В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову "друг" придается несколько иное значение, чем в других местах.
Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза два-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.
Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: "Загляну-ка к таким-то"?
Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: "Стаканчик белого?"
Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.
Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.
Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо - здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.
Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в "Приятное воскресенье", и с той поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня "мсье Шарль", но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату - этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.
Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.
Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.
Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.
- Мне сказали, что вы врач, - смущенно пробормотал он.
До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.
- Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.
Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.
- Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал…
Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.
- У вас такие боли уже бывали?
Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:
- Не то.
Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.
- Это выкидыш, - наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.
Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала - ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:
- Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.
- На этот раз не умрете, обещаю вам.
- Точно?
- Какой врач вам это сказал?
Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.
- Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.
- Ваш муж отказывается предохраняться?
- Я ему ничего не сказала.
- Почему?
Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:
- Вы хотите ребенка?
Она ответила "да", но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.
- А муж хочет ребенка?
- Он никогда со мной об этом не говорил.
Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашивать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.
После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал, - они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.
Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.
Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.
Боб Дандюран спросил меня:
- Это хороший врач?
- Ничего плохого сказать о нем не могу.
Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:
- Благодарю.
Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.
- Вы не против взять меня в пациентки?
После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.
- Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.
- Но ведь это очень рискованно.
- Знаю.
Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.
- Ничего, Шарль Буду есть за двоих и скоро обрасту. У меня это недолго.
Когда я попробовал поговорить с Люлю, как ее врач с улицы Лепик, она пожала плечами и ответила:
- А иначе не стоит быть его женой.
Моя жена так и не узнала об этой профессиональной стороне наших отношений. Ей было известно только, что у Люлю, как у большинства женщин, бывают иногда недомогания, требующие помощи врача.
Если бы я слушался жену, наши отношения с Дандюранами пошли бы на убыль. С тех пор, как у нас родились дети, у нее появилась тяга к добропорядочному образу жизни, и многое стало ее коробить. Она хмурится от шуток, над которыми несколько лет назад хохотала; нравы Монмартра, вначале забавлявшие ее, теперь стали ужасать.
Сейчас, когда Боб умер, я жду, что жена приведет множество доводов за то, чтобы уменьшить, а то и вовсе прекратить визиты на улицу Ламарка.
Когда я вернулся к своей машине, улица Ламарка была пуста. Обойщики кончали снимать черную драпировку с серебряными блестками. Ставни небесно-голубой лавки были закрыты, на левой все еще висело траурное извещение.
Мне хотелось пить, и я зашел в кафе "У Жюстена". Жюстен не переоделся, снял только пиджак и галстук и засучил рукава белоснежной рубашки. Подтяжки у него были лиловые.
- Что будете пить? - спросил он меня тем же, наверно, голосом, каким утром выражал соболезнования. - Сегодня я угощаю.
Я заказал вермут с черносмородинной наливкой. Не знаю, почему я не спросил белого вина, которого мне хотелось. У оцинкованной стойки стояло несколько рабочих в комбинезонах.
- Меня что порадовало: похороны были шикарные. Слышали барабан?
Похоронный автобус, должно быть, уже добрался до Тиэ, где солнце освещает бесконечные ряды могил, а в безоблачном небе гудят самолеты, взлетающие с аэродрома Орли.
- Да, тяжко ей будет! - чокнувшись со мной, вздохнул Жюстен. - Таких людей, как Боб, на всем Монмартре десяток не наберется.
- Он к вам заходил в субботу?
- Да. Часа в четыре. Он, Юбер и я успели сыграть в белот с болванчиком до тысячи пятисот очков. Сидели мы в этом углу, за дверью.
Значит, после Аделины он зашел сюда.
- Ничего особенного он не говорил?
- Нет, как обычно. Разве что вот: он, как всегда, выиграл, но настоял, чтобы заплатить за выпивку на всех.
- Почему?
- Он не объяснил, а спорить никто не стал.
И вдруг я понял, что Боб - Большой Боб, как его называли - во всех кабачках, куда он ходил, пользовался огромным уважением, а завоевать у этих людей уважение нелегко.
- Что бы там ни говорили, я считаю, что он был болен, знал это и не хотел обрекать жену на долгие годы возни с ним.
- К врачу он ходил?
- Про это ничего не знаю. Но он уже давно как-то по-особому разглядывал себя в зеркале, которое за бутылками. Поверьте, когда такой человек, как он, начинает смотреться в зеркало, это скверный признак.
Меня поразила верность замечания. Я поймал себя на том, что глянул в это зеркало, - старое, мутное, оно отнюдь не льстило тем, кто смотрелся в него.
- И часто так бывало?
- Я не раз подмечал это за ним. Он вошел в возраст, когда у мужчины начинаются трудности. Точно говорю, между сорока пятью и пятьюдесятью у мужчин тоже наступает трудный период, как у женщин, а уж про это я знаю, потому как натерпелся с моей половиной…
Жюстен, не спрашивая, налил мне.
- Сейчас они, верно, завтракают в ресторанчике у кладбища. Есть там один, очень недурно кормят. Я в нем бывал несколько раз после похорон клиентов.
И он опять чокнулся со мной.
- Ну, помянем Боба!
Потом перегнулся через мокрую стойку и спросил:
- Сестру его видели?
Я кивнул.
Г-жа Петрель произвела большое впечатление на Жюстена, и весь квартал это заметил.
- Я подозревал, что он не из простых. Как-то вечерком был тут один известный адвокат, он иногда заходит пропустить стаканчик. Они с Бобом о чем-то заспорили. Я, конечно, не понял, о чем, но видел, что Боб в этом деле кумекает не хуже адвоката.
Из кухни животом вперед выплыла жена Жюстена с тщательно закрученными седыми кудряшками.
- Не пора ли тебе переодеться? Где твои запонки?
Жюстен достал запонки из стоявшего на полке стакана и, уходя, подмигнул мне.
4
На следующий день была такая жара, что в школах отменили занятия. На улицах воздух стоял неподвижно, словно вода в пруду; мужчины плелись, неся пиджаки на руке, у женщин на спинах расплывались темные пятна пота; жизнь в Париже замерла, и автобусы, казалось, увязали в плавящемся асфальте, от его удушливого запаха першило в горле. Но больше всего меня удивил регулировщик на площади Клиши: он, как пехотинец на марше, засунул сзади под кепи носовой платок, чтобы защитить затылок от солнца.
В четыре, когда дышать стало совершенно нечем, я оказался неподалеку от Люлю и решил на минутку заглянуть к ней.
Внешне лавка, еще вчера затянутая черной драпировкой, приобрела обычный свой вид, в витринах были выставлены нарядные яркие шляпки; по сравнению с уличным пеклом внутри казалось прохладно.
Ателье тоже обрело привычный облик, правда, с одним небольшим отличием, настолько неуловимым, что и не знаю, как его описать. Я случайно бросил взгляд в спальню. Солнечный луч падал на кровать, на которой валялось несколько платьев, женское белье, чулки, эластичный пояс для чулок. Увидев это, я понял, что на двух мастериц под рабочими халатами почти ничего нет, а на Аделине вообще только красный домашний халатик, слишком короткий для нее; он явно принадлежал Люлю.
Такое могло быть и при жизни Боба, хотя не совсем так, как сейчас. Это трудно объяснить. Люлю, как нередко бывало, расхаживала в одной комбинации; сквозь нейлон просвечивали бюстгалтер и трусики, над которыми нависала складка жира.
Люлю всегда отличалась отсутствием показной стыдливости, почти не сознавая этого, но, конечно, никакой распущенности в ней не было. Однажды на террасе "Приятного воскресенья" ей под блузку забрался летучий муравей, и я помню, как совершенно естественно и непринужденно, словно мать, собирающаяся кормить ребенка, она вынула грудь, чтобы посмотреть, нет ли следа укуса. Отсутствие у нее стыда не имело ничего общего с бесстыдством Ивонны Симар, которая целыми днями совершенно голая загорала на барже, а когда кто-нибудь поднимался на борт, ограничивалась тем, что прикрывала бедра краешком полотенца. Зато уже к концу июня она становилась коричневой, как индуска.
Вполне были одеты лишь мадемуазель Берта, вся в черном с головы до ног, словно это она носила траур, да еще старая Розали Кеван, та самая, что умеет гадать на картах и на кофейной гуще. Старуха примостилась в единственном кресле; веки у нее, как всегда, были красные.
Бутылок красного вина на столе не было, зато стоял кувшин лимонада, где плавали половинки кружков лимона и кусочки льда.
Люлю, занимавшаяся шляпкой, поздоровалась со мной:
- Как поживаешь, Шарль?
И тут же спохватилась:
- Ой, простите! Сегодня тут перебывало столько народу, что я запуталась, с кем я на "ты", а с кем на "вы".
- Пустяки!
Голос у нее был осипший, и я поинтересовался, не болит ли у нее горло.
- Самую малость. Поэтому я и попросила приготовить лимонад.
И при Бобе в ателье всегда был известный беспорядок. Но пока он был жив, старуха Кеван не посмела бы рассиживаться в кресле, как у себя дома, а уж тем более снять башмаки и поглаживать опухшие ноги. И еще я подумал, что Люлю вряд ли дала бы Аделине свой халатик.
Чувствовалось, что Люлю и мастерицы озабочены массой скопившихся заказов.
- Присядьте, Шарль.
- Я на минутку. Забежал между визитами.
- Кстати, вы не знаете никого, кто ищет машину по случаю? Фраден вчера пригнал нашу из Тийи. В мои годы учиться водить уже поздно, а зря платить за гараж нет смысла. Я лучше уступила бы ее тому, кому она нужна, а не перекупщику, который даст гроши.
- Сейчас мне никто не приходит в голову, но…
- Не к спеху. Если на следующей неделе никого не найду, дам объявление в газету.
Машина ей действительно ни к чему, и она совершенно права, что хочет от нее избавиться. И все-таки это меня покоробило - то ли потому, что Боба похоронили только вчера, то ли потому, что Люлю проявила себя слишком уж практичной.
И тут впервые мне пришла в голову вот какая мысль: а ведь Люлю больше не будет проводить воскресенья в Тийи. На поезде туда не доберешься: во-первых, расписание неудобное; во-вторых, от станции надо идти добрых два километра. Любой, да и тот же Джон, с радостью привозил и отвозил бы ее на своей машине, но мне почему-то подумалось, что для Люлю "Приятное воскресенье" уже отошло в прошлое.
Неделю я не появлялся на улице Ламарка. Как-то вечером после ужина, когда мальчики готовились у себя в комнате к экзаменам, я сказал жене:
- Загляну-ка я к Люлю.
В этой фразе не было приглашения сопровождать меня, и жена это поняла. Сперва у нее вырвалось:
- Вот как!
Потом после довольно тягостной паузы жена спросила:
- Она что, звонила тебе?
- Нет.
- Я подумала, может быть, она больна и попросила тебя посмотреть ее.
- В последний раз, когда я там был, она выглядела не лучшим образом.
Чтобы успокоить жену, я взял с собой саквояж: пусть думает, что мой визит имеет хотя бы отчасти профессиональный характер. Но я понимал, что жене это все равно не понравится и что не сегодня-завтра этот вопрос снова возникнет. Саквояж я оставил в машине и постучал в дверь: я видел, что в ателье горит свет.
Открыла мне не Люлю, а мадемуазель Берта.
- Какая приятная неожиданность! - сказала она. - Хозяйка очень обрадуется.
В комнате была такая тишина, что я не поверил своим ушам. Люлю сидела за столом, на котором лежали карты, стояла бутылка "бенедиктина" и две рюмки.
- Заходите, Шарль. Как видите, я обучаю Берту играть в белот вдвоем.
Сегодня красный халатик был на Люлю. Она с утра не причесывалась, волосы спутались, от дневного пота пудра скаталась шариками, лицо выглядело старым и утомленным.
- Стаканчик белого?
Я сделал знак, что не хочу.
- А "бенедиктина"? Это может показаться невероятным, но Берте он пришелся по вкусу, и каждый вечер мы позволяем себе по рюмочке.
Видимо, Люлю что-то уловила в моем взгляде и нахмурилась. В лице у нее появился испуг. И голос был какой-то не такой, когда она спросила:
- Это плохо?
- Почему плохо?
- Не знаю. Бывают минуты, когда мне кажется, что все смотрят на меня с осуждением. Я еще не привыкла.
Не привыкла быть вдовой? Думаю, сказать она хотела именно это, хоть и не уточнила. Словно боясь молчания, Люлю сообщила:
- Вы знаете, Берта согласилась переехать ко мне.
- Она что, отказалась от своей квартиры?
- Нет, разумеется, оставила за собой. Но туда она заходит только иногда, чтобы прибраться.
Я бросил взгляд в спальню. Там стояла одна кровать. Для второй просто не было места. Мадемуазель Берта сидела над картами, словно ожидая, когда я уйду, чтобы продолжить игру. Вот уж никогда бы не мог себе представить, что она будет играть в белот да еще ликер при этом потягивать. Теперь ей не хватает только закурить! Но разве не удивительней то, что она заняла в постели Люлю место Боба?
- Как ваше горло?
- О, лучше! Я делала компрессы. А как ваша жена?
- Благодарю вас, хорошо.
Я пришел с намерением расспросить о Бобе, но присутствие старой девы меня как-то сковывало.
- В воскресенье мы обе поедем на кладбище - положим на могилу цветы. Я заказала надгробный камень, очень миленький и простой.
И Люлю принялась искать эскиз, который изготовитель надгробий набросал на обороте счета.
- Ну как? Ему бы понравилось, правда?
Жене я солгал. Я сказал:
- Беспокоит меня ее здоровье. Она совершенно не следит за ним. Время от времени надо будет заглядывать к ней и заставлять лечиться.
Интересно, поверила ли мне жена? Может, решила, что у меня виды на Люлю.
На улицу Ламарка я заехал через несколько дней и на этот раз вышел из дому после ужина: мне действительно надо было зайти к больному.