Тишина. Если не считать шума все еще не выключенного двигателя. Стрелки на часах показывали чуть больше девяти утра, но в аллее не было ни души, кроме этих вооруженных бродяг. Окна домов были наглухо заперты ставнями. Ник понял, что здесь - место казни. Кто-то разгадал его игру и решил теперь наказать. Испарина выступила у него на лбу. Изо всех сил он ударил шофера кулаком в живот. Тот согнулся пополам. Ник перегнулся через его скрюченное тело, распахнул дверцу и выпихнул шофера наружу. В это время по нему открыли огонь. Ник пригнулся, перевел машину на задний ход и нажал на газ. Машина стала выезжать из аллеи, но тут разлетелось лобовое стекло. Высунув в дыру руку с пистолетом, Ник начал стрелять вслепую. Наконец машина выехала из аллеи на улицу. Ник стал разворачиваться. Со всех сторон завизжали клаксоны. Ник даже не пытался управлять машиной, а только давил на газ. Раздался резкий скрип тормозов, вслед за которым последовал сильный удар сзади. Машину Ника здорово тряхнуло, и она остановилась. Слышалась немецкая брань.
Ник выбрался из машины и, когда огибал ее, увидел, что в нее врезался таксомотор, водитель которого вылезал из него с разъяренным лицом. Вокруг собиралась толпа. Ник увидел, как с аллеи вырулил тот грузовик. Из его окон вновь открыли пальбу. Ник рухнул на тротуар. Послышались крики разбегающихся в разные стороны прохожих. Шофер такси упал рядом с Ником. Пуля вошла ему в голову через левый глаз, превратив его в кровоточащую дырку.
На этом все кончилось.
- Вы упустили его?! - кричал Йозеф Геббельс в телефонную трубку. Он стоял в гостиной скромно обставленного дома, известного под названием Вахенфельд. Гитлер купил эту виллу недавно. Она располагалась вблизи Оберзальцбурга. В Берлине стояло еще бабье лето, а здесь, в баварских Альпах, уже падал легкий снежок. - Вы идиоты! Как он мог уйти?! Вас там было четверо! - Геббельс, морщась, слушал объяснения, а потом проговорил: - Вам эта промашка запомнится!
И бросил трубку.
Некоторое время он молча оглядывал просто обставленную комнату и размышлял. За дверью была веранда, расписанная грубоватым баварским орнаментом и выходившая на присыпанный снегом сад. Геббельс попросил встречи с Гитлером в его любимой резиденции в горах для того, чтобы поговорить на щекотливую тему о Руди фон Винтерфельдте. И вот теперь еще плохие новости!
Последними словами Геббельс проклинал нерадивость наемных убийц из нацистской партии. Когда Геббельс поделился с Гитлером своими соображениями по поводу действительных намерений Ника Флеминга, фюрер согласился с тем, что "этот американский жиденок", как он называл Ника, непременно должен быть устранен. Гитлер считал, что время на его стороне и что, несмотря на временные задержки, в течение ближайших пяти лет он встанет во главе Германии. Мечтая о покорении восточной Европы, ключевую роль в этом он отводил германской армии и, подобно Геббельсу, уже рассматривал ее в качестве собственности своей нацистской партии. Как и Геббельс, он быстро осознал всю опасность разоблачения в мировой прессе секретного перевооружения армии. Как и Геббельс, он возмущался глупостью генштаба, доверившегося Нику.
И теперь Геббельс вынужден будет признаться фюреру в том, что его головорезы на сей раз опростоволосились. Собравшись с духом, он зашагал через приемную с низким потолком к двери кабинета Гитлера. Он постучался.
- Входи.
Открыв дверь, Геббельс вошел в небольшую комнату, из окна которой открывался прекрасный вид отдаленного Зальцбурга. У окна стоял письменный стол, за которым сидел Гитлер и что-то писал. Геббельс прошел мимо книжного шкафа, из которого выглядывали корешки вестернов Карла Мэя, популярного детского писателя, которого Гитлер, к удивлению Геббельса, очень любил.
Гитлер отложил перо и повернулся.
- Мой фюрер, - нервно начал Геббельс. - У меня неприятные новости. Покушение на Флеминга, организованное моими людьми, потерпело неудачу.
Гитлер поморщился. Но, к изумлению Геббельса, разноса не последовало. После паузы он сказал только:
- Итак, сорвалось. Что ж… По крайней мере, мы попытались. К несчастью, в данное время мы не в силах наказать этого американского жиденка, но придет день… - Он прервался и стал грызть ногти. - Возможно, наши дорожки вновь пересекутся. И тогда герр Флеминг узнает, что у меня исключительно хорошая память! Ладно, Йозеф, для чего ты хотел меня видеть?
Геббельс откашлялся. С Флемингом пронесло, пронесет ли с графом?
- Мой фюрер, я хотел поговорить о графе фон Винтерфельдте. О молодом графе.
Увидев, как исказилось от гнева лицо Гитлера, Геббельс понял, что на этот раз неприятностей не миновать.
В Коннектикуте был сочельник 1927 года. Снег толстым слоем накрыл всю Новую Англию. Тяжелым грузом лежал на ветвях сосен и гнул хрупкие белые березки к земле так, что казалось, они вот-вот сломаются. По десятиакровому гринвичскому поместью Ника бродил голодный белозадый олень, выискивая съедобную, но редко встречавшуюся кору. Впрочем, в этом году, году мира и процветания, олени были, наверно, единственными голодными обитателями Америки.
Стояла свежая студеная ночь. Термометр показывал ниже двадцати градусов мороза. Над крышей каменно-кирпичного особняка, выстроенного в якобинском стиле и купленного Ником два года тому назад - дела все чаще заставляли его надолго оставаться на востоке страны, и этот дом стал его восточной резиденцией, - в чистом небе сверкал полный зимний набор созвездий. Каменистый берег пролива Лонг-Айленд беспрерывно полировался мелкими зыбкими волнами. На высоте пятидесяти футов над уровнем моря, на заснеженной, чуть покатой лужайке волшебно светились двойные окна двухэтажного дома, освещая мягким и теплым светом свеженаметенные сугробы на каменной балюстраде главной террасы. Перед домом росла высокая ель, которая была украшена крохотными электрическими лампочками. Другая светящаяся гирлянда висела на двери главного крыльца. Из всех четырех труб на крыше дома курился дымок, и даже если бы здесь появился ангел, вряд ли он смог бы своим присутствием прибавить покоя, красоты и веселья общей картине.
Внутри двадцатичетырехкомнатного дома в дальнем конце холла высотой в два этажа была установлена домашняя рождественская елка высотой в двадцать футов. Семья Флемингов собралась у елки для того, чтобы сделать семейную фотографию.
- Улыбочку! - попросил фотограф, которому Нику пришлось отвалить дополнительные сто долларов за то, чтобы тот работал в сочельник. Но Ник заплатил, не раздумывая. В делах он преуспевал, настроение потому было отличное, в семье все были здоровы и веселы. Это было самое счастливое Рождество в его жизни, и он хотел запечатлеть его для потомков.
Прямо перед елкой, которая ломилась от всевозможных лампочек, шариков и игрушек, сидел Ник в черном галстуке. Рядом сидела Эдвина в красном платье с блестками и множеством бриллиантов. На коленях у Ника сидела самая младшая в семье годовалая Виктория. У Эдвины на коленях ворочался двухлетний Хью. Позади Ника стояла четырехлетняя Файна, восхитительный ребенок с темными волосами, дочь Рода Нормана. Рядом с ней стоял восьмилетний брат Чарльз, старший ребенок в семье, унаследовавший от отца его смуглую красоту. За спиной Эдвины стояла семилетняя Сильвия, она родилась совсем светленькой, но с годами ее волосы стали темнеть и все больше напоминать светло-каштановые волосы матери. Группу детей замыкали трехлетний Морис, названный так в честь своего деда по материнской линии лорда Саксмундхэма, и шестилетний Эдвард. На флангах улыбались в объектив фотокамеры Эдит и Ван Клермонт.
"Вылетела птичка", фотограф сделал снимок, и в следующее мгновение дети, толкаясь и шумя, будто маленькие обезьянки, бросились к заветному месту возле елки, где высилась горка с рождественскими подарками.
После неудавшегося нацистского покушения на жизнь Ника американские официальные представители в Берлине посоветовали ему поскорее уезжать из страны, так как они не могли гарантировать его безопасность. Понимая, что его миссия в Берлине все равно уже выполнена, он выехал с Эдвиной из отеля. Только в поезде, который вез их в Париж, Ник рассказал жене об истинной цели своего посещения Германии. Поначалу она скептически восприняла этот рассказ, но после появления в печати статей Артура Хардинга, породивших настоящую бурю в Лиге наций и большинстве европейских столиц, сдержанность Эдвины переросла в горячее преклонение перед героическим поступком мужа. Ник, будучи восприимчивым к похвалам, как любой мужчина, только что не мурлыкал от удовольствия. А когда по возвращении в Штаты Ван сообщил, что серьезно подумывает сделать его своим наследником, счастью Ника и вовсе не стало предела.
Впервые за свою карьеру он стал выглядеть, по крайней мере, для своей семьи, как выразилась Эдит, "чем-то вроде героя".
Ник как раз показывал Вану и Эдит два своих новых приобретения - работы Пикассо и Ренуара, - когда вдруг услышал крики. Обернувшись к елке, он увидел своих старших детей, Чарльза и Сильвию, которые тянули каждый к себе большой пакет в подарочной обертке.
- Это мое! - кричала Сильвия. - Видишь, там написано мое имя!
- Ты поменяла карточки с именами! - в ответ кричал Чарльз. - Я проверял сегодня днем! Это мое!
- Эй, дети, - воскликнул Ник, спеша через огромную комнату к елке. - Не драться! Сегодня же сочельник!
Не обратив на отца ни малейшего внимания, Чарльз вдруг так сильно ударил сестру, что все присутствовавшие притихли. Девочка ударилась в слезы, а Чарльз спокойно отобрал у нее пакет с подарком и стал его развязывать.
- Чарльз, негодный мальчишка! - воскликнула в возмущении его мать, подходя к нему и отнимая подарок. - Как тебе не стыдно так обращаться с Сильвией?! Ты извинишься перед ней.
Чарльз вызывающе глянул на мать.
- Нет, - сказал он. - Это мой подарок.
- Это не дает тебе права распускать руки! Тем более по отношению к родной сестре! А теперь проси прощения.
- Не буду.
- В таком случае возвращайся в свою комнату.
Красивое лицо юного Флеминга словно окаменело.
- Не пойду.
Эдвина повернулась к мужу:
- Милый, ты сам все видел. Отведи его в комнату и вздуй как следует!
Ник посмотрел на старшего сына, которого просто обожал. Чарльз знал об этом.
- Папа, - сказал он, - правда, мне можно остаться? Ведь сочельник.
Сильвия все еще ревела у елки.
- Ты сможешь остаться, если извинишься перед сестрой, - сказал Ник.
- Но это мой подарок! - крикнул Чарльз. - Она пыталась его украсть!
- Он врет! - отозвалась всхлипывающая Сильвия. - Чарли хулиган!
- В пакете коньки! - крикнул Чарльз, в гневе оборачиваясь на сестру. - Я видел, как мама их заворачивала! У девчонок не бывает коньков. Они мои!
- Ты шпионил за мной, когда я заворачивала подарки? - воскликнула потрясенная Эдвина.
- Да.
- Чарльз, джентльмены не подглядывают! Они не бьют девочек! Отправляйся сейчас же наверх. Ты уже достаточно испортил всем нам праздник.
- Подожди, - вмешался Ник. - Чарльз не знает, что для Сильвии мы тоже приготовили коньки. Надо просто открыть этот злосчастный пакет и посмотреть на кого коньки: на мальчика или на девочку. Потом мы отыщем второй пакет.
Пока Ник развязывал пакет, Эдвина изумленно смотрела на него.
- Милый, неужели ты не понимаешь, что дело совсем не в коньках! - воскликнула она. - Чарльз повел себя как звереныш, и он должен быть наказан!
- Эдвина, не забывай, что сегодня праздник. Детей не стоит наказывать в сочельник. Чарльз, иди сюда, посмотри, подходят ли тебе эти коньки.
Возмущенно качая головой, Эдвина отошла к своей свекрови.
- Ник испортит мальчишку, - прошептала она Эдит на ухо.
- Просто он слишком хорошо помнит собственное детство, - ответила та. - Тогда у него ничего не было. Да, он балует детей. Просто не может отказать себе в этом удовольствии…
- Но ведь так он может превратить Чарльза в кого угодно!
Она вновь повернулась к елке. Победно усмехаясь и держа в руках коньки, на нее смотрел Чарльз.
Человек с наложенным на лицо густым слоем белил и ярко накрашенными красными губами стоял на небольшой сцене берлинского "Брассери Седан" и довольно фальшиво исполнял песню Фреда Астера "Белый галстук, фрак, цилиндр", являвшуюся последним бродвейским хитом того года. В кабаре на Бисмаркштрассе толпились в основном мужчины, хотя было и несколько женщин весьма неопределенных сексуальных ориентаций. Публика отчаянно дымила сигаретами и глядела на Вилли Кляйнбурга, бисексуала и местного певца, который двигался взад-вперед по сцене, по временам приподнимая свой цилиндр и отбивая ритм тросточкой с позолоченным набалдашником.
В дверях кабаре появился мужчина в черном костюме и шляпе и стал осматриваться, не обращая внимания на представление. Наконец его взгляд остановился на белокуром молодом человеке в вечернем костюме, который сидел в одном из темных уголков затянутого дымом зала. Мужчина стал проталкиваться сквозь толпу к Руди фон Винтерфельдту.
- Вас хочет видеть фюрер, - шепнул он ему. - Немедленно.
Удивленный Руди последовал за этим человеком на улицу.
- Фюрер в Берлине? - спросил он, когда они вышли на тротуар.
- Да. Здесь проходит конференция промышленников, и он выступает на ней. Вам, кажется, советовали не показываться в таких местах, как это кабаре?
- В Мюнхене, да. Но здесь, в Берлине, меня никто не знает. А мне давно хотелось послушать Вилли Кляйнбурга.
- Садитесь.
Мужчина в черном костюме открыл дверцу небольшого двухместного крытого автомобиля, и Руди сел туда. Мужчина захлопнул за ним дверцу и пошел на свое место за рулем. Машина тронулась и поехала по Бисмаркштрассе.
- Где остановился фюрер? - спросил Руди.
- На вилле доктора Геббельса около Ванзее.
В течение двадцати минут они ехали на юго-запад и сохраняли молчание. Потом показалось большое и красивое озеро Ванзее. Здесь, а также на лесистых участках возле Далема и Грюнвальда нувориши понастроили пригородные виллы. В летние сезоны Ванзее, равно как и другие озера вокруг Берлина, было посещаемо тысячами отдыхающих берлинцев, которые устраивали здесь веселые пикники, купались, катались на лодках.
Машина повернула с дороги к массивным воротам и въехала на темную и длинную подъездную дорожку. Руди, знакомый почти со всеми партийными слухами и сплетнями, знал, что официально Геббельс корчит из себя главу приличного семейства с доброй и милой женой Магдой и целым выводком детей, в то время как на самом деле тайно живет с певичкой Магдой Байройт, да и другими любовницами. Собственная садомазохистская связь с Гитлером не мешала молодому графу высмеивать бьющее через край лицемерие Геббельса.
До сих пор ему не доводилось бывать на этой вилле, и теперь было очень интересно посмотреть, на что же уходят деньги партии. У Геринга и Геббельса была репутация людей, привыкших жить на широкую ногу. Этим они отличались от своего более скромного фюрера.
Но машина не остановилась у виллы. Шофер свернул на служебную дорожку к озеру, где стоял маленький, но симпатичный деревянный домик - эллинг для прогулочных лодок.
- Фюрер остановился здесь, - сказал шофер, выходя из машины.
Руди пошел за ним к эллингу, второй этаж которого имел две комнаты для гостей. Шофер открыл дверь, и Руди оказался в прохладной гостиной, которая была хорошо обставлена и на стенах которой висели картины с изображением парусников. Шофер закрыл дверь, и Руди оглянулся на него.
- Фюрер, - начал этот человек, доставая из кармана пиджака пистолет, - сказал, что ради достижения его мечты в отношении Германии он вынужден побороть свои личные слабости. Вы - его последняя личная слабость. - С этими словами он дважды выстрелил Руди в сердце.
Он вынес труп из эллинга и опустил его в моторную лодку. Заведя движок и отъехав на середину озера, он привязал к ногам жертвы груз и перевалил тело Руди фон Винтерфельдта через борт лодки в холодные черные воды озера Ванзее.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДАМА ПОД ВУАЛЬЮ
1930–1934
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Длинный черный "мерседес" с пуленепробиваемыми стеклами, двойной стальной броней кузова и двумя государственными флажками Турции на крыльях выехал из пригородов Стамбула и помчал в сторону Скутари. Автомобиль сопровождал эскорт полицейских на мотоциклах, которые пронзительными сиренами заставляли прочие машины освобождать проезд. Нищие, уличные торговцы и прохожие, вжимаясь в обочину дороги, пялили глаза на президентский лимузин и приветственно махали руками. На заднем сиденье лимузина в величественном одиночестве сидел президент Турции Кемаль Ататюрк, бывший еще несколько лет назад просто Мустафой Кемаль-пашой.
За восемь лет, прошедших после пожара в Смирне, теперь переименованной в Измир, Кемаль пинками и тычками затолкал Турцию в XX век, снял с женщин чадру, уничтожил сначала институт султаната, а потом к ужасу духовенства - институт халифата, заставил взять за основу турецкой письменности латинский алфавит. Вскормив демократические устои, он одновременно сохранял свою личную власть такой же самодержавной, какая была и у султанов. Дело не обошлось без жертв. На заклание был отдан некогда ближайший друг и сподвижник Кемаля полковник Ариф. Раздраженный диктаторской властью Кемаля, Ариф выступил против него, приняв участие в подготовке государственного переворота. Кемаль арестовал Арифа и подписал ему смертный приговор, даже глазом не моргнув, задержавшись лишь для того, чтобы погасить окурок сигареты в пепельнице. Ариф был уверен, что в самую последнюю минуту приговор отменят. Он пошел на виселицу убежденным в том, что произошла какая-то ошибка, что старый друг не мог так поступить с ним.
И все же даже самые отчаянные критики Кемаля признавали, что, невзирая ни на какие помехи, он создал новую, современную Турцию из той страны, которая всего за десять лет до того находилась, в сущности, на краю пропасти.
Через двадцать минут езды процессия завернула во двор уродливого четырехэтажного здания из красного кирпича, которое было построено семьдесят пять лет назад, во время Крымской войны, как госпиталь. Со временем там разместилась государственная психиатрическая лечебница. Недавно эта больница, как и многие другие государственные учреждения Турции, стала носить имя Кемаля Ататюрка. Доктор Мендур Халави, лысый, средних лет человек, являвшийся директором лечебницы для душевнобольных имени Кемаля Ататюрка, нервно переминался с ноги на ногу на крыльце. Процессия остановилась. Из лимузина выскочил один из телохранителей и распахнул заднюю дверцу, откуда на ослепительное сентябрьское солнце вышел президент Турции.
- Ваше превосходительство! - срывающимся от волнения голосом воскликнул доктор Халави и склонил голову перед Кемалем. - Какая честь для нас!
Кемаль пожал руку директору больницы, который представил ему троих сотрудников медперсонала, стоявших тут же. Затем доктор Халави проводил президента в свой кабинет, расположенный на первом этаже, где уже был подан кофе.
Когда они остались одни, Кемаль сказал:
- Ваша история кажется мне невероятной. Расскажите ее в подробностях еще раз.