Ударит, спокойно подумал Билл. Ударит и выгонит взашей. Ничего. Это правильно. Ты это заслужил.
Ничего не случилось. Женщина с усталыми глазами просто взяла его за руку.
– Ты еще совсем молодой, сынок, а голова сединой прибита. Тяжкая у вас работа, я знаю.
Садись. Да, не думала я, что ты придешь. Что хоть кто-то из ваших придет. Думала, побоитесь. Или просто не обратите внимания.
– Я был ранен. Поэтому не пришел сразу.
– Я помню, ты с палкой был на кладбище.
Это Джонни тебя ранил?
– Нет. Не он. Другой. Главарь банды. Подонок и негодяй. Он сел и сел надолго. Возможно, навсегда. Это не вернет вам сына, мэм, но…, но больше он никому не причинит зла. Не заставит страдать ни одну мать. Я не оправдываюсь, я просто хочу, чтобы вы это знали.
Она кивнула, села с ним рядом. Помолчала немного, потом заговорила, глядя в сторону.
– Я одна их ращу. Отец Джонни меня бросил, а девочки от другого человека. Он умер. Пил много. Работал на верфи, вот и пил. Я за него вышла, чтобы у Джонни был отец, хоть какой.
А вышло только хуже.
Про банду я давно знала. Джонни в ней с десяти лет. Я работала на трех работах, да девчонки маленькие, да дом, стирка, уборка…
Знаю, все так говорят. Я не оправдываюсь. Упустила я моего мальчика.
К четырнадцати годам с ним и вовсе сладу не стало. Я, дура, все по старинке боялась, чтобы он пить не начал, на отчима насмотревшись, а он, оказывается, наркотики уже попробовал.
Этот Рональд…, он страшный был парень. Все его боялись, даже взрослые. Малолеток под себя подобрал и творил, что хотел.
Когда уж я узнала все, то у Джонни и в ногах валялась, и выпороть пробовала, и уговаривала, только все зря. Зелье это его уже крепко держало. Единственное, сестренок он очень любил. Все говорил, что скоро у нас будет много денег и тогда он всех нас отсюда увезет, туда, где тепло и нет никаких бандитов. А какие деньги, если он даже мои, спрятанные, выискивал и на наркотики тратил?
И с пистолетом он уже давно ходил. Наверное, надо было самой в полицию заявить, да как же на родного сына… А вышло еще хуже, вот как.
Ты не виноват, сынок. Я знаю. Только прощения у меня не проси, не надо. Дело даже не в том, прощу я тебя, не прощу… Сын он мне был. Плохой, глупый, злой, бандит – а все ж таки сын. Но и ты не виноват. Я понимаю.
У тебя глаза хорошие. И пришел ты не по приказу, не по службе, я это поняла сразу. Мучает тебя это. Казнишь себя. Не казни. Джонни судьбу свою сам выбрал. Двух человек убил. Отнял жизнь. Наверное, это расплата.
Я знаю, тебя это грызет изнутри, жить не дает. Так вот что я тебе скажу: никакой подлости ты не совершил. Сделал свою работу, у вашего брата она тяжелая и кровавая, мы тут не понаслышке об этом знаем.
Ты иди, сынок. Иди и будь спокоен. И спасибо тебе, что пришел. А помогать мне не надо. Мы скоро уедем с дочками. В Уэльс. Родня у меня там.
Рыбаки. Уедем подальше от города этого гнилого. Жаль, Джонни здесь лежать останется…
Она заплакала неожиданно и беззвучно, уронив голову в руки. Билл посидел еще несколько секунд, потом поднялся, осторожно двинулся к дверям. Сердце саднило от острой жалости, но на душе и впрямь полегчало.
Уже у двери он оглянулся. Женщина не открывала лица, беззвучно всхлипывала, вся уйдя в свое горе. Билл осторожно положил на зеркало у двери пачку банкнот – все, что у него было на счете. Копить он сроду не умел, так что состояния не нажил, однако не раздумывая оставил все этой женщине.
Вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Глубоко вздохнул, прищурился на алый закат, потом пошел прочь, постепенно ускоряя шаг.
Долги были розданы. Билл Уиллингтон был свободен.
Завтра утром он сойдет с автобуса и спустится в зеленую долину, туда, где раскинулся среди рощ и лугов Грин-Вэлли, его родной городок.
Завтра он обнимет деда.
Завтра он поцелует свою Мэри.
И начнется совсем другая, новая и прекрасная жизнь.
Сумерки потихоньку наползали на Грин-Вэлли, и Мэри устало потянулась, хрустнув накрахмаленным халатом. Вчерашняя духота всколыхнула в пожилых обитателях деревни старые болячки. Сегодня Мэри целый день измеряла давление и прописывала сосудорасширяющие лекарства. Поток болящих схлынул совсем недавно, и девушка наслаждалась передышкой.
Разумеется, не только гипертония заставила многих прийти в чистенький кабинет с новой дверью. Большинство томилось от любопытства, так и сяк пытаясь расспросить Мэри о ее скоропалительном и сенсационном замужестве. Она отвечала с неизменной улыбкой, а в глазах ее горели такие любовь и нежность, что даже отъявленные скептики уходили обескураженными.
Приходили Ник и Дотти. Дотти вышла из положения, разрыдавшись и повиснув на шее у Мэри с криком "Ты самая замечательная!". А Ник долго мялся, краснел и жался, а потом вдруг порывисто схватил Мэри за руку и стал отчаянно трясти ее, приговаривая, что очень рад за нее, что Билл отличный парень, а он, Ник, наоборот, болван и остолоп, но надеется, что Мэри его простит и они останутся добрыми друзьями.
Растроганная и приятно удивленная его словами, Мэри расцеловала обоих и в свою очередь пожелала им счастья. Дотти залилась еще более горячими слезами, теперь уж точно счастливыми, а Ник вдруг посерьезнел, обнял Дотти за плечи и задумчиво сказал:
– А знаешь, Мэри, жизнь ужасно сложная штука. Ведь действительно, если бы не эта дверь, мы бы могли так и не понять, кого любим на самом деле. Я хочу сказать, как странно развивается человеческая судьба. Дотти всегда была моим другом, а тебе всегда нравился Билл, но только сейчас мы поняли… Неважно. Теперь все неважно, кроме того, что мы все обязательно будем счастливы.
Дотти ушла умываться, а Мэри, понизив голос, спросила своего бывшего жениха:
– Как миссис Грейсон? Все еще не может смириться с твоим решением? Почему она так, ведь Дотти прелесть…
Ник погладил Мэри по руке и серьезно произнес:
– Она обязательно полюбит Дотти. Просто нужно время… Мама ведь ужасно честолюбива и любит меня без памяти. Она мечтала, чтобы я вырос гением, она была уверена, что я гений, а ведь это не так, и она это в глубине души понимает…
– Перестань, Ник, ты и в самом деле умница, нечего наговаривать на себя.
– Я не гений, Мэри. Я обыкновенный середнячок и не вижу в этом ничего зазорного.
Мне всю жизнь хотелось бегать с мальчишками, купаться в озере, целоваться с девочками, ходить в кино – а вместо этого я зубрил, зубрил и зубрил. Я любил рисовать, а мама настояла на торговле недвижимостью…
– Почему ты не поговорил с ней раньше?
– Честно? Я ее жалел. Мэри, она очень страдает…, от нашего с папой несовершенства. Именно поэтому все нелепые слухи о папиных связях в Лондоне…
– Как это?!
– Да нет у него никаких связей! Просто в Лондоне живет папин дядя, он часовщик, уже совсем старенький, а в молодости ему однажды довелось инспектировать часовой механизм Биг Бена. Папа этим очень гордится, кстати сказать. Разумеется, это страшная тайна. Моя бедная мамочка – ужасный сноб, Мэри. Но я все равно ее люблю.
Растроганная Мэри поцеловала Ника в щеку.
В своем новом обличье он был гораздо симпатичнее прежнего.
Потом вернулась Дотти, и они с Ником ушли, взяв с Мэри обещание прогуляться вечером до реки.
Мэри улыбнулась. Жизнь казалась ей удивительной и прекрасной.
И именно в этот момент новая дверь с треском распахнулась. Мэри вскрикнула и вскочила на ноги. На пороге стояла Гортензия, держась рукой за сердце.
– Мэри… Дом на холме… Старый Харли… Дом горит!
В лиловых сумерках зрелище получалось великолепное. Багряное ядро пожара в оранжевом ореоле отбрасывало на светло-фиолетовое небо розовые сполохи, а уж в самом верху все было затянуто темно-синим бархатом. Именно так мог бы описать это зрелище поэт, либо художник, однако жителям Грин-Вэлли было не до эстетики. Люди выбегали из домов, некоторые оставались стоять у своих калиток, но большинство бежало в сторону холма.
Мэри обогнала бы всех, но на ее руке мертвым грузом повисла Гортензия. Бросив на бабушку всего один взгляд, Мэри поняла, что та держится на ногах из одного только упрямства.
– Бабушка! Оставайся здесь. Я не буду бросаться в огонь, обещаю. Но если дяде Харли нужна помощь…, я ведь врач!
– Ты фельдшерица и девчонка. Я против тебя Гиппократ.
– Я не спорю. Но сейчас важно время. Посиди здесь и пережди. Выпей свои лекарства, постарайся не нервничать. Дотти! Ник! Какое счастье, что вы здесь! Приглядите за бабушкой.
Мэри успела заметить ужас, отразившийся на лицах ее друзей при произнесении этого кощунственного предложения. Гортензия Вейл работала на свою репутацию долгие годы.
Однако сейчас было не до ерунды. Мэри помчалась к дому Харли Уиллингтона, в душе сокрушаясь, что не захватила из кабинета медицинскую сумку. Правда, она надеялась, что сумка не понадобится, но все же…
Отовсюду неслись крики женщин, визг ребятишек, а Джос Бримуорти запустил на полную катушку старую сигнальную сирену. Звук сирены, как водится, только добавил паники, и Мэри порадовалась, что успеет на холм первой, без всей этой толпы.
Сердце у нее захолонуло еще на полдороге.
Даже на таком большом расстоянии было видно, что пожар разбушевался не на шутку. Силуэты деревьев чернели на фоне оранжево-алой, гудящей и рычащей стены огня, в которую превратился старый деревянный дом. Лицо и волосы Мэри опалял нестерпимый жар.
Она ворвалась в калитку, поскуливая на ходу от страха и боли в запекшихся губах. Харли она увидела сразу. Старик лежал на земле, лицом вниз, в нескольких шагах от веранды, вернее, от того, что раньше было верандой. Мэри взвыла от ужаса и кинулась к нему, забыв об огне.
Харли был тяжелый, очень тяжелый. Она думала, что не сможет даже приподнять его, однако скрытые возможности человеческого организма дали о себе знать, и девушка смогла потихоньку оттащить старика в сторону сада. Здесь жар был поменьше, а высокая сочная трава и кустарник хоть немного, да прикрывали от огня и искр.
Мэри трясущимися пальцами нащупывала пульс у Харли на шее. В голове метались обезумевшими зайцами бессвязные мысли. Мы все привыкли считать его здоровяком-великаном, а ведь ему за восемьдесят! Точнее, уже под девяносто! Только не умирай, дядя Харли, пожалуйста, не умирай…
Она закричала от радости, уловив слабое биение пульса, и стала звать Уиллингтона старшего, звать настойчиво и требовательно, не позволяя ему погрузиться в забытье окончательно. Метнулась вглубь сада, сорвала с себя рубашку. Оставшись в одной футболке, намочила тонкую ткань в холодной воде. Не отжимая, поспешила обратно.
Вода оживила Харли мгновенно. Он с трудом приподнял веки, и на Мэри с закопченного лица уставились яркие синие глазищи браконьера Уиллингтона.
– Дядя Харли! Слава Богу!
– Что ты говоришь, коза. Чему тут радоваться…
– Вы живы!
– Псу под хвост такую жизнь…, им было по тридцать лет…
Она с подозрением уставилась на старика – не бредит ли? Харли глубоко, со стоном вздохнул.
– Я не сбрендил, дочка, не думай. Я о своем зелье. Некоторым настойкам было по тридцать лет.
А две бутылки остались еще от моего папаши.
В этот момент со стороны дома донеслась звонкая канонада. Видимо, именно сейчас и погибали "декокты" Харли Уиллингтона. Мэри улыбалась сквозь слезы, крепко держа старика за руку.
– Настоек вы еще наделаете, дядя Харли.
Главное – вы живы. Дом Билл построит, мы с ним построим. На том же месте, еще лучше…
Все разберем, уберем горелое… На древесном пепле все вырастет лучше прежнего… Что бы я Биллу сказала, если б с вами что-то случилось…
– Не причитай, девочка. Мне еще от Гортензии влетит, вот увидишь. Думаешь, она меня будет жалеть? Черта с два!
– Дядя Харли, а как это случилось? Короткое замыкание?
– Да у меня и электричества-то в доме нет, Господи, помилуй. Я сам толком не понял, Мэри. Спал я на веранде, ежели честно сказать.
Сморила меня духота, да и на баб в магазине я разозлился. Принял пару стаканчиков того, что ты Биллу прописала, да и закемарил в кресле.
Просыпаюсь – дымом несет и вроде как глаза застлало, туманом как бы. Я спросонку в дом полез, а там уж и не продохнуть. Стыдно сказать, Мэри, только я в собственном доме заблудился.
– Это бывает. Угарный газ нарушает координацию. Вам повезло, что вы дремали на веранде, а не в доме.
– Это точно. Ну вот. Выбрался я из дома и решил сматываться, да только тут меня окончательно разморило и тюкнулся я башкой в землю, как последний пьяница… Ох, горло пересохло.
– Лежите тихонечко, я сейчас.
Мэри осторожно устроила Харли на траве и кинулась по знакомому пути к роднику.
Она наклонилась над холодной, словно лед, струйкой, с наслаждением плеснула себе в лицо воды. Потом торопливо сунула под воду рубашку, чтобы отнести драгоценную влагу Харли.
Пора было выбираться с холма…
Боли не было. Был просто глухой удар в висок, словно мешком, набитым ватой, приложили по голове.
Мэри без звука, без вскрика рухнула лицом в мокрую траву. Тьма. Тишина.
Она уже не чувствовала, как ее подхватили, перекинули через плечо и потащили прочь от догоравшего дома, в лес. Не чувствовала, как царапают лицо и руки ветки шиповника.
Она вообще ничего не чувствовала.
Глава 10
Разумеется, Харли обязательно забеспокоился бы, куда это делась Мэри Райан. Возможно, он даже поднялся бы на ноги и пошел бы ее искать, и тогда все было бы совсем иначе…
Однако именно в тот момент, когда было уже почти пора начинать волноваться, Харли нашли односельчане. Пожарище неожиданно превратилось в некое подобие воскресного базара. Харли подхватили, ловко переложили на невесть откуда взявшиеся носилки, понесли из сада прочь, в то время как соседи взялись разбирать догоравший дом и рубить обгоревшие ветви с окрестных деревьев.
Кто-то обтер Харли лицо мокрой тканью, он уж обрадовался, что это Мэри, но тут из тьмы возникло лицо пожилой и энергичной мисс Джонсон, учительницы. Она настойчиво и уверенно уложила встрепенувшегося было погорельца обратно на носилки и велела отдыхать и ни о чем не тревожиться.
Его снесли вниз с холма, и вот тут Харли основательно струхнул, увидев, как к нему мчится на всех парах маленькая и решительная старушка – его старинная подруга Гортензия Вейл. Он слабо улыбнулся и помахал ей рукой.
Следом за миссис Вейл поспешали златовласка Дотти Хоул и молодой Грейсон, который даже в экстремальных условиях этого вечера не утратил идеального пробора, правда, вечной папочки при нем не было.
Гортензия вцепилась в край носилок Харли и энергично потрясла их.
– Будь ты проклят, старый мерзавец!
Дотти смешно всплеснула ручками, Ник Грейсон оторопел.
– Миссис Вейл, это не слишком…, э-э-э…, все-таки мистер Уиллингтон пострадал…
– Это он еще не пострадал! Это он сейчас пострадает! Потому что именно сейчас я дам ему по голове, и мне это будет несказанно приятно! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не курил около своих декоктов?!
Последняя фраза была обращена уже непосредственно к Харли и сопровождалась патетическим жестом маленькой высохшей ручки. Гигант Харли испуганно подался назад – насколько это было возможно.
– Горти, чтоб мне лопнуть, я не курил. Хочешь – дыхну…
– Ну да, конечно! Да от тебя же несет, как от майского костра! Нечего сказать, отличный способ скрывать свои грешки! Покурил – сожги чего-нибудь, вот никто и не учует…
Дотти неожиданно прыснула, и это спасло Харли Уиллингтона, потому что Гортензия немедленно переключилась на новый объект.
– А что это такого смешного сказала я, Дороти Хоул, а?! И есть ли что-то смешное в сегодняшнем вечере?
– Да я просто…
– О да! Ты проста как правда, это точно.
Смеяться над несчастным погорельцем! Над одиноким стариком, чья мирная старость обречена на жизнь под открытым небом…
– Горти, ну это ты уж хватила.
– Помолчи, Харли! Еще не догорели стены старого дома, Дороти Хоул, а некоторые уже беспечно смеются. Им невдомек, что чувствуем мы, одинокие старики, вырванные из привычного мира наших жилищ…
Дотти чуть не плакала, Ник внимал, приоткрыв рот, Харли осторожно слезал с носилок.
Гортензии явно понравились нарисованные ею самой образы, потому что в голосе ее появились надрывные нотки профессиональной поэтессы, читающей собственные стихи о несчастной любви.
– … Им, бессердечным юнцам, не понять, что чувствует старый человек, которому на склоне лет некуда преклонить голову. Как может страдать тот, на чьих глазах погибло дело всей его жизни… Неужели ни одна не уцелела?
Этот вопрос Гортензия задала в той же тональности, поэтому слушатели ошеломленно посмотрели на нее, не произнеся ни слова. Поэтесса немедленно уступила место профессиональной акушерке, энергично призывающей целую родильную палату "тужиться и не валять дурака".
– Харли Уиллингтон, если тебя контузило горящей балкой, ты так и скажи. Я ведь тебе вопрос задала!
– Мне, Горти?
– Ну не молодому же Грейсону. Я спросила, неужели ни одна не уцелела?
На лице Харли отразилась целая гамма чувств, а потом он неожиданно просиял.
– Ой, Господи, да нет же! Я ведь перенес большую часть бутылок, особенно старинные, в летний погреб, в саду. Остались только этого года, весенние. Я и запамятовал. Меня ведь и Мэри о том же спрашивала, а я чумной был, сказал, что все сгорело…
– Так ты видел Мэри?
– Ну а как же? Она ж меня первая нашла.
Гортензия немедленно вцепилась в закопченную куртку своего старинного друга.
– Как первая? Тебя вынесли Артуровы ребята да мисс Джонсон, учительша. Они тебя и нашли…
– Горти, я не контуженный и не в склерозе.
Мэри меня нашла. И вытащила тоже Мэри. Оттащила в сад, подальше от огня, потому как меня сморило в двух шагах от дома. Кабы я там дожидался спасателей, мне бы точно крышка.
Я думал, это она их прислала.
Дотти взвизгнула и вцепилась в руку побледневшего Ника. Гортензия неожиданно глубоко вздохнула и очень деловито села на траву. Голос у нее стал тихим и на редкость рассудительным.
– Это от неожиданности, не волнуйтесь.
Значит, она все еще на пожаре. И я ей всыплю, когда она вернется, потому что она обещала не лезть в огонь. Интересно, а какого…, что она там делает, если единственный пострадавший – здесь?
Харли осторожно заметил:
– Она девочка ответственная, решила подежурить, вдруг кому плохо станет от угару…
Ник вдруг отчаянно вскрикнул:
– Так надо же просто пойти и спросить. Я сейчас, миссис Вейл! Одну минуту! Дотти, не ходи никуда, останься с миссис Вейл.
Юноша кинулся во тьму, озаряемую сполохами догорающего пожара и ручными фонариками.
Харли крякнул, выпрямился и решительно направился за ним. Гортензия слабо вскрикнула:
– Нет, Харли, не ходи. Ты еще слаб…
– Глупости, Горти. Я продышался на воздухе.
– Ник сам все узнает и приведет к нам Мэри.
– И очень хорошо.
– Харли…