- Я, кажется, догадываюсь, о чем пойдет речь. - Он улыбнулся ей, усаживаясь в большое мягкое кресло, обитое голубым бархатом. - Твоя дочь, наверное, решила последовать примеру своей талантливой мамы и попробовать свои силы в кино. - Он подавил зевок и прикрыл ладонью рот - действие снотворного усиливалось. - Я с удовольствием помогу ей, - продолжал он. - Когда она приедет в Рим, я представлю ее кому следует, на Чинечитте. Что же касается фильмов по моим сценариям, я, к сожалению, должен тебя разочаровать: у меня уже есть актриса, которая будет играть главную женскую роль во всех моих фильмах. Но если твою дочь устроит второстепенная роль, я всегда готов встретиться с ней и посмотреть, на что она способна.
- Моя… моя дочь уже снимается в кино, Габриэле. Это та самая актриса, которой ты заранее отдал главные женские роли во всех твоих фильмах. - Констанс на секунду прикрыла глаза. - Вероника - моя дочь, Габриэле. И я приехала к тебе для того, чтобы объяснить…
- Что? Что ты сказала? - Его сонливость как рукой сняло. Он вскочил и бросился к ней, чуть не опрокинув столик с напитками. - Ты хочешь сказать, что ты - мать Вероники? И ты до сих пор молчала об этом?! Где Вероника? Скажи мне, где твоя дочь, и я сейчас же поеду за ней!
- Я не знаю, где она, Габриэле. Но я могу объяснить тебе, почему…
- Ты лжешь! Ты знаешь, но не хочешь мне говорить. - Он схватил ее за запястья и с силой потянул на себя. Сумочка выскользнула из ее рук и упала на пол, но они не обратили на это внимания. - Ты считаешь, это я виноват в том, что она сбежала. Думаешь, я чем-то ее обидел… Боже, да разве бы я смог обидеть Веронику? Я бы скорее обидел себя самого, чем ее. - Он выпустил ее руки и, взяв за подбородок, внимательно заглянул ей в глаза. - Скажи мне, где она. Только не говори, если это она прислала тебя, чтобы сообщить мне, что между нами все кончено, потому что я все равно в это не поверю.
Констанс опустила голову, чтобы он не видел ее слез.
- Нет, Габриэле, между вами… между вами все только начинается, - прошептала она. - Успокойся, пожалуйста, и выслушай меня. Я не знаю, где сейчас Вероника, - но знаю, почему она не вернулась к тебе. И я сейчас объясню тебе это.
В ту ночь Веронике не спалось. Луна не давала ей покоя - луна, а еще эта ужасная головная боль. "Человек должен бороться до последнего за свою любовь", - звучали в голове слова сестры Терезы.
"Ты никогда себя не простишь, если потеряешь его", - вторила ей луна, глядящая на нее из темно-синего квадрата окна.
Она неподвижно лежала на спине, глядя широко раскрытыми глазами на луч лунного света, протянувшийся от окна к ее кровати. Сестра Тереза права, думала Вероника, она не может стать монахиней. Не потому, что не хочет - напротив, ей бы очень хотелось стать такой, как сестра Тереза и другие женщины здесь, обрести наконец душевный покой и физический - тоже. Но такой, как они, она все равно не станет. Даже если она наденет на себя миллион монашеских одеяний, ее тело всегда будет желать его… Поэтому подобный шаг с ее стороны был бы бесчестным поступком по отношению к Богу, бессовестным маскарадом. Ведь даже если она станет называться "сестрой Вероникой" и носить длинные темные платья, даже если будет проводить все свои дни за молитвами и больше никогда не выйдет за пределы монастырских владений, она все равно останется той самой Вероникой, которая трепетала и замирала от радости в его объятиях.
Она догадывалась, чем вызваны эти приступы головной боли, нещадно терзающие ее в течение последнего месяца. Они были вызваны внутренней борьбой, которую она постоянно вела с самой собой, пытаясь запретить своему телу желать его и тем самым только разжигая еще больше это болезненно-острое желание, горячей волной накатывающее на нее.
И вдруг желание стало нестерпимым. Оно пронзило все ее существо, обожгло каждую клетку ее тела и взорвалось в мозгу, изгнав оттуда все мысли, кроме одной-единственной: немедленно ехать к нему. Она вскочила с постели и, сбросив с себя ночную рубашку, стала одеваться, не обращая внимания на боль, раскаленными тисками сжимающую ее мозг. Надев прямо на голое тело полотняные брюки и шелковую блузку, она повернулась к тумбочке, где лежал дневник… Нет, она не возьмет его с собой. Зачем он ей? Пусть прошлое останется прошлым. Ей нет никакого дела до того, что было у него с ее матерью. Она хочет лишь одного: положить конец этому самоистязанию, этой мучительной борьбе с собственным желанием.
Она сунула в верхний карман блузки кредитную карточку и деньги, которые были у нее при себе, надела босоножки и вышла на цыпочках из кельи. Дубовые ступени лестницы, ведущей на первый этаж, поскрипывали под ее легкими шагами. Стенные часы в зале, нарушавшие ночную тишину назойливым монотонным тиканьем, пробили два.
Она знала, что первый утренний поезд из Неаполя в Рим отходит в четыре с минутами. Если ей удастся быстро поймать машину на шоссе, через полчаса она уже будет в Неаполе. Она подождет отправления поезда на вокзале - если она задержится здесь еще хоть немного, у нее может не хватить решимости…
Поднимая тяжелую дубовую щеколду на входной двери, она подумала, что надо бы оставить монахиням записку и поблагодарить их за гостеприимство… Но у нее не оказалось при себе бумаги и ручки, а искать их сейчас в темных залах монастыря у нее не было сил. Она решила, что сегодня же позвонит сюда из Рима и поблагодарит их за все, а в особенности - сестру Терезу, которая помогла ей понять саму себя.
Едва она вышла на улицу, ее головная боль прошла, и на душе стало спокойно и радостно, наверное, потому, что она больше не пыталась бороться со своим желанием. Монастырский сад шелестел листвой в брызгах лунного света, а цикады наперебой кричали ей о том, что она рождена для любви, что любовь и есть ее главное предназначение в этой жизни и в последующих жизнях тоже, если они у нее будут… В теплом дыхании августовской ночи было что-то чувственное и мучительно влекущее.
Пройдя через сад, она вышла к той самой лестнице, по которой поднялась сюда неделю назад. Она бросилась бегом вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Ее длинные волосы развевались на ветру как парус. Она была частью этой ночи, трепещущей от избытка волнующих желаний, частью этого прекрасного вечного мира, порожденного чьей-то очень сильной любовью… Она уже не бежала, а парила над землей, словно у нее выросли крылья, - большая красивая птица, спешащая навстречу рассвету и своей любви.
- Ты хочешь сказать, Вероника убежала потому, что ей попался в руки твой дневник?
- Да. Я убеждена в этом.
- Но ведь это было двадцать пять лет назад, Констанс. Неужели она стала бы ревновать к прошлому?
- Я не думаю, что она ревнует, Габриэле. Она просто… потрясена.
Габриэле вздохнул и откинулся в кресле, глядя из-под полуопущенных ресниц на свою собеседницу, сидящую на диване по ту сторону столика с напитками, к которым они не притронулись. Констанс смотрела на него несчастным, виноватым взглядом. Конечно, она во всем винит себя, подумал он, хотя ее вина лишь косвенная: ведь она не могла знать, поверяя бумаге их историю, что когда-то ее дочь и он встретятся и полюбят друг друга и дочь прочтет ее дневник…
- Я понимаю, Констанс, - мало какой девушке приятно узнать, что мужчина, которого она любит, был в свое время близок с ее матерью, - сказал он, закуривая и стараясь унять неясную тревогу, поднимающуюся из самой глубины его существа. - Тем более такое открытие должно было неприятно поразить Веронику, при ее эгоцентризме. Но все равно это еще не причина, чтобы прятаться от меня. Во-первых, с тех пор прошло очень много лет - а во-вторых… - он на секунду умолк, глядя на горящий кончик своей сигареты, - …во-вторых, то, что было у нас с тобой, было не так уж серьезно. Вероника взрослый человек и должна понимать, что до нее у меня были другие женщины, и если в их числе оказалась ее мать, из этого не следует делать трагедию… Прости, Констанс, - тут же спохватился он. - Я вовсе не хотел сказать, что ты была для меня лишь одной из многих…
- Однако ты сказал именно это, - с грустью промолвила она. В ее тоне не было и тени упрека. - И ты совершенно прав. Поверь, я вовсе не собираюсь вменять тебе в вину то, что ты никогда не чувствовал ко мне того, что чувствовала к тебе я. Поэтому, пожалуйста, не выдумывай любовь там, где ее не было и в помине, - моего вымысла уже и так более чем достаточно.
- Твоего вымысла? - Он подался вперед в кресле и внимательно посмотрел на нее. - О каком вымысле ты говоришь, Констанс?
- Я еще не все рассказала тебе о моем дневнике, Габриэле. Точнее, я еще ровно ничего тебе о нем не рассказала. Наверное, ты будешь смеяться надо мной, когда узнаешь…
Она внезапно умолкла, покусывая нижнюю губу. Это напомнило ему Веронику, и он вдруг почувствовал, что начинает проникаться огромной симпатией, чтобы не сказать - нежностью, к этой женщине, пришедшей к нему из времен его юности, которая по воле случая оказалась матерью Вероники. Он выискивал в Констанс черты сходства с ее дочерью, но не находил их. Была только эта привычка покусывать нижнюю губу в моменты задумчивости или нерешительности.
- Что именно я должен узнать, Констанс? - спросил он.
Она тряхнула головой, и волнистые белокурые пряди рассыпались по ее плечам. Этот жест тоже напомнил ему Веронику…
- Я очень много выдумывала, когда писала этот дневник, Габриэле. - Ее голос был так же тих, как шелест ветра в листве деревьев за окнами. - Я разделила мою любовь на нас двоих и… - Она опустила глаза, будто чего-то устыдившись, и нервно теребила складки своего воздушного шифонового платья. Ей явно стоило труда заставить себя говорить. - В той истории, которую я описала в моем дневнике, далеко не все было правдой. То есть правдой было все, кроме одной-единственной детали - но эта деталь была самой важной. Я солгала в самом главном, Габриэле, если это можно назвать ложью. Я солгала в том, что касалось твоих чувств ко мне… В истории, которую я поведала бумаге, ты… ты любил меня так же сильно, как я любила тебя. Ты говорил мне о своей любви теми же словами, какими я в свое время пыталась сказать тебе о моей любви, только ты всегда подшучивал надо мной и не давал мне договорить. - Констанс подняла глаза и решилась наконец посмотреть на него. - Я и сама не знаю, Габриэле, как мне вообще могло прийти в голову писать этот безумный дневник. Наверное, я хотела убедить себя саму в том, что ты тоже любил меня. Я знаю, это глупо и смешно, но я… я ужасно тосковала по тебе, и мне очень хотелось поверить в то, что ты любишь меня и помнишь обо мне, - тогда мне было бы легче смириться с тем, что тебя больше нет рядом. - Она будто оправдывалась перед ним, извинялась за то, что любила его слишком сильно. - Когда я начинала описывать нашу историю, я не собиралась ничего выдумывать. Это получилось как-то само собой. А под конец я и сама уверовала, или почти уверовала в то, что все описанное мной - правда. И знаешь что? Когда некоторое время спустя я перечитывала дневник, я сама удивилась тому, как правдоподобно и убедительно все это выглядит. Я думаю, любой непосвященный человек - то есть любой человек, за исключением тебя и меня, - прочитав мой дневник, принял бы все за чистую монету.
Габриэле слушал ее, затаив дыхание. Когда она замолчала, он не сразу смог заговорить. Он был слишком ошеломлен услышанным… Но он и не знал, что на это сказать. Наверное, при других обстоятельствах он был бы восхищен такой любовью. Ведь любовь, вдохновляющая человека на вымысел, поистине достойна восхищения. Но из-за этого вымысла Вероника убежала от него. Этот вымысел встал между ним и Вероникой, разрушив их веру друг в друга и в единственность их любви.
Он мог себе представить, что должна была пережить Вероника, прочитав дневник Констанс. Вероника, которая презирала всякий вымысел в том, что касалось чувств, конечно же, поверила каждому слову в дневнике матери. Да ей бы просто в голову не пришло, что мать могла кривить душой, поверяя бумаге историю своей любви. Если бы у нее возникли какие-либо сомнения относительно правдивости дневника, она бы пришла к нему за разъяснениями. Он слишком хорошо знал Веронику, ее привычку докапываться до самой сути вопроса, о чем бы ни шла речь. Особенно если были затронуты ее собственные чувства… Значит, она приняла на веру все - и предпочла отказаться от него, решив, должно быть, что он полюбил ее лишь потому, что уловил какое-то сходство между нею и ее матерью.
- Вы совершенно разные. Настолько разные, что просто невозможно поверить, что между вами существует такое близкое родство, - медленно проговорил он, так, словно перед ним сейчас сидела не Констанс, а Вероника, и он должен был убедить ее в том, что она ни в чем не походит на мать. Потом, стряхнув с себя оцепенение, он поднялся на ноги. - Мы должны сейчас же найти ее, Констанс, и объяснить ей все, - решительным тоном заявил он. - Остается лишь надеяться, что она поверит нам на слово.
- Но где ты собираешься ее искать? Я даже предположить не могу, где она сейчас.
- Я тоже понятия не имею. - Габриэле беспокойно ходил по комнате, дотрагиваясь до предметов обстановки, как будто эти вещи, хранящие память о Веронике, могли что-то подсказать ему. - Но я не могу сидеть сложа руки, зная, что она сейчас страдает. А она страдает, - он остановился перед Констанс. - Понимаешь? Вероника сейчас страдает, а я ничем не могу ей помочь.
- Прекрасно понимаю, - проговорила Констанс, поднимая к нему глаза. - Потому что я сама чувствую сейчас то же, что и ты. Нет, мне намного хуже. Ведь все это произошло по моей вине, и я никогда не смогу себе простить…
- Не мели чепуху, - перебил ее он. - Ты не виновата. Каждый человек имеет полное право писать в своем дневнике все, что ему заблагорассудится. Ты не могла знать, что твои невинные фантазии повлекут за собой столь серьезные последствия… Но, к счастью, все еще поправимо. Вот увидишь, мы быстро найдем твою дочь. - Он взглянул на массивные золотые часы на каминной полке - они показывали половину третьего. - Как только наступит утро, я подниму на ноги всех частных детективов в городе, и они будут искать ее везде, где только возможно - в Штатах, в Италии, по всей Европе. Я разошлю своих людей по всему свету! - Он подошел к окну. Раздвинув шторы, долго смотрел в звездное небо, где царствовала ослепительно яркая луна. Потом обернулся к ней. - Хотя мне кажется, что твоя дочь сама вернется ко мне еще до того, как детективы успеют напасть на ее след. Я чувствую, что она появится здесь в самое ближайшее время, - и вряд ли я обманываюсь.
- Мы должны заранее решить, что будем говорить ей относительно дневника, - сказала Констанс, немного помолчав. - Я думаю, первым делом должна переговорить с ней я. Как только детективы сообщат нам о ее местонахождении, я поеду к ней и объясню, что очень много нафантазировала в своем дневнике и ты на самом деле никогда не любил меня… Более того: я скажу ей, что мы с тобой были всего лишь друзьями, но я была втайне влюблена в тебя, вот мне и вздумалось помечтать наедине с бумагой и ручкой. Я скажу, что выдумала все от начала до конца и мы с тобой даже не были близки… А потом мы вызовем тебя, и ты подтвердишь мои слова.
- Нет, мы ни в коем случае не должны ей лгать, - Габриэле решительно замотал головой. - Ложь так или иначе всегда выходит на поверхность. Да я бы и не смог солгать Веронике. Мы с тобой были близки, Констанс, - и мы не станем это отрицать. Твоя дочь уже не ребенок и должна знать, что подобные вещи иногда происходят и без любви… - Он виновато улыбнулся. - В нашем случае, правда, любовь была, но только с твоей стороны. Так ты и скажешь Веронике. Ты скажешь, что была влюблена в меня, но я был тогда молод и глуп и не сумел оценить по достоинству твою любовь, что очень тебя разочаровало. Чтобы как-то компенсировать это разочарование, ты стала писать дневник, в котором значительно приукрасила нашу историю…
- Это не так, Габриэле, - перебила она. Ее голос прозвучал неожиданно громко. Встав с дивана, она подошла к нему и накрыла ладонями его руки. - Ты ничем не разочаровал меня, слышишь? То, что было между нами… это было прекрасно, и я всегда буду благодарна судьбе за то, что она дала мне возможность познать настоящее счастье, пусть это счастье и было скоротечно. Я уверена, мало какой женщине в этом мире довелось познать ту радость, какую я познала с тобой, и мне все равно, что думаешь на этот счет ты.
Сказав это, она отпустила его руки и поспешно отошла в сторону. Ее воздушное платье цвета неспелого яблока колыхнулось вокруг ее стройных ног, прошелестев ему о чем-то очень знакомом… Оно прошелестело ему о Веронике.
Вероника тоже делала так - подходила к нему, брала его за руки и говорила: "Ты очень красивый" или: "Таких, как ты, больше нет", а потом отходила или отбегала в сторону… У Констанс была та же легкая походка танцовщицы, что и у ее дочери.
Она стояла в противоположном углу комнаты и смотрела на него повлажневшими влюбленными глазами. Сам не сознавая того, что делает, он быстрым шагом пересек комнату и, остановившись перед ней, склонился над ее полураскрытыми губами. Она ответила на поцелуй сразу - казалось, уже ждала этого… Он целовал эту женщину, пришедшую к нему из далекого прошлого, мать Вероники, а его душа томилась по Веронике, изнемогала от неутоленного желания и тревоги за нее. Где она сейчас? Сможет ли она, узнав, что он был возлюбленным ее матери, безраздельно, как раньше, доверять ему во всем?
Констанс слегка раскачивалась в его объятиях, обвив руками его шею, - и это тоже напомнило ему Веронику. Что почувствовала бы Вероника, если бы узнала, что он целует сейчас ее мать?.. Он оторвался от ее губ и открыл глаза. В ее взгляде, устремленном на него, было столько любви и боли, что ему стало не по себе. Он отступил на шаг, отбрасывая со лба растрепавшиеся волосы. Он надеялся, что она поймет…
И она действительно поняла.
- Ты целовал сейчас ее, - спокойно и безо всякой обиды проговорила она тоном человека, просто констатирующего факт.
- Да, - он знал, что нет никакого смысла притворяться. Присев на подлокотник дивана, он провел ладонью по лицу. - Я не знаю, Констанс, что сделала со мной твоя дочь - но она сделала со мной что-то невероятное. Если она больше не захочет быть со мной, я… я в каждой женщине буду искать ее. - Он на секунду умолк. - Но нет, она вернется ко мне. Она поверит нам и забудет о твоем дневнике. Она останется со мной, и мне никогда не придется искать ее в других женщинах, - заключил он, скорее рассуждая вслух, чем обращаясь к Констанс, так, словно хотел убедить себя самого в том, что Вероника действительно останется с ним, когда будет найдена, и все у них будет, как было раньше.
- А я в каждом мужчине буду искать тебя… если у меня еще когда-нибудь будут мужчины, в чем я очень сомневаюсь, - прошептала она.
- Что ты сказала?
Он недоуменно взглянул на нее.
- Ничего особенного. Это не должно тебя касаться. Твои мысли сейчас заняты Вероникой - и мои, кстати, тоже. Я не успокоюсь, пока мы не найдем ее и не уладим это недоразумение.