Желание попасть домой - в мой настоящий дом, принадлежащий мне по праву рождения, по праву происхождении и по праву воспоминаний - туда, где прошло далекое детство, протекла жизнь, туда, где обитали те, кого я знал и любил по-настоящему - стало непереносимым.
Будто на хвосте вьюги прилетели тени ушедших душ и напомнили о себе.
Есть северные легенды о ледяном безумие, заполняющим сердце людей и заставляющих их уходить в ночь, когда бушуют бураны. Темный зов? Белый зов? Не знаю.
Возможно дело в том, что я наконец-то набрался храбрости чтобы развернуться и посмотреть в лицо тоске по прошлому. Я перестал убегать и она тут же накрыла меня с головой, вгрызаясь в сердце с радостью хищника, достигшего законную добычу.
Я понимал, что ехать в ночь за город - безумие. Но мне плевать! В конце концов что меня здесь держало? Выдуманное чувство долга перед теми, кому на самом деле ничего от меня ненужно?
Набросив куртку на плечи и подхватив ключи от машины, я спустился вниз, проигнорировав как взгляд, которым меня сопроводил консьерж, так и неодобрение, светящееся в нём.
Я вообще быстро продвинулся в изучении технических новинок и успел оценить всю прелесть системы GPS. Первоначально идея о том, что на картинке выстраивается маршрут от одной точки до другой показалась мне полнейшим бредом. Но потом, разобравшись с тем, что такое космический спутник и с принципом его действия, удалось и понять систему Навигатора. Уже не говоря о том, чтобы оценить его удобство.
Оценить навигатор по достоинству можно как раз в такую ночь, когда вокруг всё вьюжит и кружит, а ты сам не можешь понять, какая оса тебя укусила? Зачем ты несешься сквозь этот мглистый влажный сумрак? Почему не желая слушать голос разума, подчиняешься ничем не объяснимому внутреннему голосу?
Но иногда только так можно унять съедающую, выворачивающую наизнанку душу тоску - движением вперёд.
Чем быстрее ты несёшься, тем тверже иллюзия, что сможешь сбежать, хотя в глубине души сам понимаешь - попытки тщетны. Что всё это движение вперёд лишь иллюзия. От себя не убежишь.
Город переливался множеством огней. Такого количества освещения в 19 веке не было. В прошлом этот час был глубокой ночью, но теперь люди мельтешили словно муравьи, споря со снежинками в многочисленности и хаотичности движения.
Машины, сверкая красно-жёлтыми сигнальными огнями, разукрасили дорогу похожей на гирлянду линией: неоновые рекламы магазинов, давно уже закрывшихся в этот поздний час, огни ресторанов, просто фонари. У меня было такое чувство, словно городская ночь решила соперничать с небом в количестве огней.
Колёса скользили по наслоившейся на асфальт наледи, шипованные зимние шины помогали мало.
Вскоре последний отсвет городских фонарей остался позади и только свет фар, выглядевший совсем тускло, расплывчатыми, вялыми лучами сражался с белым, похожим на зависшую в воздухе кашу, мраком.
Отчего-то я не думал о том, что никогда раньше мне не приходилось добираться до Кристалл-холла в буран в одиночестве. В прошлом со мной путь всегда разделял кто-то ещё: кузен, кучер, лошади, в конце концов.
Сейчас я чувствовал себя одиноко, как новогодний домик в стеклянном яйце, когда чья-то капризная рука взбаламутит осадок снежинок.
Снег валил и валил, налипая на всё, что только можно - линии электрических передач, столбы, кусты, лобовое стекло.
Дворники едва успевали справляться, смахивая их, превращая в прозрачные капли. Но они тут же налипали снова.
Я вскоре пожалел, что не додумался купить вездеход. Машина начала пробуксовывать в сугробах и вскоре ехать дальше стало невозможно.
Выйдя, я с маниакальным упорством продолжил путь пешком.
Теперь я и сам не могу понять, зачем? Зачем я упрямо шёл вперёд? Тяжело дыша, продирался сквозь буран, сугробы, по бездорожью?
Какая сила заставляла меня двигаться?
Местность изменилась. Я узнавал и не узнавал очертания родного поместья. Так бывает во сне. Ты знаешь, где ты, но едва-едва узнаёшь.
Я, должно быть, прозевал тот момент, когда миновал ворота с надписью "Кристалл-холл". Или их убрали?
Но дом вырос передо мной неожиданно. Словно давно потерянный друг неожиданно возникший под фонарем, он распахнул объятия. И я, тоже замерев, глядел на него во все глаза.
Не постарел. Даже стал краше, если такое возможно. Сверкающий и белый, гордый, точно лебедь, возносил к небу колонны и знаменитый на всю округу сверкающий хрустальный купол.
Иллюзия того, что я вернулся, была полной.
Чудилось, лишь отвари дверь и жизнь вернётся на круги своя.
Старый камердинер, служивший семье вот уже три поколенья, поспешит навстречу, хотя ему уж давно пора отправляться на покой. Дежурные горничные, опустив очи, присядут в низком поклоне.
Дверь в музыкальную комнату притворена неплотно и оттуда раздаются звуки рояля. Мелодия тонкая, легкая, воздушная, похожая на вуаль, колеблющуюся на ветру. Легкое мягкое покачивание, легко различимое в ней, чувствуется и в фигуре исполнительницы.
Коллет…
Светловолосая, как большинство Элленджайтов, зеленоглазая, грациозная, как газель - прекрасная музыкантша.
А из бильярдной раздаются мужские голоса, удары кия и тонкий запах кубинских сигар. А ещё - кофе и бренди.
В гостиной идёт неспешная беседа у дам. Почувствовав дуновение сквозняка, уловив ли чуткой душой что-то ещё, лишь одной ей ведомое, мама выходит мне из гостиной навстречу. Её белом платье будто светится в полумраке. Сияют золотом волосы. А глаза похожи на прозрачные льдинки или бриллианты.
- Не слишком ли поздно ты возвращаешься с прогулки, Альберт? Да ещё в такую ночь, когда земля и небо готовы сойтись? - укоризненно качает она головой и серьги словно вспыхивают, ловя гранями отблески света. - Ты слишком долго гулял, мой мальчик.
В камине осыпалось роем алых искорок прогоревшее полено.
Я моргнул, и иллюзия распалась.
Ничего не было. Кроме дома. Пустого. Холодного. Такого же одинокого, как я.
Мои родные меня не дождались - на этот раз я слишком долго блуждал.
До сих пор я не вспоминал тот роковой день, но сейчас обрывки, словно наваждения, завертелись в голове.
Я иду между двумя линиями железнодорожных путей. Я помнил, как блуждал перед этим несколько часов, устав почти до изнеможения и понимал, что пора возвращаться - другого выхода нет.
Но отвращение, переполнявшее меня, не давало этого сделать.
Я не хотел возвращаться к исполненной ненависти Синтии и Ральфу, которые внезапно сделались непримиримыми врагами и каждый рвал мне душу, пытаясь перетянуть на свою сторону.
Нашим жутким, гротескным отношениям не предвиделось конца.
Страх и стыд перед тем, что всё откроется и непонимание того, почему ни Ральфу, ни Синтии до этого нет никакого дела?
Я хотел либо чувствовать, как они, либо выпутаться из той паутины, в которую угодил. Но не мог. Потому что любовь к ним была столь же сильной, сколь и ненависть.
Помнил, как ветер плетью ударил в лицо, заставив зазвенеть окна на вокзале где-то там, в расплывающейся, словно краски, на которых вылили слишком много воды, действительности.
Помню пронзительный паровозный гудок и монотонный стук приближающихся колёс. И решение, спонтанное, быстрое, не до конца осознанное - импульсивное, интуитивное.
Наверное, в тот момент я не верил, что могу действительно умереть. Хотел - но не верил для себя в подобную возможность.
Сбежать от действительно и заставить страдать тех, кто делал больно мне, осознанно или нет, толкали меня в спину, словно бесы.
Я просто сделал шаг вперёд.
Ноги соскользнули, и металл навалился словно сразу и отовсюду.
Чудовищная боль в пояснице и в шее сводила с ума, будто я проглотил огонь и не смог выплюнуть обратно. Какое-то время мой сумасшедший нереальный организм сопротивлялся, пытаясь восстановить невосстановимое.
Боли, казалось, не было ни конца, ни края.
Будь состав чуть короче, кто знает, может быть я смог бы выжить?
Я не думал о том, какого моей матери будет смотреть на разрезанное колёсами, словно лезвиями, тело сына?
Её мысли, её боль, её отчаяние я слышал теперь.
Я видел, как она сидит у погасшего камина, сложив руки на коленях, несгибаема прямая, красивая настолько, что людей брала оторопь. И словно неживая.
Дядя Винсент держал её за руку, пытаясь не утешить (он осознавал, что утешить её никто не в силах), но стремясь поддержать.
"Это расплата за Ральфа. Я знала, что рано или поздно придётся заплатить за содеянное", - говорила она бесчувственным голосом заведённого автомата.
И за окном тогда падал снег.
Жив ли я?
В этом ли мире вернулся я в отчий дом?
В самом ли деле я человек или дух неуспокоенный?
- Мама, прости! Прости! Я не хотел делать тебе больно!
По христианской вере самоубийцам прощения нет.
Их не отпевают в церкви и хоронят за церковной оградой.
Их не пускают даже в ад.
До этого я жил словно во сне, в странной необъяснимой уверенности, что все они, Элленджайты, продолжают жить. И только теперь понял - они ли мертвы, я ли, - мы никогда больше не встретимся.
Я мог прожить с ними долгие годы жизни, но я всех бросил, трусливо сбежал, поступил как жалкий подлец и предатель и теперь, хоть горло себе сорви, воя от тоски, как волк, хоть волосы рви и землю от отчаянья ешь - не поможет.
Мы по разную сторону бытия.
Я плакал впервые в жизни, если не считать тех лет детства, что в моей памяти не сохранились.
Слёзы не приносили облегчения.
Мертв ли я, жив ли я - я несу наказание за свой поступок.
Смахнув со щёк остатки влаги я через силу поплёлся вперёд.
Толкнул дверь, вошёл внутрь.
Мне казалось, что внутри должно быть едва ли не холоднее, чем снаружи. Тепло, окутавшее с порога, было удивительно.
Миновав прихожую, я шагнул в Хрустальный зал.
Тени от вьюги темными полосами носились в огромном пространстве, словно ведьмы на помеле, одновременно с тем отчего-то похожие на неспешное движение рыбок в аквариуме.
Наверху лестницы застыла фигура в белом платье.
Светлые длинные волосы струились по плечам, сверкая в свете свечей.
Словно пораженный столбняком, я не мог двинуться с места. Весь обратился во взгляд, не смея окликнуть, словно голос мой мог разрушить чудесные чары.
- Вот и ты, наконец? Я так долго ждала тебя, Альберт. Не чаяла дождаться.
Она остановилась, чтобы поставить жирандоль на один из туалетных столиков.
Потом выпрямилась. На губах её играла улыбка. Полная жизни, огня и нежности, которой раньше я никогда не то, что не видел - не мог даже вообразить.
- Здравствуй, любовь моя. Что ж ты молчишь?
- Синтия?
Качнувшись друг другу навстречу, мы обнялись.
Круг замкнулся.
Мир растворился в руках, обнимавших меня.
Сузился до узкого стана в моих руках. Утекал, как вода и возвращался вновь вместе с её поцелуями.
- Синтия, - простонал я, не смея поверить в реальность происходящего. - Ты? Ты жива? Ты мне не снишься? Это на самом деле?!
Она засмеялась, вновь припав ко мне.
И больше вопросов задавать я не смог.
Привычная жажда затопила меня, усиленная долгой разлукой.
Наслаждаясь нашей преступной любовь, сжимая её в объятиях, впитывая каждой клеточкой тела, упиваясь нашим слиянием, словно полётом, я думал о том, что не все сказки лживы.
Наша любовь с Синтией была столь же сильна, сколь и порочна.
И ей удалось невозможное - пережить смерть.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
Примечания
1
Любовь к трем (фр.)