- Я хочу стать королем, - сказал синеглазый мальчишка и улыбнулся.
В его улыбке было что-то особенное. Когда он улыбался, было невозможно не улыбнуться в ответ. И Констанс улыбнулась, поднимая к нему восхищенные и немного грустные глаза.
- Ты и есть король, - сказала она. - Ты разве этого не знаешь?
Он посмотрел на нее сквозь пушистые ресницы и небрежно повел плечами.
- Ты знаешь, что я имею в виду. Я хочу успеха, Констанс. Успеха, славы, популярности - назови это как хочешь.
- Ты хочешь стать великим писателем?
- Не знаю. Наверное, да. - Он тряхнул головой. В его глазах промелькнула легкая тень сомнения. - А что я еще умею делать, кроме того, что писать книги? Ровно ничего, Констанс. Поэтому… Знаешь, что я сделаю сегодня вечером? Запасусь терпением и сяду за мой роман.
Она засмеялась.
- Мне что-то трудно в это поверить…
- Мне тоже, - признался он. - Думаешь, легко усидеть за письменным столом, когда на улице творится… вот это? - Он сделал широкий жест рукой. - Ты только взгляни, какая красота! - с благоговейным восторгом прошептал он, замедляя шаг.
Они шли по залитой солнцем аллее, и все вокруг них цвело и смеялось. Весна наступила неожиданно, невероятно рано. Еще вчера шел мокрый снег и было пасмурно и зябко - а сегодня все вдруг проснулось, спеша навстречу лету.
Был только конец февраля…
Они остановились посреди аллеи и повернулись друг к другу. Его дымчато-синие глаза взглянули на нее с неожиданной нежностью. Луч ослепительно яркого солнца протянулся между ними, и он зажмурился. Она хотела что-то сказать, но он не дал ей заговорить.
- Только не надо меня любить, Констанс, - сказал он очень тихо, склонясь над ней. - Я никогда не смогу ответить на твою любовь так, как ты этого хочешь. Я не из тех, кто влюбляется на всю жизнь.
Она сомкнула пальцы на его затылке, с наслаждением погружая руки в его густые и мягкие, как шелк, волосы.
- Я и не прошу твоей любви, Габриэле, - прошептала она. - Моей любви хватит на нас обоих.
- По-моему, это просто замечательно - то, что маме пришло в голову еще с детства обучить меня итальянскому.
- Ты так считаешь? Но мы с тобой могли бы разговаривать по-английски, если бы ты не знала итальянского. Я говорю по-английски достаточно сносно.
- Не в том дело. Просто я… я очень рада, что могу разговаривать с тобой на твоем родном языке.
Они ужинали в увитой диким виноградом беседке, расположенной в одном из самых уединенных уголков сада. Уже наступила ночь, и Джимми мирно посапывал, растянувшись под столом. Вокруг них стрекотал целый хор цикад, а ветер шелестел листвой дикого винограда, сквозь которую проглядывали клочки фиолетового неба. Под самым потолком беседки была подвешена люстра в форме большого пурпурного цветка, а на мраморных, увитых зеленью колоннах были развешаны светильники поменьше, тоже похожие на экзотические цветы. Их свет играл на хрустальных бокалах и отражался в глазах Вероники.
Габриэле с улыбкой смотрел на нее. В легком белом платье, подчеркивающем ее изысканную хрупкость, она казалась ему девочкой-подростком - она и выражала свои чувства с той простотой и искренностью, с какой умеет их выражать только юность.
- Твоя мама выучила итальянский, когда была в Риме? - поинтересовался он. - Ты, кажется, говорила, что один из фильмов с ее участием снимался здесь…
- Ее последний фильм снимался здесь, - уточнила Вероника. - Но она начала всерьез заниматься итальянским уже потом, когда вернулась в Штаты. Ты сам понимаешь, во время съемок у актрисы не очень-то много времени на то, чтобы изучать язык… Зато когда она бросила кино и вышла замуж за моего отца, у нее появилась масса свободного времени, и она стала брать уроки на дому. Отец говорит, мама за какие-то несколько месяцев выучила итальянский почти в совершенстве - не зря она целыми днями просиживала за учебниками.
- Наверное, твоей маме очень понравилась Италия, если ей захотелось выучить итальянский после того, как она побывала здесь.
- Я думаю, что да. Я уверена в этом, иначе она бы не стала изображать Рим буквально на всех своих картинах.
- Твоя мама пишет картины?
Вероника кивнула.
- Она пишет пейзажи. Только пейзажи, никаких лиц - и исключительно Рим… Как видишь, этот вечный город, который я называла кладбищем цивилизаций, произвел на мою маму неизгладимое впечатление. - Отпив из своего бокала с кокой, в котором позвякивали кусочки льда, она продолжала: - Мама увлеклась живописью несколько лет назад - до этого она никогда не держала в руках кисти. Оказалось, у нее есть к этому особый талант! Она взяла всего лишь несколько уроков у одного художника - и стала писать замечательные картины. В самом деле замечательные, Габриэле. Я говорю это не потому, что она моя мама. - В голосе Вероники слышались нотки гордости - она всегда гордилась и восхищалась своей матерью, которая была, в отличие от нее самой, разносторонне одаренной натурой. - Тот художник, который давал ей уроки живописи, пытался потом убедить маму выставить свои картины в какой-нибудь галерее, а отец даже хотел организовать ее персональную выставку. Но мама наотрез отказалась. Она говорит, то, что она выражает на холсте, касается только ее, и она не хочет впускать в свой мир посторонних.
- Странные, однако, взгляды на жизнь у твоей мамы, - заметил Габриэле. - Что это значит - не хочет впускать в свой мир посторонних?.. Если бы каждый артист боялся впускать в свой мир посторонних, искусства вообще бы не существовало.
- Ты прав. Но и маму я могу понять. Думаю, с Римом у нее связаны какие-то воспоминания… Воспоминания личного характера, и картины для нее - способ выражения ностальгии по прошлому. Ей совершенно не нужно, чтобы окружающие восхищались ее полотнами. - Вероника некоторое время молчала, задумчиво мешая ложечкой кусочки фруктов в десерте, стоящем перед ней, потом подняла глаза и добавила, понизив голос: - Вообще эти картины… в них действительно есть что-то ностальгическое, они навевают грусть.
- В самом деле? Но что именно в них вызывает у тебя грусть?
- Это трудно объяснить. Сама атмосфера… Эти пейзажи как будто кричат об одиночестве, о пустоте…
Она замолчала, не находя подходящих слов, чтобы передать атмосферу безнадежной грусти и болезненно-острой тоски по какому-то далекому, недостижимому счастью, которая неизменно присутствовала на холстах матери.
- Может, они написаны в мрачных тонах? - подсказал он.
- Нет-нет, дело здесь не в цвете, - она замотала головой. - Мама, напротив, всегда использует яркие краски, и почти на всех ее картинах присутствует солнце. Иногда там даже слишком много света, так много, что это выглядит неправдоподобно… Но даже солнечный свет в ее пейзажах навевает грусть - может, именно потому, что он слишком яркий… Такого яркого солнца не бывает на самом деле.
- Значит, твоя мама видит солнце более ярким, вот и все, - сказал Габриэле. - Твоя мама, насколько я понял, человек одаренный и наделенный разного рода талантами - а артистические натуры видят мир не таким, каким его видят другие.
Она потянулась к нему через стол и положила руку поверх его большой загорелой руки.
- Ты тоже видишь мир не таким, каким его видят другие?
Он улыбнулся и пожал плечами. Его улыбка была какой-то растерянной, почти смущенной, как будто он хотел извиниться перед ней и перед всем миром за то, что он не такой, как другие… В эту минуту он показался ей совсем юным, почти мальчишкой.
- Я не знаю, Вероника, - просто ответил он. - Как я могу это знать? Мне ведь неизвестно, каким видят мир другие люди, - я не могу сравнить их мир с моим. Но я заметил…
Он замолчал и посмотрел на нее сквозь ресницы, слегка сощурив глаза. В его взгляде что-то сверкнуло, и его длинные пальцы сомкнулись вокруг ее запястья.
- Что ты заметил, Габриэле? - спросила она.
- Я заметил, что не далее как вчера мир вдруг стал намного красивее, чем он был раньше… Кстати, когда будешь в следующий раз разговаривать с мамой, не забудь поблагодарить ее от моего имени. И отца, разумеется, тоже.
- Но за что, Габриэле? За что я должна их благодарить?
- Не притворяйся, что не поняла, - он улыбнулся и еще крепче сжал ее запястье. - Ты сама прекрасно знаешь за что.
Констанс стояла перед мольбертом, с которого на нее смотрело смеющееся мальчишеское лицо. Она только что закончила писать его портрет, и краски еще не просохли - наверное, поэтому его глаза казались такими блестящими… Но они и в жизни были у него такими. Они блестели всегда: когда он смеялся, подшучивая над ее любовью, когда осыпал ее ласками в порыве импульсивной нежности; когда вдохновенно рассказывал ей о своем еще не завершенном романе и фантазировал вслух о том, как будет жить, когда прославится и разбогатеет… Даже когда он погружался в задумчивость, решая про себя какие-то свои проблемы, его глаза блестели. Наверное, его глаза были такими лучистыми потому, что он хотел от жизни очень многого. И он добился того, чего хотел. Он действительно стал королем. Он стал известным сценаристом, заработал уйму денег и окружил себя роскошью… А сейчас он улыбался ей с портрета.
Констанс отступила на несколько шагов, чтобы взглянуть со стороны на свое творение. Сумела ли она передать на холсте его облик таким, каким она его себе представляла? Нет, талант художницы не изменил ей и на этот раз, хотя она никогда прежде не писала портретов - лицо, глядящее на нее с холста, было тем самым лицом, которое она знала и любила тогда, четверть века назад… Которое она любит до сих пор. У нее не было его фотографии, но ее память запечатлела его образ лучше всякого фотоаппарата, а кисть с предельной точностью отобразила на холсте это до боли любимое лицо…
С тех самых пор, как она обнаружила в себе талант художницы, у нее не раз возникало желание написать его портрет, но она не решалась, боясь, что не сумеет передать на холсте его суть. Она утоляла свою тоску по давно утраченному счастью, увековечивая на холсте места, где они бывали вместе… Констанс проглотила слезы и обвела медленным взглядом стены мастерской, сплошь увешанные ее картинами. На каждой из них незримо присутствовал он - он сидел вместе с ней на той пустой скамейке в парке, шел под руку с ней по безлюдному переулку между старинных зданий, по залитой солнечным светом аллее, улыбался ей сквозь сверкающие струи фонтана посреди пустынной площади… Только они, весна и солнце - и ни души вокруг. Он стоял рядом с ней на поросшем высокой травой пустыре, любуясь золотыми куполами собора, виднеющегося вдали. Он был везде - в сочных красках южной природы, в свежести весенней листвы, в безмятежной синеве мартовского неба и в ослепительно ярких лучах солнца, сияющего над миром ее любви. Конечно, он был на каждом ее холсте - ведь все это было вдохновлено им.
Констанс взяла пропитанную ацетоном тряпочку и вытерла выпачканные краской руки, потом опустилась на стул. Она очень устала за эти дни, работая с утра до вечера над портретом… Нет, она устала не от работы - работа, напротив, помогла ей на какое-то время отвлечься от этого ада, который разверзся в ее душе в тот самый момент, когда она узнала, что он и ее дочь… Она громко застонала, схватившись обеими руками за горло. Она устала страдать - вот от чего она устала. Она больше не может этого выносить.
В течение последних полутора месяцев она пребывала в состоянии, близком к умопомешательству. Когда Вероника позвонила из Рима и сказала, что встретила его, что живет теперь у него, она подумала, что сойдет с ума… Как ни странно, рассудок она сохранила. Было бы лучше, если бы она потеряла его. Говорят, помешанные страдают меньше, чем нормальные люди.
После того звонка ее жизнь превратилась в непрекращающуюся пытку. Ночами она лежала без сна в своей одинокой постели, представляя себе его, сжимающего в объятиях Веронику, - так же, как когда-то сжимал в объятиях ее… От бессонницы ей в конце концов удалось избавиться с помощью сильного снотворного. Но нет такого лекарства, которое могло бы спасти человека от душевных мук.
Но почему, почему и зачем они встретились? Ясное дело, зачем: чтобы любить друг Друга.
Факт их встречи слишком невероятен, чтобы быть случайностью.
Регулярные телефонные разговоры с Вероникой были для нее самой мучительной из всех вообразимых пыток - ведь почти всегда он был там, рядом с ее дочерью. Вероника говорила о нем мало и вообще упоминала его имя, лишь когда речь заходила о работе. Например: "Габриэле сделал набросок костюма, в котором я должна появиться в заключительной сцене. Боже, но как же он оригинален! Я уверена, он стал бы великим стилистом, не будь он Королем Кино. Он сказал, что сам займется разработкой всех моих костюмов для своего будущего фильма. Кстати, ему уже пришел в голову сюжет…" Или: "Габриэле сегодня накричал на режиссера, потому что тот хотел объяснить мне, как я должна играть. И ты представляешь, режиссер начал с ним спорить. Я посоветовала Габриэле ввести на студии правило - чтобы все обращались к нему "Ваше Величество" и на "вы". К королям ведь не обращаются по имени, правда, мама? И с ними не спорят. Каждое слово короля - закон".
В таких случаях на противоположном конце провода слышался приглушенный мужской смех, и все у нее внутри умирало, потому что она знала, кому принадлежит этот смех.
А сегодня утром дочь сообщила ей, что съемки закончились, к их обоюдной радости и облегчению. Она догадывалась, почему они так рады окончанию съемок - ведь теперь они смогут проводить вместе каждую минуту дня и ночи. Вероника сказала, что вечером они устраивают у себя прием по случаю окончания съемок, а в ближайшие дни планируют поехать на какой-нибудь экзотический курорт. Потом вернутся в Рим и снова приступят к работе. Габриэле будет теперь писать все женские роли специально для нее. "Я сказала ему, что ведь это будет сплошным однообразием, если все его героини будут похожи одна на другую, - добавила Вероника. - А он говорит, ничего подобного, все они будут совершенно разными: я такая разная каждую минуту своей жизни, что всех ролей на свете не хватит, чтобы выразить всю меня…"
Констанс вскочила на ноги и нервно заходила по комнате. Хотелось бежать куда глаза глядят, только бежать было некуда. Он нашел в ее дочери всех тех женщин, которые были ему нужны. От Вероники он никогда не устанет. Он будет всякий раз открывать ее заново - и заново влюбляться в нее, делая героиней новой фантазии, новой истории, вдохновленной, быть может, ею же. Вначале она еще тешила себя надеждой, что их идиллия скоро подойдет к концу и они расстанутся. Она всей душой презирала себя за то, что желала их разрыва, однако ничего не могла с собой поделать. Это было просто парадоксально: ведь она с тех самых пор, как родилась Вероника, более всего на свете желала счастья дочери. Зная, что ей самой уже никогда не быть по-настоящему счастливой, надеялась, что ее дочь, когда вырастет, будет счастлива за них обеих… А теперь, когда Вероника нашла свое счастье, она, ее мать, страдала. Но ведь она и думать не могла, что ее дочь найдет свое счастье с ним.
Что будет дальше? Вполне возможно, они поженятся. А может, и не поженятся - Вероника презирала всякие условности, он, насколько она его знала, тоже. Впрочем, поженятся они или нет, не имеет никакого значения. Сейчас они вместе, и этим сказано все. Они вместе, они счастливы, они живут друг другом и видят друг в друге смысл бытия - и так будет продолжаться и впредь. А она? Что будет делать она? Она не в силах быть свидетелем их счастья!
Почувствовав удушье, она подбежала к окну и, распахнув его, высунулась наружу. С неба на нее взирало желтое безразличное солнце. Она сейчас ненавидела солнце - это солнце, и то, другое, которое освещало ее холсты. Она сейчас ненавидела все и всех: этот мир - за то, что он так жесток и несправедлив, Веронику - за то, что она украла у нее счастье, которое по праву принадлежало ей, себя саму - за то, что ненавидит дочь… Только его она продолжала любить. Любить его она никогда не перестанет.
Внизу город жил своей привычной жизнью. Машины шуршали шинами по асфальту и сигналили на перекрестках, солнце отражалось в витринах магазинов и в окнах домов, люди на тротуарах спешили куда-то. Она сейчас позавидовала этим людям - никто из них не страдал и не будет страдать так, как страдает сейчас она, в этом она была уверена. Она бы многое отдала, чтобы оказаться на месте любого из них… Но больше всего на свете ей хотелось другого. Ей хотелось оказаться на месте Вероники. Стать Вероникой, упасть в его объятия и раствориться в них. А потом поднять голову и увидеть его улыбку и этот мягкий свет в его взгляде… На скольких женщин он смотрел таким взглядом? На многих, наверное. Конечно же, с тех пор, как они расстались, у него было очень много женщин. Но это ни в коей мере не касалось ее, это не могло затронуть ее чувств. Она не знала тех женщин, они не имели к ней никакого отношения. Но Вероника была ее дочерью. Вероника была плотью от ее плоти - в некотором смысле продолжением ее самой… Дочь и продолжила тот путь, который оборвался для нее. Она поехала в Рим - и встретила там его. И вдруг выяснилось, что оба всегда ждали этой встречи.
Внезапная боль пронзила все ее существо, и она уцепилась руками за подоконник. Она вдруг увидела перед собой их - его и Веронику, увидела так явственно, словно была сейчас вместе с ними там, в роскошном доме на окраине Рима, присутствовала при их торжествующем счастье… Только его она видела таким, каким помнила, - восемнадцатилетним мальчишкой, с глазами, полными света. Чем они сейчас занимаются? Наверное, готовятся к предстоящему приему, ведь в Риме уже вечер. Вероника прихорашивается перед зеркалом, а он следит взглядом за каждым ее движением… Потом Вероника встает от зеркала и идет к нему, следуя молчаливому зову в его взгляде - и он раскрывает объятия навстречу ей…
Констанс зажмурилась и прикусила губу, чтобы не закричать - и тут же почувствовала во рту вкус крови. Нет, она больше не может пребывать в этом аду. Лучше ей вообще исчезнуть, сгинуть, перестать существовать - ничего не знать и ничего не чувствовать, ни о чем не думать… Забвение - вот что ей нужно. Вечное забвение. Только в забвении она обретет покой.
Она открыла глаза и снова посмотрела вниз на улицу. С высоты двенадцатого этажа мир казался маленьким и суетливым… Что случается с человеком, который падает с двенадцатого этажа? Ясное дело, что: он расшибается насмерть. Она судорожно втянула в себя воздух, пытаясь представить, как это будет происходить - она взберется на подоконник, прыгнет вниз, пролетит все двенадцать этажей и… Потом ее найдут в луже крови с размозженным черепом и переломанными костями.
Громко вскрикнув, она отпрянула от окна. Нет, только не это! Это слишком неприглядная смерть, она не хочет превращаться в кровавое месиво. Она видела однажды труп женщины, выбросившейся из окна, - тошнотворное зрелище. И ведь это, наверное, очень больно… Прежде, чем она канет в небытие, ей будет больно - а с нее боли уже и так достаточно. Нет, нет, она поступит иначе. Она изберет другой путь… Вот только какой?
Решение пришло внезапно - и принесло невероятное облегчение. Ведь у нее есть таблетки! То самое снотворное, которое она принимала на ночь, чтобы избавиться от мучительного видения, возникающего перед ней всякий раз, стоило ей только лечь в постель… Теперь она будет навсегда избавлена от этого видения и ото всех других. Теперь ей больше никогда не будет больно. Она уснет - и не проснется. Что может быть проще этого?