Глава 2
Миновало несколько дней. И вот после полудня, под звон вечевого колокола, на майдан, расположенный в детинце напротив княжеских хором, в которых совсем недавно сидел наместник Хазарского царя, потекли со всех концов Киева первейшие люди княжеской дружины, а также лучшие, первейшие люди города: посадские, тысяцкие, старшина ремесленных цехов, купцы-толстосумы, члены боярских родов. Они степенно, соблюдая старшинство, выстраивались напротив резного княжеского крыльца, по бокам которого высятся золоченые деревянные изваяния богов: Сварога, Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога, Велеса и других, лишь недавно обнаруженные в одном из дровяных сараев, подновленные и водруженные на прежние места.
Между тем вечевой колокол оторвал от дела, у кого оно имелось, и множество черного люда, которому, случись какая напасть, пришлось бы становиться в ряды ополчения и волочиться за князем или его воеводами в дали дальние, биться с языцами ведомыми и неведомыми, и ладно если каждый второй вернется к своему очагу с богатой добычей. У подъемного моста через ров, что напротив дубовых ворот детинца, окованных стальными полосами, росла беспокойная толпа киевлян, но стража никого из черни к мосту не допускала, и люди, провожая взглядами первейших людей города, делились между собой догадками:
– Слышно, опять дикие печенези идут на Киев…
– Куда им! Не пустят… Летось побили их знатно, немногие унесли ноги. Черные булгары, поди, или угры…
– А все козары мутят, злобятся, что Русь перестала платить им подати…
– Давно надо было дать им укорот, а то привыкли загребать жар чужими руками…
– Сила у ихнего кагана шибко большая – не сладить самим-то. Почитай, вся степь в его руках, все дикие языци служат ему за страхом великим. Цесарцы – и те на поклон ходили в Итиль к ихнему царю. Где уж нам…
Смутные и тревожные времена чудились черному люду под осенним солнцем. Одни, принявшие христианство от отцов своих, а те от своих отцов еще при князе Аскольде, крестились на церковь Николая Чудотворца, стоящую на возвышенности, другие обращали взоры к Хорс-Солнцу, светившему с прозрачного осеннего неба, к священной дубовой роще и расположенному в ней капищу.
Замолк на вечевой башне медноголосый колокол, закрылись тяжелые ворота детинца, и толпа замолкла тоже, будто отсюда, от моста через ров, можно услыхать, про что глаголает на майдане лучшим людям города молодой князь, добро или худо ожидает Русь в грядущие времена.
И в этой напряженной тишине послышались вдруг переборы струн гуслей звончатых, и размеренный голос раздумчиво повел сказ о делах минувших лет, когда Русь не знала равных себе в воинской доблести и славе, сыны ее ходили походами не только к Царьграду, но и за море Хазарское, до самых пределов земли, где обитают народы неведомые, звери невиданные. И потянулся черный люд на звучание струн, окружил сказителя плотной стеною. А сказитель, человек весьма преклонных лет, седой аки лунь, с крестом афонским на серебряной цепочке за воротом рубахи, и, видать, из бывших княжих дружинников: лицо в шрамах, на мир смотрит одним глазом, на деснице трех перстов нет, двумя перебирает струны, однако сказывает-поет сильным еще, почти без надлома, голосом:
…А в те поры во граде во Киеве,
На столе златом да на княжеском
Восседал-сидел князь Олег Вещой,
Приидоша из стран полуночныих
Со дружиной своею хороброю.
Он пиры пировал да охотился
На зверье и птиц в поле чистыим
Да в урёмах глухих, потаенныих,
Никому не давая выхода:
Ни козарам, ни уграм, ни цесарцам…
Тут пришла на Русь слава громкая,
Слава громкая, будто гром гремуч,
Что из тех земель из Жидовскиих,
От соленого моря Козарского,
От Итиль-реки и от град-Итиль,
Да ко стольному граду ко Киеву,
Сам Козарскай царь наряжается,
А и хвалится-похваляется,
Хочет Киев-град за щитом побрать,
Домы-теремы да на дым пустить,
А русской народ во полон имать,
Во полон имать да купцам продать,
Чтоб и слуху о нем не осталося,
Чтоб и имя его позабылося
Средь языцех окрест обитающих…
Народ все подваливал и подваливал, прослышав, что сам сказитель Баян (от баить – говорить, сказывать) вернулся в стольный град Киев из южных земель, где скрывался от ищеек каганбека Хазарского, поклявшегося будто бы на своей священной книге, что поймает сказителя и посадит на кол в своем стольном граде Итиле. И будто бы обещал большую награду тому, кто выдаст Баяна в руки хазар. Потом прошла молва, что убили Баяна где-то возле Днепровских порогов то ли печенеги, то ли булгары. А в самом Киеве были схвачены двое сказителей и посажены на кол по приказу наместника, но среди них Баяна не было. А Баян – вот он, жив и целехонек. Выходит, не всякой молве верить можно, не на всякий брех оглядываться.
Давненько не был в Киеве Баян со своими сказками о делах давно минувших дней, о русских богатырях, которые выходили на бой в одиночку супротив целой рати. Видать, получил весть, что в Киеве сбросили хазарскую власть, что пришел в свой стольный град князь Святослав со дружиною. Поговаривают, что Баян горазд напрямую разговаривать с богами, будь то Сварог или Перун, или ромейский бог Христос. Ему, Баяну-то, все пути ведомы, все дороги. Сказывают, что способен он превращаться по своему желанию в птицу, зверя или рыбу. Потому и не смогли поймать его хазарские ищейки. Даже и за большую плату.
А Баян, между тем, вязал кружево слов под рокот гуслей звончатых, и слова те входили в душу слушателей, как вливается в изнывающего от жажды человека холодная вода из родимого источника:
Услыхав ту весть, славу громкую,
Князь Олег Вещой в граде-Киеве
Собирал-скликал воев русскиих,
Чтобы шли-текли к граду Киеву
Постоять за честь земли русския,
Отомстить жидовинам за нечести…
А как первым пришел Вольх Всеславлевич,
Точно камень пал на сыру землю:
С небесами он в дружестве-братствии,
Может соколом мчать по-за облаком,
Может волком бечь по уреминам,
Может щукой плыть речкой-озером;
Под ним конь храпит и очми горит,
Точно лютый зверь перед чудищем,
Он копытом бьет, будто гром гремит,
Во реках волна в берег плещется…
А за Вольхом Вольга да Буславлевич,
На коне прибег богатырскоим,
У него копье с дуба цельного,
Его палица – с башню каменну.
За Вольгой притек Илья Муровской,
А он сиднем сидел целых тридцать лет,
Тридцать лет сидел да три годика,
На печи сидел в доме отчием…
Долго не расходился народ, слушая были о днях минувших, как защищали могучие богатыри Русь от недругов. Но то когда было? О-ё-ёй когда! Было и быльем поросло. А нынче… Нынче нет уж тех богатырей, нет и князя Олега Вещего. Оскудела Русь на богатырей, порастеряла их в чужих землях, воюя то на стороне хазар, то на стороне византийцев. Но хазарам войско давали поневоле, а цесарцам – по договору, заключенному с ними еще князем Игорем Олеговичем. По тому договору обе стороны обещались помогать друг другу войском и чем можно, если в том возникнет нужда: "…да воюеть на тех странах, и та страна не покоряется вам, и тогда, аще просит вои князь Русский да воюеть, да дам ему, елеко будет требе". Но за двадцать лет, минувших со дня подписания договора, много воды Днепр унес в море Понтийское, некогда называвшееся Русским, много чего поменялось в мире. Русские дружины не раз ходили помогать цесарцам в их битвах с соседями, цесарцы расплачивались за это золотом, своих же воев на Русь не давали.
Как-то получится при молодом князе Святославе, как-то обернется. Никому будущее не ведомо. Разве что богам одним. Но боги молчат… молчат боги-то.
* * *
Вече длилось недолго. О том, что хазары рано или поздно снова постараются вернуть себе право хозяйничать в южно-русских землях, собирать дань с ее народов, что они не могут не отомстить за смерть наместника каганбека Хазарского, не потеряв авторитета среди подвластных им народов, – об этом было ведомо всем еще с весны. Тогда взорвались, побили хазар, а когда дело было сделано, огляделись и задумались, чем все это может обернуться. Особенно для купцов, цеховой старшины, людей имущих и власть и деньги. Они свое и в ту пору не упускали, перекладывая все повинности на черный люд, находя общий язык и с наместником, и с иудеями-купцами, и начальниками хазарской гвардии, задабривая их деньгами и подарками. А черни что? – ее много, ее не убудет.
И князь Святослав видел это по хмурым лицам большинства из первых людей города, по их изучающе прищуренным взглядам. Но это его не смущало. Он знал, чем можно растопить эти заскорузлые сердца: золотом и серебром. За них они готовы отдать не только Киев и прочие города хазарам, но и его, князя Киевского, и жену его, и детей. Однако он не собирался сулить им ни золота, ни серебра. Более того, князь никого не упрашивал, говорил твердо, как о деле решенном, бесповоротном.
– Лишь малый срок минул с тех пор, как Русь уничтожила власть козарскую в Киеве, не платит выхода кагану Козарскому, – говорил Святослав, стоя на верхней приступке крыльца, сунув обе руки за кожаный пояс. – За эти месяцы Русь окрепла, взяла под свою руку многие племена, освободив их от тяжкой дани козарской, положив дань умеренную. Мы отбились от печенегов, которых натравливали на нас козары же, показали им, что Русь крепка и ни к кому идти на поклон не намерена. И с вас, посадских, и со смердов мы не берем лишнего, а только то, что потребно для сильной дружины. Теперь, слышно, каган Козарский собирается походом на Русь. Своими силами нам противу козар не выстоять. Посему надумал я отправить послов в земли булгар и угров, других языцев, коих каган Козарский нещадно обирает поборами и натравливает друг на друга, и склонить их к содействию. А еще отправить послов в Царьград к басилевсу ромеев, чтобы прислал воев своих и оружие, как то записано в договоре между Царьградом и Киевом. Но на ромеев, как и на прочих, надеяться нельзя. Надежда у нас одна – на самих себя, на сильное войско. Каждый должен внести свою долю в общее дело. Кто воями, кто своим имением. Нам отступать некуда. Или костьми ляжем, или утвердимся накрепко. А если кто хочет отсидеться, переждать, чем все закончится, так я наперед скажу: для таких людей ничем хорошим подобное не закончится в любом случае – победим мы или проиграем. Так что постановите, други мои, бысть всем заедино, всякого отступника карать смертью лютою. А буде победа за нами, всю добычу поделим, как кто того заслужил. Да низвергнут боги всевышние супротивников наших, аки низвергает хладный ветр желтый лист на волглую землю!
И вече постановило: бысть по сему!
Глава 3
Осень в году 6472-м от сотворения Мира выдалась сухая, без дождей. Урожай жита и всякой овощи выдался хороший, все свезено в амбары, на току во всю идет обмолот. Трава тоже уродилась знатная не только на заливных лугах, но и в степи, близко протянувшей свои владения к Днепру. Сено свезено поближе к жилью, сметано в стога, ждет своего часа. Но и о будущем урожае забывать нельзя. Потому там и сям вышагивают ратаи, налегая на чапиги орала, готовя землю под осенний сев, а вслед за ними идут сеяльщики, бросая зерна прямо в борозду. Земля так закаменела, что едва поддается железному наконечнику орала, оставляющему на ее теле лишь неглубокие борозды. Но даже если не будет дождя еще какое-то время, все равно зерно в ней не пропадет, дождется своего часа. Лучше все-таки, когда все идет одно за другим: посуху – пахота и сев, помокру – дружные всходы, чтобы всякий там жучок-червячок не изгрыз зерно, а мыши и суслики не уволокли его в свои норы. Вот и жрецы загодя начали творить заклинания, пляшут вкруг костров, бьют в бубны, трясут ожерельями из зубов и клыков дикого зверя, приносят жертвы, простирая руки в истовой молитве к Сварог-Небу, где обитают Перун и Дажьбог, которым подвластны ветры буйные и тучи черные, несущие не только молоньи светлые и грома громкие, но и благодатные дожди. И в церкви киевской молят о том же. Как знать, может, и выпросят что…
Пыльная лента дороги тянется средь лесов и полей, оврагов и холмов, мимо пашен и сторожевых засек. Подует ветер со степей хазарских, закружит в танце пыльный вихрь на тоненькой ножке, подхватит сухие листья и рассеет их вместе с пылью по полям и рощам, кинет в лицо ратаю, налегающему на чапиги, до блеска отполированные его руками, споткнется ратай, вытрет рукавом потное лицо, протрет глаза, пошагает дальше, громкими криками погоняя медлительных волов.
Ратай, прозвищем Светозар, могучий смерд с бычьей шеей, истый поляница да и только, окликнул погоныча, мальчонку лет десяти-двенадцати, тот остановил волов на краю надела, сунул за пояс ременный кнут. Оба оглянулись на сеяльщика, кряжистого старика, главу большого семейства, который из лукошка, висящего у него на шее, кидал семена прямо в борозду, медленно подвигаясь вслед за пахарями. Вот он приблизился к сыну и внуку. Из-под куста калины, украшенного узорчатыми карминно-фиолетовыми листьями и алыми гроздьями ягод, извлечен жбан с квасом. Светозар протянул жбан отцу, тот припал к нему, попил, плеснул немного на пашню – дар Дажьбогу, покровителю земледельцев, отерся рукавом холстиной рубахи, молча передал жбан сыну. Светозар в свою очередь утолил жажду и тоже плеснул на пашню. Последним пил его сын, во всем следуя примеру старших.
Старик из мешка засыпал в лукошко зерно ржи. Оно покрыло золотистой массой своей три вареных куриных яйца – символ начала жизни, ибо яйцо, как и семена ржи, суть одно и то же, и как из яйца непременно появится новая жизнь, так и зерно, получив нужное напутствие, должно в свой черед дать жизнь другим зернам.
Волов развернули, Светозар воткнул железный наконечник в землю, налег было на чапиги, но со стороны Киева долетел до слуха его далекий звон колоколов. Точно капель весенняя падали они с высокого берега Днепра и текли в осеннем воздухе над равниной умиротворяющими душу звуками. Светозар остановился, оборотился в сторону звонов, хотел было перекреститься, да удержался при отце, не одобрявшим измену вере предков своим сыном. Поэтому и кипарисовый крестик на своей груди Светозар носит, не показывая его другим, и молитвы при случае творит в тайне.
Смерд Светозар принял христианство в Царьграде после похода с войском цесаря ромеев на магометан к горе Арарат, на которой, сказывали, Ной спасался в ковчеге во время всемирного потопа, собрав в одну кучу всякой твари по паре. Со времени того тяжелого, долгого и весьма неудачного похода минуло более пятнадцати лет. Войско ромеев тогда потерпело поражение от персов, немногие русы из полка, отправленного княгиней Ольгой в Царьград по договору с кесарем, вернулись домой. Светозар с небольшой дружиной, состоящей почти сплошь из киевских христиан, сумел прорваться сквозь полчища врагов, дав перед тем зарок, что если останется жив, примет веру ромейскую. Видать, и впрямь сильна сия вера, если жив остался да еще по пути на запад сумел поживиться, предавая арабские селения огню и мечу. И, достигнув Царьграда, зарок свой исполнил.
На отцово подворье Светозар вернулся, везя в тороках на двух арабских скакунах злато-серебро и дорогие порты. Вскорости женился на девке, самой что ни на есть красивой из всех в округе, построил добротный дом, наплодил с нею детишек – благодать да и только. Быть бы ему знатным человеком в граде Киеве, да только не тянет его туда: нет лучшего дела на земле, чем пахать да сеять, да убирать, вдыхая запах солнца, растворенного в жите. А что злато-серебро утекло меж пальцев – так и бог с ним. Чай не пропало даром, не в землю легло.
Свою новую веру Светозар хранит про себя. О том, чем хороша эта вера, представление имеет смутное, молитв не знает ни единой, поэтому в душе его Иисус Христос занял место наравне со старыми богами, и, похоже, они между собой поладили. Впрочем, не он один, другие христиане ведут себя в окружении сородичей-язычников подобным же образом, а то, не дай бог, что-нибудь стрясется, свалят все на них, тогда никаким мечом не отмахнешься. И подобное случалось не раз там и сям. И тащат ни в чем не повинного человека в Священную Рощу, приносят в жертву Перуну или еще какому ни есть богу. Оно куда как лучше, когда боги живут между собою в мире. Тогда и люди следуют их примеру.
– Кто-то скачет, тятька, – произнес юный отрок, показывая на дорогу и останавливая быков. – Шибко скачет, поспешает, знать.
Светозар посмотрел вдаль из-под руки. Действительно, вдали, от кромки леса, набухал палевый комочек пыли, оставляя за собой уплывающую в сторону белесую пелену. И другие ратаи перестали погонять своих волов, примолкли в тревожном ожидании и тоже смотрели в ту сторону.
– Не дай, Иисус Христос и Великий Хорс, печенези. До засеки добечь не успеешь, – пробормотал Светозар, надеясь, что кто-то из богов да услышит его просьбу, однако на всякий случай поправил на поясе широкий и длинный нож в кожаных ножнах.
Всадник, между тем, приблизился настолько, что стал виден бунчук на конце копья и желтый лоскут, трепещущий на ветру, и все успокоились: гонец мчит к Киеву с важной для князя вестью. А была бы опасность набега, лоскут на копье был бы червленым, да и сторожевые посты выкинули бы сигнальные дымы.
– Цо-об! – вскричал ратай густым басом, и ему вторил мальчишеский дискант:
– Цо-бе-еее!