Их комнаты были смежные. Комната Мари была угловая, в три окна, завешенная белыми гардинами, стены были покрыты серыми обоями с нежно-голубыми цветочками; молодая девушка уставила здесь фортепиано, комод, пюпитр и стол. Правда, остающееся свободное пространство было весьма мало и потому еще менее, что два кресла, которые Мари не знала куда деть и которые, не имея определенного места, беспрестанно переставлялись. К счастью, кровать помещалась в нише, иначе не было бы возможности сделать ни одного шага, не наткнувшись на что-нибудь, а между тем здесь все дышало тем благоуханием, которое придается присутствием женщины. Открытое фортепиано, казалось, еще издавало звуки; наброшенный эскиз улыбался с пюпитра: книги, ноты, зеркало, распятие и цветы дополняли убранство этой комнаты - скромного и таинственного убежища мыслей и грез очаровательного ребенка. Вдыхая запах этих цветов, молясь перед распятием, смотрясь в это зеркало, оно предавалась надеждам, мечтам и женскому тщеславию. Тот, кто был бы в состоянии читать в этом юном сердце, прочел бы прекрасную книгу. Мари придвинула стул к комоду, села, открыла ящики и выложила на стол вещи, которые она хотела взять с собою.
Интересно видеть комод молодой девушки: все лежит в нем в каком-то особенно кокетливом порядке. Тут нет еще ни дорогих гипюровых кружев, ни роскошных шалей, этих будущих богатств женщины; их заменяют покуда простенькие кисейные платьица, красиво сшитые шелковые переднички, миленькие чепчики с голубыми или розовыми ленточками, которые надеваются перед зеркалом в тот час, когда не скрывают ничего от стен, и которые, что ни говори Расин, не все имеют способность видеть.
Но кто же разгадает мысли, которые кипят в этот таинственный час в женском сердце; кто может знать, как скоро окрыляются эти птички уединения, которые называются грезами? Кто знает, например, о чем думала Мари в те часы, когда она садилась у окна своей комнаты, прислушиваясь к утихающему мало-помалу городскому шуму и глядя посреди этого безмолвия на лампу, освещавшую дортуар. Мы, со своей стороны, убеждены почти, что необыкновенный аромат весенних вечеров не столько принадлежит благоуханию цветов, принесенному ночным ветерком, сколько неясным девичьим грезам. Да, эта комната была двухлетним свидетелем невинных мечтаний, и с нею-то теперь Мари расставалась. Через несколько минут Клементина подошла к ней.
- Я готова, - сказала она, - и хочу помочь тебе.
- Поторопимся, - отвечала Мари, когда присутствие веселой подруги напомнило ей о действительности.
- Сперва белье, потом платья. Я удивительно скоро умею укладываться, особенно когда это нужно, чтоб уехать отсюда, ну, а когда придет время возвращаться - это другое дело; тогда я решительно не буду знать с чего начать. Шляпки мы оставим на виду до самой минуты отъезда - чтобы они отгоняли печальные мысли. На что похожи эти шляпки? В них можно поместить целое семейство. Право, когда мы отправляемся по воскресеньям к обедне - мы все имеем вид грибов. Какой эффект произведем мы, приехав к твоей маман! Я думаю, что, по крайней мере, 6 или 7 лет тому назад выдумана такая мода, если она была когда-нибудь выдумана. А как подумаю, что мне еще целый год остается носить ее… Ай, милая Мари!
И прелестная девушка, надев шляпку своей подруги, нехотя разделившей эту веселую выходку, посмотрелась в зеркало и разразилась звонким смехом.
- Теперь примемся за книги, - сказала Мари.
- Ты все берешь с собою?
- Все; мне хочется сберечь их.
- Как учебники?
- Нет, как воспоминание.
- Так свяжем их - вот "Краткая арифметика" и "Грамматика" Ломонда - эти три книги побереги, пожалуйста, я тебе советую, - слог их так прекрасен и содержание так глубоко…
- Ну, давай сюда, давай.
- Мы, кажется, решили оставить их здесь, в уединении, которое им так прилично.
- Я изменила намерение, - сказала Мари, - но я их и не раскрою даже.
Очаровательное зрелище представляли эти две головки: бледный свет лампы слабо отражался на их лицах, оставляя некоторые их части в полутени, которую только и можно передать кистью.
- Мы переходим от серьезного к приятному, - возразила Мари, - вот "История достославных моряков" и "Басни" Лафонтена…
- И от забавного к скучному, - продолжала Клементина, - вот "Робинзон Крузо" и "География Франции".
- Спрячем поскорее вот эту! - сказала Мари.
- Я хочу знать ее заглавие!
- "Телемак".
- Хоть бы сжечь. Душка Мари, прошу тебя, позволь мне сжечь его - это мой личный враг.
- За что же ты презираешь его?
- Я его знаю наизусть.
- А, теперь я понимаю твою ненависть, возьми его.
- Это двенадцатый в продолжение трех месяцев; всем, которые попадутся мне, - смерть!
Но, несчастная, ты заставишь сделать их еще новое издание.
Клементина поднесла книгу к лампе.
- Подожди! - вскричала, улыбаясь, Мари.
- Разве осужденный просит о помиловании?
- Нет, но он переплетен в пергамент, и если ты зажжешь его на лампе, то не будет возможности оставаться в комнате.
- Тело уничтоженного врага всегда хорошо пахнет.
Несчастная книга была сожжена без милосердия.
- Перейдем к другим: мы казнили главного, но, может быть, у него есть еще сообщники.
- Поищем - "Поль и Виргиния".
- Они невинны.
- "Сказки" Перольта, - сказала Мари, держа одну из старых книг, напечатанную мелким шрифтом и переплетенную в кожу. - Я не без основания хочу увезти с собою книги, чтобы сохранить воспоминание - когда, быть может, наступит тяжкое время - о времени лучшем. Вот одна из них, с помощью которой я нисхожу в мое прошедшее. Эта книга - мое детство; ее подарила мне бабушка, когда мне было всего пять лет. Каждый раз после обеда мы собирались в гостиной, она помещалась в креслах, я садилась у ее ног; детство и старость любят сближаться и мешать надежды с воспоминаниями; я склоняла голову на ее колени, она рассказывала мне о Синей Бороде! Бедная женщина! Она, как и другие, имела и радости, и печали и, набросив покрывало забвения на прошедшее, не знала другого счастья, как рассказывать мне, ребенку, волшебные сказки, потом, окончив рассказ, старушка целовала меня, няня отводила спать, а на следующий день снова повторялось то же. Когда я выучилась читать, бабушка дала мне эту книгу, и большей радости, какую она доставила мне этим подарком, я не помню. Каждый вечер я была около нее; читала и гордилась, потому что в свою очередь передавала ей прочитанное. Но так как это было всегда по вечерам, т. е. при огне, то я всегда ошибалась в цвете и голубая птица, представляешь, мне казалась зеленой! Чудные были те вечера со своим однообразным счастьем, возможным и доступным только детству. Помню я, как вскоре потом постигло меня первое горе, которого я еще тогда почти не сознавала; помню, как весь дом погрузился в траур. Поцеловав меня, по обыкновению, бабушка моя заснула в своем кресле и заснула навеки; она тихо и спокойно перешла от жизни к смерти, с земли на небо, как праведная душа, у которой не было ни сожаления к прошедшему, ни страха к будущему. Большое кресло опустело; я много плакала; потом все забылось… Я вырастала, меня отдали в пансион, и я храню эту книгу - как залог потерянной любви, которая, однако, я надеюсь, не совсем меня оставила.
И набожное дитя с благоговением поцеловало книгу и погрузилось в воспоминания. Клементина слушала ее рассказ со слезами.
- Ты плачешь, Мари, - сказала она, и нежной рукой своей Клементина отерла слезы, повисшие на золотых ресницах своей подруги.
- Эти слезы - отрадны, они не жгут глаз, не сушат сердца. Это своего рода молитва; но ты сама плачешь.
- Потому что твои воспоминания пробудили мои; если ты потеряла одну из привязанностей твоего детства - я лишилась всей подпоры моей жизни. Ты счастливее меня, у тебя остались отец и мать - у меня нет их; дни, в которые ты видишь меня веселой, иногда бывают предшественниками тяжелой грусти. Расставаясь с тобою по вечерам, одна в своей комнате, не имея перед собою ни твоих прелестных глаз, не слыша твоего нежного голоса, - я думаю о прошедшем, потому что только в часы покоя и одиночества воскресают в нашем воображении милые тени; я тоже плачу, рыдаю над неизгладимым изображением родителей, образы которых так глубоко врезаются в сердца детей, вероятно затем, чтобы впоследствии они могли утешать их в скорби и одобрять на поприще добра. Не удерживай же предо мною твоих слез, не бойся открыть мне твое сердце, я хочу улыбаться твоему счастью, хочу утешать тебя в горе, хочу любить тебя!
Клементина поцеловала Мари, потом, взяв ее за руки и взглянув на нее со светлой улыбкой, сказала:
- С ума мы сошли! Чего мы опечалились, мы, которые минуту тому назад были так веселы.
Говоря это, Клементина смеялась сквозь слезы, и смех этот походил на луч солнца, пробившийся через дождевые капли.
- Кончим же наши сборы и пойдем спать; я постараюсь увидеть во сне, чтобы мне не пришлось более сюда воротиться.
- А я хотела бы противного; но сны обманчивы.
- В таком случае, до завтра.
- До завтра.
Молодые девушки поцеловались и разошлись.
Клементина вошла к себе, оставив незапертою дверь.
Мари, погруженная в задумчивость, разделась. Она обнажила снежно-белую и красиво очерченную шею, круглые плечи, высокую и рано развитую грудь, полные и прекрасные руки, крошечную ножку и, открыв альков, где она ложилась в последний раз, взяла лампу, книгу, положила ее на стол, вынула из ящика чепчик, не без кокетства надела его, закрутив прежде свою шелковистую косу, и, послав немую молитву и взгляд портрету своей матери, как бы призывая ее охранять сон свой, она улеглась. Мария попробовала читать, но глаза против ее воли отрывались от книги, и иная мысль отвлекала ее внимание. Некоторое время она оставалась в таком положении, посреди глубокого молчания, нарушаемого только ее ровным дыханием; она осматривала свою комнату, с которой завтра расставалась навсегда; потом, мало-помалу, глаза ее сомкнулись, книга выпала из рук, она лениво протянула руку, потушила лампу, и минут через десять она спала уже тем сном, которым Бог награждает только птичек и молодых девушек.
II
Мари проснулась рано и открыла окно; окружающие деревья, колеблемые ветром, шептали что-то, как будто они тоже причисляли себя к ее подругам и наперсникам ее мыслей и как бы хотели сказать ей последнее "прости". Небо было прозрачно и чисто, вдали виднелись жницы, одетые в красные платья, они казались громадными цветами, распустившимися посреди колосьев; как нарочно, это было такое утро, какие редко выпадают на долю нашей северной Франции; на дворе важно расхаживал петух; белые и сизокрылые голубки уже начали свое странствование, и горлицы уже слетались на окна, надеясь, как всегда, найти там оставленные крошки. Понятно, что дитя, воспитанное среди такой роскошной природы, постоянно наслаждаясь весною с первого ее дыхания и осенью до последнего ее дня, с возрастом должно сохранять характер чистый и мечтательный, образовавшийся под влиянием этих благоуханий природы и ее поэзии. И Мари тосковала, расставаясь с этой жизнью, правда, однообразной, зато спокойной и беззаботной. Ни одно горе до сих пор еще не тронуло ее сердце. Вот два года уже, как она жила в своей комнатке и ее существование не изменялось; в 7 часов утра она вставала, открывала окно в хорошие дни, брала книгу, которая всегда давала пищу уму или сердцу; в 11 она сходила к завтраку; прогуливалась с Клементиной в саду, вмешивалась иногда в игры младших подруг, потом садилась или за уроки, или за вышиванье, рисовала или играла подле своей подруги; так проходил день до обеда, после, когда вечер был хорош, опять гуляла, потом молилась и засыпала. Не была ли эта жизнь похожею на жизнь ангелов?
Правду сказать, Мария и не принадлежала к тем страстным натурам, которые вечно жаждут неведомого счастья, сердце которых требует страстей и бурных волнений; частые письма от матери, веселость ее подруги, природа - удовлетворяли ее совершенно. Она походила на неприхотливый цветок, которому нужно немного солнца после тени и немного дождя после солнца. Зима всегда тянулась для нее печальнее и однообразнее, кроме редких развлечений, в которых заставляли ее принимать некоторое участие; по вечерам собирались в общем зале, занимались музыкой, иногда родственники некоторых девиц приезжали в пансион, а изредка давали и вечера, на которые являлась г-жа Дюверне, окруженная взрослыми воспитанницами, для которых эти простенькие собрания были важными событиями; потому что как ни незатейливы были эти вечеринки, но тем не менее они были причиною многих обновок. Но что было особенно привлекательно, так это совершенное отсутствие для девического сердца всякой опасности: важные лица наместников, префекта, теток и несколько молодых людей с претензиями и странностями, над которыми пансионерки от души смеялись, - вот общество, среди которого проходили эти вечера; таким-то образом кое-как проходила зима, а за ней наступало лето, и среди этой-то тихой жизни расцвела наша героиня.
Мы сказали, что Мари встала очень рано; нетерпение увидеться поскорее с матерью было главной причиной этого раннего пробуждения. Она ожидала условного часа, и в этом ожидании продолжала заканчивать свои сборы. В свою очередь, Клементина, полуодетая, по обыкновению веселая, вошла в ее комнату. Они едва окончили свои приготовления, как им пришли сказать, что г-жа Дюверне ожидает их завтракать. Предупредительная начальница ускорила час завтрака, иначе он был бы и часом отъезда.
Молодые девушки сошли в столовую, где ожидали их г-жа Дюверне и престарелый священник. Законоучитель, всегда особенно расположенный к Мари, взял ее руку и поцеловал ее голову, потом поцеловал Клементину - и они сели за стол.
Как-то невольно радуется сердце в присутствии служителя Бога, в глазах которого мы росли, кому мы открывали наши первые заблуждения и который всегда утешал нас своим спокойным и торжественным голосом. Как-то отрадно видеть старца, жизнь которого пронеслась среди людских страстей и заблуждений, не оставив на нем ни впечатлений, ни даже воспоминаний; но который, напротив, своим соприкосновением освящал и услаждал всех, кто страдал под тяжким бременем грехов. Почти с детских лет в памяти Мари запечатлелись приятные и благородные черты этого старца, она всегда видела эту голову, покрытую сединами, которыми Провидение, кажется, с намерением украшает избранных, чтобы возбудить к ним большее уважение, чтобы придать более торжественности и значения их действиям. Он первый учил ее разумно молиться, он первый приобщил ее Св. Тайн. Невозможно было быть более непорочной и чистой, чем была Мари. Ангел мог бы выслушать эту первую исповедь.
При печальных и могущественных звуках органа молодые девушки, одетые в белые платья, с набожным трепетом сердца и со слезами на глазах, приблизились к алтарю. Престарелый пастырь, облитый лучами солнца, раздал этим чистым душам хлеб надежды, веры и милосердия, хлеб, которого каждый имеет свою часть и которого целое принадлежит всем - как сказал поэт. После обедни дети вышли с пением из церкви, сопровождаемые улыбками присутствующих и благословением священника, а там, вне ее, их встретило солнце, горевшее в полном величии среди небес, как следствие полученного ими отпущения и начало обещанной им жизни вечной. Вот какие воспоминания занимали Мари при виде духовника; она любила его, потому что он научил ее добру; он научил ее, что должно любить, не говоря никогда о том, что должно ненавидеть; он посеял в ее душе семена веры, которые согреют ее, когда детские надежды сделаются утешением женщины.
Но Мари, увидев священника за столом, могла ли усомниться, что он пришел не для нее собственно? Мог ли он отпустить ее, не наделив последним советом? Она благодарила его от глубины души, эта благодарность выражалась в ее взглядах, на которые ответом служили улыбка и наклонение головы старца, ясно говорящие ей: "Вы угадали, я пришел собственно для вас".
И действительно, после завтрака старец взял Мари за руку, вывел из столовой и, посадив около себя, сказал ей:
- Дитя мое, вы оставляете этот дом, чтобы войти под кров родительский, вы оставляете эту жизнь - для новой жизни. На пороге вашего нового жилища, вы примите другие привычки и другие обязанности, вы вступаете в иной мир, пройти который, я полагаю, в вас достаточно твердости; не забывайте же, однако, светлых радостей вашего детства - они должны быть стражами вашего счастья. Молитесь Богу, молитесь о милосердии Его, чтобы в дни бедствий и несчастий он не отвратил лица своего от вас и чтобы дал силы вашему сердцу не изныть под гнетом отчаяний и сомнений. Почитайте Его, как своих родителей, и любите их, как Его, потому что они учат вас понимать Его благость. Это вы уразумеете еще лучше, когда сами сделаетесь супругою и матерью. Помните, что несчастье часто бывает не что иное, как испытание, и что за каждое из них Господь посылает вознаграждение. Помните, что вы обязаны послушанием вашим родителям и что основанием их воли служит любовь. Наконец, среди радостей, которые ожидают вас в семействе, среди обольщений неизвестного вам света, не забывайте тех, с которыми вы расстаетесь. Вспоминайте наши простые вечерние беседы, нашу скромную церковь, где вы приобщились впервые, и если когда-нибудь страдание посетит вас, если Бог пошлет вам печаль, возвратитесь сюда: ничто не утешает так, как святые воспоминания детства. Если я буду еще жив, я постараюсь облегчить вашу скорбь, утешить вас словом… если же меня не будет, то Бог, к престолу которого возносились ваши первые молитвы, услышит и те, с которыми вы к нему прибегнете. Теперь простимся, дитя мое, примите мои слова не как от священнослужителя, но как от друга, который покидает свет в ту минуту, как вы вступаете в него, и который, оглядывая спокойным взглядом прошедшее, может спасти вас от опасностей, существования которых не подозревают в ваши лета; прощайте же, дитя мое!
И, взяв белокурую головку девушки, старик поцеловал ее.
Мари утерла слезу и, приняв благословение, вошла в столовую, где ожидала ее Клементина.
Священник взял свою трость и шляпу и, сделав еще кой-какие наставления обеим подругам, сказал: "Ну прощайте же, дети мои", - и вышел.
Мари, став у окна, проводила взглядом старца, который, выходя, послал прощальный знак рукою и скрылся.
Несколько минут спустя ожидаемый экипаж остановился у пансиона. Мари вышла навстречу старой Марианне и бросилась в ее объятия.
- Здорова ли матушка? - были первые слова ее.
- Слава Богу, сударыня.
- Как! Ты называешь меня сударыней, - вскричала Мари, - разве ты уже не любишь меня более?
- О, вовсе нет; но вы так выросли…
- Так что же! называй меня всегда своей крошкой, как ты называла меня и тогда, когда бранила меня, - это заставит тебя забыть, что я выросла.
- Вы были и остались ангелом.
- Как?..
- Ты ангел, моя Машуточка! - сказала старуха со слезами на глазах.
- Куда мы едем? - спрашивала Мари.
- В Париж.
- Надолго?