Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать.
Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот.
Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им.
Нет, нет! - стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной - я подчинена воле сильного.
Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны.
- Скажешь кому хоть слово, убью! - Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой.
Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я - взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.
Глава вторая
Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом.
- Ты где была? - спрашивает неуверенно. - Почему такая всклоченная? Где измазала юбку?
Полоски, пуговицы, всё на месте.
Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу.
Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть.
Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол - приносит суп и второе сразу.
Мама слова ласкового, даже "спокойной ночи", не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца "Что ты делаешь в её комнате?", но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, - ласка!
Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить - мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму - своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы - я вместе с ней задыхаюсь.
Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя!
Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама - красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы!
Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: "Мама, мне плохо сейчас!" Мне сейчас очень нужна моя мать!
- Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, - говорит после обеда отец.
Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон - пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам.
Раньше была "я" со своими вопросами и ощущениями, тела не замечала, сейчас "я" - это тело. Саднит оно, ноет, зудит. Корочками присохла кровь на местах, в которые впивались колючки и стебли.
Я хочу вымыться, но, если в середине дня пойду под душ, отец пристанет с вопросами.
- Покажи, что решила? - входит он в мою комнату.
Отец явно не в себе сегодня. Тон его миролюбивый. Да он заискивает передо мной! Он боится, что я скажу маме! Он понимает, я видела!
Но удивление перед его заискиванием вязнет в моём новом "я", в моём теле.
- Не решила?! - крепнет прежний металл в голосе отца. Он не уверен в том, что я видела. - Не понимаешь самых простых вещей?!
Пусть убьёт, пусть трясёт за плечи, всё равно. Меня ещё нет. Я лишь клетка на дне океана, бессознательная и немая, и ещё неизвестно, получится или не получится из той клетки человек. Шушу рассыпалась в прах, но, может быть, какая-то её клетка уже проросла новой жизнью?! Я - ещё только клетка. Не всё ли равно? Мёртвая Шушу и я, непонятно - мёртвая или нет, вместе спасаемся на дне океана.
- Если через полчаса не решишь ни одной задачи, будешь наказана.
Я смеюсь.
- Ты что?! - изумлённый голос отца.
Я всегда наказана.
Отец выходит из комнаты.
Это впервые!
Я даже встаю. И иду к двери.
Но радуюсь напрасно. Отец врывается в комнату с перекошенным, вздутым краснотой лицом, подскакивает ко мне, хватает за плечи и начинает трясти.
- Ты… смеешь смеяться над отцом? Ты… смеешь… - Он захлёбывается злобой.
Чего, кого он может испугаться? Мамы? Меня? Да он убьёт меня, если я выцежу хоть слово! Я перетряхиваюсь в его руках, взбалтываюсь, летят искры из глаз, звенит в ушах, и маета тела, липкость утрясаются, становятся моей плотью.
Пыж встретил меня у ворот школы, смерил настороженным взглядом.
- Ну что, понравилось? Хочешь ещё? - спросил.
Так же, как перед отцом, я замерла в столбняке, только сладкой болью откликнулось тело, горькой сладостью наполнился рот.
- Стоять здесь после занятий, усвоила?
Несколько часов жгло затылок Пыжовым взглядом.
Шушу любила меня. Подойдёт на уроке, положит руку на голову. Рука чуть дрожит, бьётся пульсом.
…На пороге класса - отец. Шушу склонилась над журналом. "На перемену выходите!" - голос отца. И сразу - глаза Шушу: мамины, Люшины… снизу вверх - собачьи.
И Шушу была влюблена в моего отца?
И с ней он там, на дне оврага?..
Может быть, она умерла из-за отца…
На перемены я сегодня не выхожу, остаюсь на месте и тупо смотрю в книгу.
С полным мочевым пузырём, едва переставляя подгибающиеся ноги, иду к выходу после звонка. Едва отошла от двери класса, на моё плечо пала тяжесть, придавила. Я осела под ней. Не поворачиваясь, сказала:
- Хочу в уборную.
- Ничего нет проще. - И тяжесть развернула меня к туалету.
Пыж ждёт около. Жёсткой пятернёй впивается в моё плечо и ведёт меня прочь от школы. Ноги едва идут, воля парализована. Весьма вероятно, у меня не хватило бы сил самой дойти до своего дома.
Приводит он меня не на насыпь, а к себе домой.
Толстый ковёр. Откидная койка у стены. Гигантский стол. Чего только нет на нём: и книги, и остатки еды, и гантели.
Не успела равнодушным взглядом увидеть всё это, Пыж быстро, едва касаясь, горячей ладонью провёл по косам и по лицу.
Ещё мгновение, я уже на ковре, а он навалился всей своей дрожащей тяжестью. И снова в миг затопления меня сладкой горечью я словно потеряла сознание - распалась в пыль.
Пришла в себя от холода.
Пыж, уже одетый, ест хлеб с сыром. Он почти не жуёт - глотает куски и снова откусывает.
Я очень хочу есть, но от вида заглатывающего еду Пыжа - рвота. Чуть не захлебнулась ею, успела заткнуть рот рубашкой. Никак не могу выплюнуть горечь, забившую рот.
Руки не слушаются, когда я пытаюсь надеть трусы.
Входит женщина.
Вылитый Пыж - толстая, крупная, с невинными голубыми глазами в длинных ресницах. Я видела её в школе, но не знала, что это мать Пыжа.
- Что здесь происходит? - спрашивает она меня.
Я покачиваюсь под её взглядом.
- Почему ты полураздета?
- Потому что ваш сын силой приволок меня сюда. Потому что он изнасиловал меня.
Женщина повернулась к Пыжу:
- Это так?
Пыж ошалело смотрит на меня.
- Она лжёт, - выдавливает жёваным голосом.
- Как зовут? - Теперь женщина спрашивает его. А когда он отвечает, она шепчет: - Ты понимаешь, что ты наделал? Ты понимаешь, какой скандал устроит Климентий? - Она подходит ко мне, помогает одеться. Руки её дрожат. - Горе какое… Что будем делать? - Она одёргивает, оглаживает мою мятую юбку. - Я помню Полю маленькой, - говорит непонятно кому. - Машина дочка. Мы с Машей были близкими подругами. Не узнала. Выросла.
- Я с первого класса её люблю. - Пыж больше не жуёт, Пыж моргает и пытается улыбаться.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, - бормочет женщина. - Если забеременеет, вы поженитесь.
- Нет, - отрезала я. От равнодушия не осталось и следа, мне плохо в этом доме, и я хочу поскорее уйти отсюда.
- Почему "нет"? Если Витя говорит, что столько лет любит тебя… - Женщина обхватывает меня, прижимает к своей груди. - Не плачь, Поля. Мы сделаем для тебя всё. Поселим в лучшей комнате, оденем, как королеву, ни в чём отказу не будет. Если забеременеешь, вас распишут. Витя у нас добрый. Он был маленький, всем всё отдавал. Наберёт пакет сластей, игрушек и раздаёт ребятам. Он и сейчас добрый, он не обидит тебя.
Я отстраняюсь от женщины и смеюсь. Смеха не получается, получается лай.
- Не плачь, Поля. Он не вытерпел. Он же говорит, он любит. И ты, когда узнаешь его, обязательно полюбишь, я знаю.
Ноги неверные - подламываются, когда делаю шаг к двери, и я оказываюсь на ковре. Перед глазами суетятся, сталкиваются чёрные мелкие мушки. Я хочу есть.
- Сейчас, доченька, я принесу тебе водички.
Не проходит и минуты, она вкатывает в комнату стол на колёсах, помогает мне подняться и сесть перед ним на стул.
- Пей, доченька. Это клюквенный морс. Может, хочешь супа? У меня сегодня фасолевый. А может, съешь котлетку? И пирожные…
Я пью морс. Но он застревает в глотке, и меня рвёт.
- О, Боже! Сколько же раз это было?!
Ей никто не отвечает, и она начинает плакать:
- Прости нас, доченька! Ради Бога, прости нас, доченька! Переходи к нам жить. Я буду ухаживать за тобой. Меня зовут Ангелина Сысоевна. Мы с твоей мамой учились в школе, мы с твоей мамой были подруги, мы с твоей мамой…
Я встаю и иду к двери. Рвёт меня от отвращения.
Ангелина Сысоевна идёт за мной и по улице. Я едва бреду. Мне очень холодно, несмотря на то, что на улице - тепло.
Дома одна мама. И, едва я вхожу, она говорит:
- Не терпи, доченька. Уезжай отсюда. Я уже погибшая, а ты не терпи, доченька.
Мы сидим с мамой друг против друга, две чужие страны, разгороженные границей, - столом с едой. Я ем с нашего общего стола, но это не нарушает границы: между мною и мамой - годы её и моего терпения, её и моего рабства.
- Раньше, в твоём возрасте, люди женились. Ты уже взрослая. Уходи из дома, он погубит тебя.
- Почему не уходишь ты? - подаю наконец голос.
Вот и случился разговор между мной и мамой.
- Я люблю его, - говорит мама. - Я его раба. Я знаю, он изменяет мне. Но он не может не изменять, женщины сами липнут к нему. Не одна я такая потеряла голову. По-своему он любит меня. Как себя, как свою руку, ногу. Он сам себе не рад. Характер такой - надо, чтобы всё было, как хочет он. А знаешь почему? Мать бросила его маленьким. Твой дед, Григорий Герасимович, изводил её придирками, нравоучениями, бил. Терпела она, терпела и сбежала. Климентий остался без матери трёх лет. Тогда Григорий Герасимович принялся за него: "Как стоишь?", "Как сидишь?", "Как говоришь?". А потом привёл мачеху - под стать себе. Он ей слово, она ему два! Начались драки и склоки. Сама понимаешь, каково стало Климентию: теперь оба придирались к нему - на нём срывали зло. Вот он и стал таким, какой сейчас. И природа, и воспитание. Иногда ему, может, и жалко меня или тебя, а разве против себя повернёшь?
- Ты должна была бы стать адвокатом, - говорю я. И, сама себе удивляясь, рассказываю о том, что сделал со мной Пыж.
- Убьёт! - шепчет мама белыми губами. - И Виктора убьёт, и тебя, и Гелю.
- Ты говоришь - бежать. Сама знаю, надо бежать, тем более, если будет ребёнок. Только куда, мама, побежишь с ребёнком? Ни бежать, ни тут оставаться. Что делать?
Я сыта, и рвота больше не подкатывает ко рту. И за долгие годы я не одна.
Хочу спать. Сквозь дремоту, налившую тяжестью веки, вяжущую рот, сковывающую тело, - благодарность к маме: я не одна. Мама помогает мне добраться до постели, и я сплю.
Что мама сказала отцу, не знаю, только отец не мучает меня сегодня, и я сплю с шести вечера до утра. В школу иду, не выучив уроков.
Пыж подходит ко мне на большой перемене и суёт мне в руку маленькую коробку.
Я отдёргиваю руку.
- Это кольцо. Тебе. Пожалуйста, выйди за меня замуж.
Его губы-оладьи шлёпают друг о друга, рука протянута ко мне.
И снова поднимается рвота.
- Мама говорит, она добьётся, нас поженят.
Пыж никуда не волочит меня и не сжимает болью ни руку, ни плечо, а ощущение насилия есть. Я поворачиваюсь и ухожу от него.
Он зародился, мой ребёнок. И я ощутила его присутствие сразу. Не только по внешним признакам. Я ощутила неодиночество.
Ложусь спать и снова попадаю в Шушин сон. Шушу хотела предупредить меня, хотела защитить меня прислала сон. Бреду по тому сну Захлёбываюсь, плыву, качаюсь растением. И я - щупальце, впившееся само в себя. И я - простейшее, амёба, клетка на дне океана.
Не простейшее, не амёба. Во мне начинает расти человек! Из меня, клетки, и - чужой, слившейся с моей. Что же теперь делать, если половина этой клетки - из рвоты, отвращения, а вторая - из моего рабства? Какой человек может вырасти из насилия и унижения? А пока это лишь клетка, и она доставляет мне много неудобств: требует еды, воды, воздуха. Жрёт всё, что я ем. И меня жрёт. Но высасывает она из меня меня прошлую и мою рабскую психологию. С удивлением замечаю, что теперь открыто во время наших трапез разглядываю отца: его карие глаза в загнутых до бровей ресницах, тонкий короткий нос, верхнюю губу с рельефно вычерченными углами, откинувшимися друг от друга.
У отца такое выражение лица, какое может быть у пророка: пророку Богом открыт смысл жизни, и отец считает, что вправе судить людей, повелевать ими.
Однажды отец замечает, что я разглядываю его.
- Ты что? - спрашивает он меня грозно, недовольный моей смелостью. - Решила задачу?
Я не отвечаю ему. Но разбухаю довольством - первый мой бой с отцом, и в этом бою я одерживаю победу.
Мама смотрит на меня с мольбой: "Остерегись!"
Да, я ещё слаба. Растущая во мне клетка ещё очень мала, я пока на поле битвы одна и не могу противостоять отцу. Осознание этого заставляет меня привычно опустить голову.
Каждый день теперь я ищу возможности поговорить с мамой.
Но утром мама уходит позже нас с отцом, её обязанности - убрать в доме после ночи и завтрака, приготовить обед. А возвращается она позже нас - каждый день ведёт биологический кружок.
Я люблю после уроков приходить на занятия этого кружка и слушать мамины рассказы. Где привычная Золушка? Где жалкая бездарь-училка, позволяющая ребятам орать и играть во время уроков?
В кружке всего три человека - две девочки и мальчик.
Наверняка кружок давным-давно закрыли бы, если бы мальчик не был сыном директора школы.
Директора прозвали Великом. Ребята его не любят.
А его сын Денис - совсем особенный.
Когда он родился, директорская семья поселилась при школе, в трёхкомнатной квартире. Нянчить Дениса пригласили тётю Раю, школьную уборщицу и сторожиху. Это было очень удобно - днём тётя Рая свободна и ночует в одном из классов на первом этаже, из окна которого хорошо видны подступы к школе. Комната вполне пригодна для жилья: в ней есть диван, шкаф и большой стол.
На время уроков мама, по договорённости с директором, оставляла меня с тётей Раей. Детство у нас с Денисом получилось общее: вместе слушали сказки, что читала нам тётя Рая, песни, что она пела нам, вместе играли, вместе гуляли. Тётя Рая - уютная, толстая. И добрая: она разрешала нам носиться по классу-комнате, громко смеяться и кричать.
С детства Денис любил зверюшек.
Как-то, три или четыре года было ему, он нашёл дрожащую от холода или ещё от чего-то кошку и, не спросив тётю Раю, кинулся с ней домой.
Его мать, Вера Андреевна, накричала на тётю Раю - плохо смотрит за ребёнком, а кошку выбросила.
Денис расплакался. Побежал было за ней, но Вера Андреевна подхватила его на руки и стала ему внушать, почему-то в третьем лице, что мальчик должен понять маму: мама много работает, устаёт с больными, возиться с животными ей некогда, кроме того, животные все ковры попортят, потому что от них одна грязь, за ними нужно убирать, а ещё им нужно специально готовить. "А ковры - дорогие!" - сказала она в заключение.
Все знали, её слабость - ковры и люстры.
Денис расплакался ещё горше. И в другой раз упрямо принёс домой бездомную собачонку.
- Мама, я сам буду убирать за ней, - сказал он.
Но её тоже выбросили.
В этот раз мать не стала ничего объяснять сыну и утешать его, когда он расплакался, а накупила ему игрушечных зверей - собаку, и медведя, и зайца… Целый зоопарк устроила в его комнате!
На игрушки Денис даже не посмотрел. Нужна ему была только живая зверушка.
До шести лет проплакал.
А как пришло время в школу идти, тётя Рая уговорила Велика устроить в комнате, где она ночует, живой уголок: "И Денис будет доволен, и вам хорошо - не дома. А уж я помогу со зверями: буду кормить их, убирать за ними!"
Велик согласился.
Все вместе поехали на Птичий рынок, купили Денису хомяка, белую крысу, птицу Петю и, чтобы зверям было где "гулять" зимой, - кадки с травой и другими растениями.
Из-за Дениса мама приходила домой поздно - после занятий кружка дожидалась тётю Раю, пока та уберёт школу.
Денис любил сидеть со своими зверями до ночи: уроки учил с Петей на плече, положив на колени Хомку и Фимку. И спать готов был тут же, на полу, среди своих зверей, рядом с диваном, на котором спит тётя Рая. Но тётя Рая, зная суровый нрав родителей, отправляла Дениса домой.
Тётя Рая играла в его жизни большую роль.
Пока Денис был на уроках, она уходила домой и пекла ему пирожки с капустой или варила его любимый компот из сухофруктов. Поставит перед ним тарелку с пирожками и приговаривает:
- Ешь, внучок, тощий уж больно, наберёшь тело, наберёшь силу! Капуста с яйцом - самая вкусная начинка!
Часто и мне перепадали пирожки или её ласка.
А то бегала тётя Рая по магазинам и искала что-нибудь для зверей: гребешок - чесать, посуду для еды… Однажды купила домик.
- Выбросили в Детском универмаге - для кукол, а ведь в нём может жить Хомка! - сказала Денису, когда он пришёл после уроков. - Дерево - тёплое!
В домике стали жить и Хомка, и Фимка. Улягутся рядом и в окна выглядывают, ждут его, а завидят, выскакивают и взбираются ему на плечи.
Кружок создал в школе Велик. Он был очень горд, что нашёл такой простой и удобный выход: и Денис - со зверями, и женины ковры - в чистоте! Его распирала жажда придумать что-нибудь ещё для сына. Однажды он и заговорил об этом с Денисом:
- Ты любишь зверей. Хочешь, создадим биологический кружок? Изучай на здоровье то, чего нет в программе. Пойдёшь на биофак в столичный университет.