поколение растит наемных убийц. Для них это только бизнес. Если им хорошо платят, они гарантируют результат. Как только ты сговоришься с Лысым Али, можешь считать, что твой враг уже мертв.
Улочка была узкой и грязной, по ней катили телеги, запряженные ослами, толкались прохожие, уличные торговцы, дети. Она велела таксисту подождать ее и направилась к деревянной двери какого-то бесформенного старого дома. Позвонила. Дверь открыла сгорбленная старуха, лицо которой было закрыто чадрой. Лет ей было, наверно, не меньше чем дому. Старуха с подозрением оглядела изящно одетую американку. Диана вручила ей письмо, которым ее снабдил Кемаль. Старуха прошамкала что-то по-турецки и захлопнула дверь. Спустя несколько минут дверь вновь отворилась, и старуха кивнула Диане, чтобы та вошла в дом.
Она оказалась в комнате, убранной в типичной и древней турецкой манере. Великолепный красочный ковер, оттоманки и повсюду разбросанные цветастые подушки. Несмотря на то, что дом находился отнюдь не в фешенебельном квартале города, было сразу видно, что деньги у наемника водились. Следуя за старухой, Диана прошла еще две комнаты, а при приближении к кухне до нее долетел аромат приготовляемой баранины. Наконец в четвертой комнате старуха оставила Диану. На диване сидел невероятно толстый и совершенно лысый человек. На нем был халат с кушаком и туфли из красного бархата. Он курил сигарету, закрепленную на кончике длинного и черного лакированного мундштука. Он некоторое время молча изучал Диану своими маленькими поросячьими глазками, затем вынул мундштук изо рта и, не вставая, сказал по-французски:
- Меня зовут Лысый Али. Добро пожаловать в мой дом. У вас есть фотокарточка этого человека, Флеминга?
Все эти годы Диана аккуратно вырезала все, что попадалось о Нике в прессе. Она раскрыла свою сумочку, вытащила из нее вырезку из "Нью-Йорк таймс" и протянула ее Лысому Али.
Тот изучил ее, попыхивая мундштуком. Потом вновь поднял глаза на Диану:
- Мустафа Кемаль указал в своем письме примерную цену, но она слишком мала. Моя цифра такая: тысяча фунтов стерлингов плюс текущие расходы. Торговаться я не буду.
- Какие у меня будут гарантии?
- Мое слово, мадам, и репутация моей семьи.
Диана не сразу задала следующий вопрос:
- Как… это будет сделано?
- Вам незачем это знать. Главное: этот человек будет мертв. По рукам?
Диана вспомнила переживания своей первой любви, тот экстаз, который дарили ей поцелуи Ника, свою агонию в лечебнице в дни кризиса, свой гнев и свою ненависть. Она вспомнила тот свой последний взгляд, который бросила на него в номере "Савоя" в тот день, когда умер ее отец.
- По рукам, - сказала она.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ВОРОБЬИНЫЕ ТРЕЛИ
Хэррит Спарроу
Весь Голливуд только и говорит что о знойных любовных сценах, отснятых на студии "Метрополитен пикчерз" для картины "Юность в огне"! Говорят, что даже линзы камер, используемых при крупных планах с Родом Норманом и Эдвиной Флеминг, женой Ника Флеминга, запотевали! Норма Норман и Ник Флеминг смеются над предположениями о том, что это нечто большее, чем просто игра актеров. Но сдается мне, что дыма без огня не бывает.
Эдит Клермонт отшвырнула от себя газету и сказала мужу:
- Ван, как ты мог напечатать такую галиматью?
Ван отставил в сторону чашку с кофе. Они сидели в столовой своего дома в Сэндс-пойнте и завтракали.
- О какой галиматье ты говоришь?
- О колонке Хэррит Спарроу. Она уже до того дошла, что пишет, будто бы у Эдвины есть что-то с Родом Норманом! И ты это напечатал! Подумай о том, что будет чувствовать Ник, не говоря уже об Эдвине!
- Это называется рекламой, Эдит. Ник, возможно, сейчас отплясывает джигу. Всякое упоминание о картине в материалах Хэррит Спарроу - это дополнительно проданные билеты.
Эдит было уже пятьдесят три, и ее волосы подернулись сединой. Слова мужа ее не убедили.
- По-моему, это верх цинизма, Ван, - сказала она.
- Кинобизнес - циничное занятие. И потом твой Ник уже не бойскаут.
- Эта твоя реклама просто непристойна! - продолжала Эдит. Она вздохнула. - Наверное, я несовременна. Я все время говорила, что тебе пора бросить журналистику.
- К счастью, мои тиражи сейчас таковы, что твои уговоры звучат неубедительно.
Она помолчала, а потом, понизив голос, спросила:
- Ван, а как ты думаешь, это правда?
Ее муж пожал плечами.
- Лучше не спрашивай, - попросил он.
Но об этом спрашивала уже вся Америка.
Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд зарабатывали по двадцать тысяч долларов в неделю на каждого. Глория Свенсон получала за тот же срок семь тысяч. Род Норман, хотя еще и не считался достигшим их уровня, обходился Нику в пять тысяч долларов в неделю, а поскольку налоги были невелики, Род чувствовал себя богачом, чем и хвастался постоянно перед друзьями во время попоек. Год назад он купил дом, выстроенный в стиле французского шато и находившийся меньше чем в миле от "Каса энкантада". Шато насчитывал тридцать комнат, включая две круглые, располагавшиеся в двух крайних башнях. Род и Норма использовали круглые комнаты как спальни. Перед домом были теннисный корт и плавательный бассейн, как это и заведено у богатых людей. Род оборудовал в подвале также тренажерный зал, чтобы постоянно поддерживать в форме свое мускулистое тело, которое, как он хорошо знал, добывало ему хлеб насущный. В его распоряжении были туристский автомобиль "гиспано-сюиза" с плетеными бортами, синяя спортивная машина "бугатти" и цвета слоновой кости "изотта-фрасчини". Двадцать семь костюмов, сшитых на заказ, пятьдесят две пары обуви, а свои сорочки, надев только один раз, он отдавал благотворительным организациям, экономя таким образом на прачечной, как он всегда шутил. Обо всем этом, затаив дыхание, рассказывали кино-журналы. Эта информация подавалась как необычайно важная для жизни страны, и фэны носились с ней, словно это была манна небесная. Один фэн-клуб из Таксона прислал Роду письмо, подписанное пятьюдесятью шестью девушками, в котором высказывалась просьба прислать им локон его волос… с лобка.
Норма Норман, которая была на шесть лет старше своего знаменитого мужа и работала высокооплачиваемым костюмером на "Парамаунт пикчерз", была не из тех женщин, которые долго выбирают слова.
- Так ты отделал ее или пока не успел? - спросила она, спустившись в его тренировочный зал, где он как раз подтягивался на перекладине.
- Кого?
- Эдвину Флеминг, кого же еще? Это в сегодняшней статейке Хэррит Спарроу… Как твоя жена я проявила к этому легкий интерес. Знаешь, если еще хоть один недоносок у нас на "Парамаунте" спросит меня о тебе и о ней, меня вырвет.
Отец Нормы Норман был банкиром из Канзас-сити. Она приехала в Голливуд в 1915 году, чтобы стать актрисой. Лицо и фигура к этому располагали: хрупкое сложение, пять футов восемь дюймов роста, ослепительно белая кожа, черные с блестящим отливом волосы. Но, увы, слишком мало актерского таланта. Она познакомилась с Родом на съемках одного вестерна, где им обоим достались эпизодические роли. Они поженились. Норма оставила съемки, чтобы стать костюмером. Скоро она обнаружила, что в выборе профессии не ошиблась. Пока Род пытался пробиться в различные картины, они жили на ее зарплату. Он отблагодарил ее за это скандальными изменами. Любовь Нормы обратилась в горечь, а горечь в презрение. Она не ушла от него до сих пор только потому, что ей было выгодно оставаться "миссис Норман". Близость их отношений характеризовалась ярче всего их отдельными спальнями, которые располагались в двух башнях в противоположных концах дома.
Род спрыгнул с турника и вытер лицо полотенцем.
- Ну так как? - спросила опять Норма. - Ответишь мне или нет? Мне хочется это узнать, чтобы сделать еще одну запись в книге твоих побед.
На ней был цветастый комбинезон, что выдавало ее претензию на художественный вкус. Черные с отливом волосы держались розовой атласной лентой, которая, как считалось, снимала головную боль.
Род вытер свою бритую грудь и сказал:
- Естественно, у меня ничего с Эдвиной нет.
- Так сразу и поверила.
- Эдвина - леди, впрочем, тебе это слово незнакомо. К примеру, она никогда бы не позволила себе сказать "отделал". Порой мне кажется, что я женился на портовом грузчике.
- Ах ты дерьмо! Я буду рада, когда закончатся съемки этого гнусного фильма! Я имею в виду нашу семейную жизнь. Надоело играть роль бедной жены, которой постоянно изменяют! - Она бросила на него исполненный презрения взгляд и стала подниматься по лестнице. - Если б не твоя внешность, тебя взяли бы разве что в мусорщики!
- Спасибо.
- Не за что, милый!
Когда за год до этого был опубликован роман "Юность в огне", он стал общеамериканской сенсацией и, являясь лишь чуть завуалированной порнографией, разошелся тиражом в миллион экземпляров. Американские женщины только-только получили все права, и образ Лоры Харди, которая страстно полюбила, возжелала Бэка Рэндольфа, обращавшегося с ней, прямо скажем, не по-джентльменски, задел за живую струну. Лора Харди неистово цепляется за свою добродетель, но потом все равно отдается страсти. Именно это воспитывала джазовая эпоха, эпоха "смелой, лишенной условностей молодой женщины 20-х". Кульминационная сцена книги развивается в борделе под Хартфордом, куда Бэк пришел для того, чтобы снять сексуальное напряжение. Лора узнает о местонахождении Бэка, и ее охватывает благородное желание спасти любимого от "судьбы, которая хуже смерти". Бесстрашная девственница бросается в этот бордель, чтобы вытащить оттуда Бэка. Пьяный и раздетый Бэк шляется вокруг борделя, убивая время в обществе тамошних девочек и не в настроении выслушивать нотации Лоры. Завидев ее, он сначала жестоко унижает девушку, а потом пытается изнасиловать. Честь Лоры спасена лишь благодаря вмешательству одной из шлюх, у которой оказалось золотое сердце.
Для 1922 года это было круто. Именно поэтому "бордельная сцена", как ее назвали, стала гвоздем всей кинопостановки. Обычно Род с нетерпением ждал съемок в подобных сценах хотя бы потому, что это давало ему возможность показать перед камерой как можно больше своего обнаженного тела. Из тысяч и тысяч писем своих фэнов он знал, что именно этого от него ждут женщины. Однако в тот день, примчавшись к шести утра на киностудию в своей гигантской "гиспано-сюизе", он был как-то скован и терзался нехорошими предчувствиями.
Дело было в том, что до сих пор, несмотря на все сплетни, Род вел себя с партнершей по съемкам как истый джентльмен, а Эдвина вела себя как истая леди. Однако, когда нужно было целоваться с ней, Род чувствовал, что она возбуждается, и понимал, что это не просто актерская игра Род обладал слабым зрением, но был чванлив и не желал носить очки. В результате на съемочной площадке резкий свет прожекторов фирмы "Клиг", которыми тогда пользовались киностудии, почти полностью ослеплял его. Единственное, что он мог рассмотреть хорошо, были женщины, которых он целовал в крупных планах. А его широко раскрытые якобы от любви, а на самом деле от слабого зрения глаза только добавляли ему успеха. Держа в своих объятиях и целуя Эдвину, он чувствовал поднимающееся в себе сексуальное возбуждение, которое также не было просто игрой. Недавние постановления цензурного комитета предписывали ограничивать киношные поцелуи десятью футами пленки, но эти десять футов неизбежно получались знойными. День ото дня влечение Рода и Эдвины друг к другу возрастало, а ледяные взгляды, которые бросал в их сторону Ник Флеминг, вызывали на лбу Бэка Рэндольфа преждевременную испарину. Он считал, что у Ника хватит ума не пристреливать его. И все же он нисколько не сомневался, что бывший делец в области военного бизнеса с оружием на "ты". Род не хотел рисковать и потому решил и впредь на съемках оставаться джентльменом с Эдвиной.
Несмотря на его мрачные предчувствия, съемки знойной бордельной сцены прошли гладко. По их окончании Эдвина сказала Роду:
- Кстати, Ник просит тебя заскочить к нам домой, если сможешь.
- Конечно, а когда?
- Когда сможешь. Да хоть после съемок.
- Не знаешь, о чем пойдем разговор?
Она очаровательно улыбнулась.
- Понятия не имею. - И ушла в свою гримерную.
Род нервно подумал о пистолете Ника, но тут же попытался убедить себя в том, что опасаться нечего. Вел он себя очень прилично, как джентльмен.
Однако, подъехав к крыльцу этого большого испанского дома, он почувствовал, что тревога вновь вернулась к нему. Что-то ему здесь было не по себе. Успокаивая себя мыслью о том, что у него попросту разыгралось воображение, он вышел из машины, поднялся на крыльцо и позвонил.
Дверь открыла Эдвина. На ней был синий атласный домашний халат.
- У слуги сегодня выходной, - сказала она, улыбаясь. - Заходи.
Род прошел в большой холл с тяжелым светильником, свисавшим с потолка.
- Где Ник? - спросил он.
Эдвина закрыла за ним дверь.
- В Санта-Барбаре, - ответила она. - По поводу виноградника, который он купил. До завтра не вернется.
Лицо Рода изумленно вытянулось.
- Что за шутки?
- Миссис Драммонд взяла детей на празднование дня рождения у соседей, а слуг я отпустила отдыхать. Кроме нас тут никого нет.
Испарина выступила у Рода на лбу.
- Послушай, Эдвина, мне кажется, что ты затеяла что-то не то…
Она подошла к нему и накрыла его рот рукой.
- Я люблю своего мужа и никогда ему не изменяла. Но эти любовные сцепы с тобой сводят меня с ума. Я хочу сделать это раз. Только один раз. Чтобы успокоиться в отношении тебя. Никто никогда не узнает.
- Никто никогда не занимался этим один раз…
- Я буду первой. Поверь мне и не заставляй упрашивать тебя.
И снова он подумал о пистолете Флеминга. Потом вздохнул.
- Ладно, я и сам ждал этой минуты несколько недель. - С этими словами он обнял и поцеловал ее.
- Наверх, - прошептала она. - В гостиную.
Они стали подниматься по большой лестнице.
Съемки "Юности в огне" были окончены 3 августа 1922 года, и Рэкс Симпсон сразу же приступил к решению многотрудной проблемы монтажа картины с тем, чтобы ее пропустила в прокат цензурная комиссия. В полном виде фильм мог выйти на экраны Европы и Южной Америки, где цензурный кодекс не действовал. Забота о целомудрии проявлялась лишь в отношении американского зрителя. Род взял недельный отпуск и отправился на озеро Тахо, а после явился к Фоксу, чтобы взяться за новую работу в фильме "Неприятности на Самоа". У него не было никаких известий от Эдвины, и он уже начал думать о том, что, возможно, она на самом деле говорила серьезно насчет "одного раза". В постели с ней он получил, как и ожидал, огромное наслаждение. Вспоминая начало их знакомства, когда она показалась ему холодной рыбиной, он теперь только смеялся над собой. Ему хотелось повторить то удовольствие, но сам он инициативы не проявлял, так как все еще боялся пистолета Ника. Но зато он думал о том, что будет делать, если инициативу проявит она.
Но она все не проявляла. Не проявляла вплоть до Дня Труда - первый понедельник сентября, когда позвонила ему в гримерную.
- Род, это Эдвина.
У него участилось сердцебиение.
- Привет. - Таков был вялый ответ Американской мечты.
- Сегодня вечером ты должен прийти к нам. Случилось нечто ужасное.
- Что?
- Это не телефонный разговор.
- Где Ник?
- Сегодня он допоздна на студии. Просматривает с Рэксом окончательный вариант. Будь у нас в восемь. Прислугу я отпущу.
Она повесила трубку.
Ветер, налетевший со стороны Санта-Аны, превратил Лос-Анджелес в сущий ад. Род гнал свою "изотту-фрасчини" в Голливуд-хиллз. Вдоль дороги росли перцовые деревья, завядшие от зноя. По крыше и капоту барабанили срываемые ветром стручки. Уютные бунгало Лос-Анджелеса словно съежились перед лицом бури. В Голливуд-хиллз, когда начались дома киношников, Роду показалось, что будто бы стало прохладнее… Или это были его мрачные предчувствия? Десятки возможных развитий сюжета проносились у него в мозгу, но самым страшным был тот, где возникает конфликт с взбешенным Ником Флемингом, который поднимает пистолет и целится Роду в голову…
"Нет, - говорил он себе. - Этого не будет. Так не бывает!"
Но он прекрасно знал, что бывает.