Нас грубо толкали вдоль грязного, узкого тюремного коридора. Мы прошли мимо камеры, где находились травести, которые, чтобы выглядеть мужественнее, уродовали себя безобразными шрамами. Надо, впрочем, заметить, что это получалось довольно сносно. Мир любит обман – так и обманывай его вовсю!..
После "приятного пребывания" в тюрьме Томбс я была уже в Рикерс-Айленд. А ведь два года назад о тюрьме у меня было такое же смутное представление, как об обратной стороне Луны. Ну, а теперь, если я еще раз здесь побываю, то буду наизусть знать все надписи на этих осклизлых стенах.
Два года назад мой дом был пристанью удовольствий, где каждому было хорошо. Теперь же это тяжкая ноша, которую нужно нести, словно черепахе свой панцирь, от одного налета полиции до другого. Правда, за эти два года, пока я поднималась по ступенькам иерархии нью-йоркской проституции и превратилась в самую значительную "даму" города, радостей у меня тоже было немало. Так почему же полиция все время преследует меня? Зачем нужны эти огромные залоги, тяжелейшие штрафы, все более значительные гонорары адвокату, взятки? Кому мы мешаем? Когда я думаю об этом, я говорю себе, что какая-нибудь секретарша вполне могла бы заработать столько же, сколько и я за последний год.
Наконец явился Ларри с деньгами для залога. Я потом узнала, что моему адвокату пришлось разыскивать его три часа. Ну, а теперь у меня денег еще меньше, чем у секретарши. Правда, я снова на свободе и еду в город с Ларри. Мне остается начать все сначала.
Ларри паркует машину у здания, где я живу. Что ж, я сниму другое помещение, я сообщу моим клиентам, где они смогут меня найти, снова соберу своих девушек. Я вновь буду доставлять удовольствие мужчинам и женщинам. Я без этого просто не могу и, если уж сказать вам всю правду, – я очень люблю свою работу.
2. СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Только не думайте, что я бедняжка, у которой было трудное детство и которая поэтому-то так и кончила. На самом деле все наоборот. У меня прекрасное происхождение и выросла я в атмосфере взаимной семейной любви.
Родилась я в Индонезии, а затем получила полное европейское образование. Мои родители и я, мы втроем говорили на двенадцати языках, а я лично – на семи, причем совершенно свободно.
Моя мама, очень импозантная блондинка франко-германского происхождения, была решительна и серьезна, что не мешало ей быть очень милой и преданной семье. Она была второй женой моего отца. Его первая жена была русской балериной, из белых эмигрантов. Сразу же после развода она уехала, забрав с собой единственную дочь. Несмотря на разницу характеров и личностей, брак моих родителей оказался весьма удачным. Правда, иногда мой отец, случалось, засматривался на какую-нибудь красивую девицу, но, без всякого сомнения, глубоко любил маму.
Я всегда обожала отца. Он был человеком, каких сейчас уже нет: настоящим интеллектуалом, жизнелюбом, прекрасным рассказчиком, влюбленным в искусство, и, наконец, личностью очень щедрой. Его карьера врача сложилась удачно: у него была большая больница на одном из островов голландской части Индонезии. Позже я узнала, что у нас было еще два дома, похожих на дворцы. В обоих домах работало много прислуги.
Когда японцы захватили острова, мы все потеряли, а моих родителей и их новорожденного ребенка, то есть меня, отправили в концлагерь.
Все три года оккупации мой отец много страдал. Его "преступление" заключалось не столько в том, что он являлся голландцем, сколько в том, что он был еще и евреем. Немногие знают, что в юго-восточной Азии японцы были такими же антисемитами, как немцы в Европе.
В лагере, где нас держали, над входом по-японски было написано: "Евреи".
Мучили и мою мать. Вся ее вина была в том, что она вышла замуж за еврея. Однажды в страшную жару ее заперли на пять дней в барак, наполненный трупами. Это за то, что она, доведенная до истерики, потребовала добавить к рациону немного риса и воды для меня, а я в это время болела дизентерией.
Моего отца часто подвешивали за руки на дерево, чтобы ноги не доставали до земли, и оставляли так на тропическом солнце. Если его не убили, то только потому, что им нужны были его знания. Его разлучили с семьей и отправили в другой лагерь, где назначили врачом. Он один должен был лечить больше тысячи женщин и детей. Это тоже была своего рода пытка, особенно для человека, который не мог выносить страдания других людей.
Потом он рассказывал нам, что едва не сошел с ума от постоянного беспокойства за свою жену и дочь. По злой иронии судьбы он снова увидел меня лишь через два года после разлуки.
В это время нас с мамой уже освободили, и мы жили рядом с Сурабайей вместе с несколькими друзьями из русских белоэмигрантов. Однажды я упала с дерева и сильно порезала себе ногу. Мамы не было дома, и испуганная служанка поспешила доставить меня к доктору, который работал в концлагере.
Он быстро прооперировал мою ногу, – до сих пор на этом месте заметен шрам, – и меня отвели домой. Только тогда ему кто-то сказал, что он только что лечил собственную дочь.
– Этот белокурый ангелочек с зелеными глазами – моя дочь? Даже не верится. Когда я ее видел в последний раз, у нее были темные волосы и голубые глаза!
Лишь к концу войны наша семья собралась вместе. Правда, правительство конфисковало у нас все, чем мы владели, и нам пришлось вернуться в Амстердам и начать все сначала. Отцу перевалило уже за сорок, но он был человеком отважным, сильным духом и очень любил работу. Правительство Голландии оказало нам помощь, и отец быстро обзавелся великолепной клиентурой.
Вскоре его популярность возросла настолько, что к нему стали ездить лечиться со всех концов Европы. Правда, его финансовое положение так и не достигло довоенного уровня. Впрочем, по-моему, последнее обстоятельство его не так уж волновало, просто он не был рожден для бизнеса. Всю свою жизнь отец посвятил медицине, больные интересовали его куда больше денег и даже семьи. Иногда он откладывал отпуск, если кто-то из его больных особенно нуждался в наблюдении. К великому огорчению моей матери, в любое время суток отец мог быть вызван к своим пациентам. Бывало, по совести говоря, эти больные оказывались красивыми молодыми девицами, страдавшими, как правило, не столько от мнимых хворей, сколько от серьезного увлечения моим отцом.
Одну из таких "больных" мы с мамой прозвали "девица-горчица". Ей было двадцать четыре года, работала она на горчичной фабрике.
Сначала отец лечил ее от астмы, но мама вскоре поняла, что она страдает скорее от сексуальной гиперактивности. Увлечение моего отца "девицей-горчицей" стало для мамы совершенно ясным, когда она узнала, что среди отцовских расходов значится и покупка норковой шубки. Непростительная оплошность! С этого момента, лишь только "девица-горчица" приходила к отцу, а это было всегда вечером, после работы, мама обязательно находила повод, чтобы неожиданно войти в кабинет отца, примыкавший к нашему дому.
Однажды вечером мы с мамой убирали со стола на кухне, а в это время отец принимал "девицу-горчицу". Вдруг мама спокойно сказала:
– Пойду отнесу папе чашечку кофе.
Она налила кофе в большую фарфоровую чашку, которую так любил отец, и направилась в его кабинет. Вдруг раздался такой шум и грохот, что мне показалось, будто река Зюйдер прорвала плотины: крик, вой, хлопанье дверей, звон разбиваемой посуды. Оказывается, мама вошла в кабинет отца без стука и увидела, как "девица-горчица", в чем мать родила, распахнув накинутую на плечи норковую шубку, страстно и увлеченно берет у отца минет.
Мама схватила ее за волосы и вышвырнула из дома на снег в одной норковой шубке на голое тело, запретив впредь появляться у нас.
Отец пытался спрятаться в доме, а мама хватала все, что попадалось под руку (попался ей и наш самый красивый сервиз), и швыряла в мужа. Я забралась на лестницу и уже хотела вмешаться, чтобы предотвратить кровопролитие, но мама в конце концов просто выставила отца из дома и пригрозила ему разводом.
Я уже говорила, что мой отец был человеком очень храбрым. Он перенес все страдания войны без единой слезинки, но в эту ночь плакал, не стесняясь. Отец очень любил маму и хорошо понимал, сколько горя он ей принес из-за этого ничего не значившего для него приключения.
Мне тогда было не более одиннадцати лет, но я уже понимала, что этот скандал не стоило воспринимать всерьез. Я знала, что для разных людей любовь и секс не всегда имеют одинаковый смысл. Для отца "девица-горчица" была лишь сексуальным объектом, способным удовлетворить вспыхнувшее желание. Маму же он крепко и искренне любил.
Я уже прекрасно разбиралась в том, что происходило между взрослыми, и знала, что их ссоры происходят чаще всего на почве секса и все размолвки сразу же забудутся, как только родители позанимаются любовью. Я раньше не говорила, но у нас в семье к сексу всегда относились как к делу прекрасному и естественному. Я часто заставала моих родителей дома в нижнем белье или вообще обнаженных, и они не испытывали при этом никакого стыда. Много раз я видела и член отца в состоянии эрекции во время их с мамой интимных ласк.
Они запирались в своей комнате в любое время, стоило им только испытать взаимное возбуждение. Я была любопытным ребенком, и хотя мне казалось, что я знаю, чем они занимаются, мне всегда очень хотелось понаблюдать за ними.
Ночью, когда было слышно, как скрипит их кровать, я стучала к ним в дверь под предлогом, что хочу набрать стакан воды в их ванной комнате, хотя ванная была и рядом с моей спальней. А еще я просила родителей, чтобы мне позволили спать с ними. Чаще всего они соглашались, хотя отец в таких случаях всегда ворчал.
Чем взрослее я становилась, тем больше привязывалась к отцу. Мне хотелось быть такой же умной и всеми уважаемой, как он. С точки зрения фрейдистов, пожалуй, можно сказать, что я была влюблена в отца. Даже теперь могу признаться, что если бы я встретила такого же, как он, человека, я бы непременно в него влюбилась и даже попыталась бы выйти за него замуж.
Я была единственным ребенком, и отец меня очень баловал, причем не столько материально, сколько своим глубоким расположением ко мне. Даже мать не оказывала на меня такого влияния, как отец. Именно он направлял мое умственное развитие, подобно профессору Хиггинсу из "Моей прекрасной леди", и особенно следил за тем, чтобы мои способности к языкам все время совершенствовались. Он помогал мне учить греческий, латинский, французский, немецкий в колледже, даже заставлял всю семью говорить на одном из языков во время воскресного отдыха на море или на нашей даче зимой. Скажем, в субботу мы говорили только по-французски или по-немецки, а в воскресенье – по-английски. Каждый год мы целый месяц проводили в какой-нибудь стране, чтобы я шлифовала свое знание языка, работала над произношением или изучала что-нибудь новое, как было, к примеру, с испанским и итальянским. Именно благодаря отцу я получила довольно необычное образование.
С другой стороны, до двадцати одного года я всегда отдыхала с родителями, в отличие от моих друзей, которые путешествовали компаниями или в одиночку. Мать относилась ко мне, как к ребенку, и не хотела подвергать никаким опасностям мою нравственность.
– Оставайся девственницей до замужества, Ксавьера, – говорила мне она. – Выходя замуж, я была девушкой, это общепринято. Твой будущий муж никогда не сможет попрекнуть свою жену ее прошлым или относиться к ней как к проститутке. Ты сможешь идти по жизни с гордо поднятой головой, никому не дашь пищи для сплетен.
Эти рассуждения кажутся довольно устаревшими и не совсем уместными, особенно если припомнить все нудистские сцены в нашей семье, свидетельницей которых я была с раннего детства.
Говорят, Диоген с зажженной лампой в руке напрасно искал честного человека. И в наши дни, пожалуй, днем с огнем не сыщешь девственницу старше шестнадцати лет.
Однако моя мать, когда мне исполнилось шестнадцать, могла быть совершенно спокойной, так как моя любовь уж никак не могла сделать меня женщиной. Потому что ее звали Хельга.
Она была моей лучшей подругой в колледже. И, сама не знаю почему, уже целый год я страстно ее любила. Я кое-что знала о лесбиянках, однако никак не относила себя к этим созданиям с короткими волосами, полумужчинам, полуженщинам, носившим брюки. Мои старшие товарищи по классу на улице с усмешкой показывали на них пальцами.
Хельга так никогда и не разделила со мной мои чувства. Она вообще не подозревала, что существуют на свете какие-то лесбиянки. Бедняжка Хельга, видимо, не раз была озадачена, когда я, как бы случайно, частенько натыкалась на ее прекрасную грудь.
Она была на год старше меня. Мы с ней, будто родные сестры, делились нашими маленькими секретами. Но насколько я была рано развита в сексуальном плане, настолько она была наивной и невинной.
В пятнадцать лет я уже целовалась с моим мальчиком, подробно изучила его тело, даже брала у него минет. Хельга этого не знала, но понимала, что я в области секса знаю побольше нее.
Однажды моя милая Хельга даже попросила у меня совета по этому поводу.
– Ксавьера, я должна тебе сказать что-то очень интимное, – робко начала она, когда мы после завтрака прогуливались во дворе колледжа. – Мне нужна твоя помощь. Петер Корвер сегодня пригласил меня к себе на вечеринку. Я думаю, он захочет меня поцеловать…
Когда она сказала мне, что у нее свидание с мальчиком, за которым бегали многие девчонки колледжа, я испытала приступ жгучей ревности. Но не к ней, а к нему.
– Ты не поверишь, – продолжала Хельга, – но я никогда не целовалась с мальчиками и не знаю, как это делается.
Хельга – высокая, стройная, с прекрасно развитой грудью и великолепной черной шевелюрой, была одной из самых красивых девушек в колледже. Откровенно говоря, меня очень удивило ее признание.
– Можешь ли ты мне объяснить, что к чему? – спросила она.
– Конечно, Хельга, – ответила я. – После занятий мы пойдем к тебе, и я покажу, как и что надо делать.
Дело было зимой, и в четыре часа вечера, когда мы вышли из школы, уже стемнело. Мы сели на мой велосипед и поехали домой к Хельге.
Мы вошли в темный холл. Я подумала, что здесь нам будет лучше всего, так как родители Хельги, люди весьма религиозные и консервативные, вряд ли обрадовались бы, увидев свою дочь на собственной постели в объятиях школьной подруги.
Я предложила Хельге стать под лестницу между первым и вторым этажами: "Это будет то место, где ты спрячешься с Петером, когда он захочет тебя поцеловать."
Я слегка подтолкнула ее под дубовую лестницу и там начала, по сути, заниматься любовью со своей подружкой.
Хельга сразу же подчинилась мне, хотя я подозреваю, она не ждала того, о чем мечтала я.
– Я тебя обниму, как мужчина, – сказала я, обхватив ее одной рукой за талию, а другой за плечи. Потом я нежно взяла ее за подбородок и тихонько поцеловала в плотно сжатые губы.
– Хельга, – сказала я, – если ты не приоткроешь рот, то никто тебя не сможет поцеловать.
Она так и сделала, и мой язык проник в ее рот. Хельга сразу же напряглась и отпрянула от меня.
– Расслабься, – прошептала я. – Все так делают, для тебя это лучший способ научиться чему-нибудь.
На этот раз мой маленький розовый язычок, подвижный и гибкий, как у змейки, надолго остался у нее во рту. Понемногу Хельга стала возбуждаться.
– Теперь дай мне твой язычок, – сказала я.
Когда ее нежный язык коснулся моего, я обезумела от желания. Мне захотелось долго-долго ее целовать, но я боялась, что она начнет нервничать или заподозрит что-нибудь и убежит.
– Поцелуй не будет настоящим, если не целуют шею, плечи, – продолжала я.
Я долго целовала ей уши и шею до затылка и, наконец, попыталась поднять ее свитер, чтобы добраться до груди.
Хельга не очень хорошо понимала, что с ней происходит, но и она была охвачена порывом юношеской, долго скрываемой чувственности. Откинув голову назад, она позволила мне целовать ее белую тонкую шею. Я ощущала, как она перевозбуждена.
Как раз в этот момент вошел один из жильцов и впустил в подъезд клубы холодного воздуха. Он прошел мимо, а я, стараясь прикрыть Хельгу собой, прижала ее к стене. Она расслабилась и уже больше не мешала мне.
– Теперь тебе нужно научиться тому, чтобы тебя ласкали, и ласкать самой, – объявила я.
Я быстро расстегнула ее пальто, приподняла свитер и моя рука, наконец, добралась до ее груди, которую я тут же начала ласкать. Другую руку я сунула себе под платье и стала мастурбировать, чтобы удовлетворить себя.
Я была так возбуждена, что мне хотелось сейчас же овладеть Хельгой, как мужчина женщиной. Да только все, что у меня было, – так это лишь маленький, набухший от возбуждения клитор…
Хельга была уже немного не в себе. Я воспользовалась этим, чтобы поднять ее свитер, и принялась жадно ласкать ее прекрасную грудь губами, языком. Я чувствовала, как ее сосок от возбуждения стал твердым. В это же время я поставила одну из ее ног между моими, подняла свою юбку и принялась тереться об ее ногу, все убыстряя ритм до тех пор, пока звезды не посыпались у меня из глаз, мне показалось, что я отрываюсь от земли и лечу.
Мое дыхание стало тяжелым и прерывистым. Хельга, казалось, была всем этим шокирована. Она-то попросила совета, как ей вести себя при первом невинном поцелуе, а ее почти изнасиловала в холле собственного дома ее же лучшая подружка, обезумевшая от любви! В конце концов она что-то буркнула и взбежала вверх по лестнице.
Несколько следующих недель я бегала за ней, как собачонка. Я была страстно влюблена и очень несчастна и ждала только одного – первой же возможности поласкать ее прекрасную грудь. Если она играла в теннис, я тоже шла играть, когда она занималась верховой ездой, и я вместе с ней, а когда она записалась в клуб гребцов, где занимались снобы и антисемиты, – я тоже подалась туда. Мне очень нравилось смотреть, как она, одетая в шорты и майку, легко скользит взад-вперед по скамейке лодки, потом я шла за ней в душ, и когда я видела ее перед собой совершенно нагой в одной купальной шапочке, мне страстно хотелось намылить ее прекрасное тело.
Хельга понемногу взрослела. Она начала замечать мою привязанность к себе и стала поддразнивать меня и выводить из себя. Целых два года я таскалась за ней, одуревшая от любви и желания, а то, что в 17 лет я стала женщиной, ничего не изменило.
Для большинства девушек потеря девственности представляет одно из значительных событий юности. Для меня же это стало скорее одним из этапов роста. Я уже два года ходила с молодым человеком, и у нас было довольно много веселых сексуальных опытов. Можно сказать, что мы очень подробно изучали наши тела, однако никогда не доводили нашу любовь до положенного завершения. В Голландии за молодыми людьми очень пристально следят. Мы часто прятались с ним за мельницами или за дамбами, но смелости сделать последний шаг нам пока не хватало.
В конце концов это свершилось самым обыденным образом в доме одного нашего друга, находившегося в отъезде. И не было ни боли, ни страданий, ни крови. Лишь ощущение огромного облегчения и удовольствия, которое создавало ритмичное движение члена моего друга в моем влагалище. Потом ритм начал ускоряться, и он кончил, оставив меня разгоряченной.