Он хотел поехать с ней. Не просто хотел - настаивал. В конце концов он даже рассердился. Но все-таки согласился с ней, когда она объяснила, что ситуация слишком деликатна - ведь ее мать пыталась покончить с собой, поэтому присутствие человека, с которым ее родители не знакомы, в некотором смысле стесняло бы их. Тем более что родители ведь не знали, насколько она и Габриэле близки. А главное - но этого она ему не сказала - ей не хотелось взваливать на него проблемы своей семьи. Она должна разобраться в этих проблемах сама - и непременно разберется. Мать доверяла ей больше, чем кому бы то ни было. Что бы ни случилось в ее жизни за то время, что ее, Вероники, не было дома, она не станет это скрывать. Ведь что-то у мамы должно было случиться - человек не выпивает целый пузырек люминала просто от нечего делать или потому, что у него дурное настроение… За исключением тех случаев, когда дурное настроение преследует человека изо дня в день, разрастаясь до масштабов депрессии. Врачи, по крайней мере, утверждают, что депрессия - это нервное заболевание, в основе которого далеко не всегда лежит какая-то реальная причина.
Наверное, это состояние непрекращающегося восторга, в котором она пребывала последние полтора месяца, сделало ее бесчувственной к окружающему - иначе она бы заметила, что с мамой происходит что-то неладное. Только сейчас ей пришло на ум, что мамин голос в телефонной трубке всегда был каким-то потухшим, безжизненным - она же просто не хотела омрачать свое счастье тревогой о матери. Ей было достаточно услышать мамино "У нас все в порядке" - и она снова переключалась на себя саму… и на него.
Сейчас она ненавидела себя за свой эгоизм.
- Ты сказал, мама была не в себе в последнее время? - спросила она, поворачиваясь к отцу.
Эмори сбавил скорость. Вероника заметила, что у него дрожат руки.
- Я, честно говоря, не очень много виделся с ней в последние дни, - признался он. - Я допоздна засиживался на работе и возвращался домой только к ужину. Впрочем, она и не искала моего общества… Она почти никогда не ужинала со мной - говорила, что не голодна. Я как-то не придавал этому значения, думал, она опять села на какую-нибудь зверскую диету - ты ведь знаешь, мама помешана на своей фигуре… А вообще я начал замечать в ней перемены вскоре после того, как уехала ты, - хотя я ни в коей мере не связываю это с твоим отъездом.
Вероника внимательно посмотрела на отца.
- Какие перемены, папа?
Отец задумался, устремив взгляд на темную ленту дороги.
- Я имею в виду перемены в ее характере. Она вдруг стала резкой в обращении, даже вспыльчивой, чего за ней никогда не водилось. Стала кричать на Бетси, а ведь она никогда в жизни не повышала голоса на прислугу. Однажды накричала на меня - всего лишь потому, что я сказал ей, что она неважно выглядит, и посоветовал обратиться к врачу… Она кричала, что это не мое дело, как она выглядит, и если она превратилась в старуху, то, наверное, не от хорошей жизни… Но я вовсе не говорил, что она выглядит старо.
- Я бы никогда не подумала, что мама боится старости, - сказала Вероника. - Ей ли бояться? Она всегда выглядела моложе своих лет.
Эмори на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на дочь.
- Говорят, со всеми женщинами это случается в определенном возрасте, - заметил он. - Но, может, дело здесь и не в страхе перед старостью - скорее всего, у мамы просто сдали нервы. В конце концов, с каждым из нас это может случиться, ведь все мы живые люди и подвержены настроениям… Конечно, мне бы следовало быть повнимательнее к ней в эти дни и не оставлять ее надолго одну.
Вероника вздохнула и отвела глаза.
- Я не думаю, папа, что это бы помогло.
Вероника с трудом узнала мать в бледной, изможденной женщине, вздрогнувшей и закрывшей глаза при ее появлении. Ночь уже была на исходе, когда ее пропустили к матери, и блеклое предрассветное небо заглядывало в щель между белыми больничными занавеска ми на окне. Она просидела весь остаток ночи в коридоре возле двери палаты, ожидая, когда мама проснется. Отец остался с ней, хотя и валился с ног от усталости после всего, что ему пришлось пережить за последние двенадцать часов.
Несмотря на уговоры отца поехать домой и отдохнуть с дороги, хотя бы несколько часов, она настояла на том, чтобы сразу же из аэропорта ехать в больницу. О каком отдыхе могла идти речь, пока она не увидит маму?.. Теперь она наконец увидела ее - и с недоумением, к которому примешивалась немалая доля горечи, отметила про себя, что мать изменилась до неузнаваемости за те шесть недель, как она уехала из дома. И дело было вовсе не в ее изможденном виде и болезненной бледности. Что-то стало совершенно другим во всем ее облике, но что именно, Вероника не могла понять.
Отец вошел в палату вслед за ней и остановился возле двери, она же направилась к постели и, склонившись над матерью, взяла ее руки в свои.
- Я приехала, мама, - сказала она. - Теперь все будет хорошо.
Это были единственные слова, пришедшие ей на ум в эту минуту, и они не означали ровно ничего: то, что она приехала, было и без того ясно, а ее "все будет хорошо" было лишь общей фразой. Как она могла это обещать?
Ведь маме плохо - плохо не в физическом смысле, а в духовном, это было написано на ее лице. Это отразилось в ее взгляде, когда она открыла глаза. Взгляд матери лишь на мгновение задержался на ней - и тут же скользнул в сторону, остановившись на какой-то точке на противоположной стене. Вероника подавила вздох и, выпустив руки матери, присела на краешек стула в ногах кровати. Неужели мать не рада ее приезду?
- Если хочешь, мама, мы можем забрать тебя домой хоть сейчас, - сказала она, немного помолчав. - Вот только дождемся доктора. По-моему, нет смысла валяться в больнице, когда у тебя все в порядке со здоровьем. Больница - самое унылое место на свете… - Заставив себя улыбнуться, она добавила: - Правда, я, как ты знаешь, никогда в жизни не лежала в больнице, но могу себе это представить.
Мать покачала головой, не отрывая ее от подушки.
- Я не хочу домой, - сказала она голосом, который ничего не выражал, кроме усталости, продолжая смотреть куда-то в пространство. - Я никуда не хочу. Оставьте меня в покое.
Вероника обернулась и бросила быстрый взгляд на отца, с беспомощным видом стоящего возле двери, потом снова посмотрела на мать.
- Нам уйти, мама? Ты хочешь, чтобы мы ушли? Тогда мы уйдем. Отдыхай. - Она поднялась со стула и снова склонилась над матерью, погладила ее по спутавшимся волосам, поцеловала в лоб. Та даже не пошевелилась и не взглянула на нее. - Спокойной ночи, мамочка. Хотя уже скоро утро. - Вероника изо всех сил старалась не подавать вида, как больно ее ранит абсолютное безразличие матери по отношению к ней. - Мы с папой заедем к тебе попозже.
Уже с порога она обернулась - и поймала на себе взгляд матери. В этом взгляде было облегчение, словно мать была рада, что она уходит. Но было в нем еще что-то… Мать смотрела на нее так, будто Вероника чем-то оскорбила ее или совершила по отношению к ней предательство. Но это просто смешно! Разве она сделала что-то плохое матери? Не могла же мать сердиться на нее за то, что она осталась в Риме - в конце концов ей двадцать четыре года, она имеет полное право распоряжаться собственной жизнью.
Права правами, но там, где затронуты чувства, действуют иные законы. Мать очень любила ее, они были очень близки и проводили много времени вместе. Вероятно, мама почувствовала себя одинокой, узнав, что она не вернется домой в ближайшее время, а может, навсегда поселится там, в другой стране. Не этим ли все и объяснялось? Ведь отец сказал, что мать стала сама не своя после того, как она уехала…
- Может, это все из-за меня, папа? - тихо проговорила она, когда они с отцом вышли из палаты и направились к лестнице по больничному коридору.
- Что именно? - рассеянно переспросил отец, который сейчас был явно погружен в какие-то свои мысли.
- Ее депрессия… и то, что она сделала вчера. Ты ведь сказал, все началось после моего отъезда - она стала нервной, потеряла аппетит… Может, она тосковала по мне? Вчера, кстати, я сказала ей по телефону, что и дальше буду сниматься в кино, а значит, намерена обосноваться в Риме. Это могло быть последней каплей…
- Не мели чепуху, - ответил на это отец. - Она, конечно, скучала по тебе, но не до такой же степени, чтобы впадать от этого в депрессию. Если хочешь знать, я тоже по тебе тосковал, - отец положил руку на ее плечо и устало улыбнулся, заглядывая ей в лицо, - однако это не мешало мне есть, спать и заниматься делами, как обычно. Да и вообще в том, что ты уехала из дома, нет ничего из ряда вон выходящего - было бы, напротив, ненормально, если бы ты провела всю свою жизнь с нами и была навеки привязана к маминой юбке. Ты взрослый человек, у тебя должна быть своя жизнь, и мы с мамой всегда знали, что рано или поздно это случится - я хочу сказать, что ты когда-то построишь свою жизнь отдельно от нас.
- Наверное, ты прав, - Вероника задумчиво кивнула. - Но тогда почему… - она запнулась. - Почему она так со мной обошлась?
Отец пожал плечами.
- Со мной она обходится не лучше. И с медперсоналом, кстати, тоже. Она вообще игнорирует всех подряд и не желает ни с кем разговаривать. Думаю, ей просто хочется побыть одной, что, впрочем, вполне понятно. Когда человека насильственно выводят из наркотического сна, он потом еще долго пребывает не в форме. Ей нужно время, чтобы окончательно прийти в себя.
- Если бы ты видел, как она на меня посмотрела… - начала было Вероника, но тут же осеклась. Тряхнув головой, она стала спускаться по лестнице. Нет, конечно же, ей это показалось - мать просто не могла смотреть на нее так. У нее самой, должно быть, расшатались нервы после всего пережитого, вот ей и стали чудиться всякие странные вещи.
Домой они ехали молча. Вероника сменила отца за рулем, видя, что он вымотан до предела, - ее же саму вождение машины успокаивало. Уже начало светать, и день обещал быть солнечным. Но солнечные лучи, проглядывающие сквозь серую дымку рассвета, были какими-то мутными, грязными - наверное, из-за смога, нависшего над городом. "Солнце забыло умыться сегодня", - подумала Вероника - и вспомнила, что сама еще не привела себя в порядок после дороги. На ее лице все еще был вечерний грим, который она наложила, готовясь ко вчерашнему празднеству, к празднеству, которому суждено было пройти без нее. Она не ощущала усталости - только грусть и какую-то пустоту внутри. Пустоту, потому что ей не хватало Габриэле, а грусть, конечно же, из-за матери.
Все так же молча отец и дочь вошли в квартиру, и Вероника занялась приготовлением нехитрого завтрака - чай с тостами для отца, черный кофе для себя. Пока она нарезала хлеб, закладывала ломтики в тостер, заваривала чай, ей казалось, что она хозяйничает на чужой кухне, в чужом доме. Каждая вещь лежала на своем привычном месте, все здесь было с виду как прежде - и все-таки чужим. Даже запаха дома, этого всем нам знакомого и не поддающегося описанию запаха, который каждый человек обязательно улавливает, возвращаясь в свой дом после того, как не был там какое-то время, она не ощущала. А если и был какой-то запах, он был таким же чужим ей, как и все остальное. Странно: ведь она уехала отсюда всего каких-то шесть недель назад, а казалось, с тех пор прошла целая вечность.
- Вообще я не ожидал от нее ничего подобного сейчас, - тихо проговорил отец, словно додумывая вслух какую-то свою мысль, когда они сели за стол.
Вероника отложила ложечку, которой она размешивала кофе, и посмотрела на него с удивлением. От нее не ускользнуло, что отец сделал ударение на слове "сейчас".
- Сейчас? Что это значит, папа? Ты хочешь сказать, раньше ты мог ожидать от нее этого?
Эмори некоторое время колебался, решая про себя, стоит ли рассказывать дочери об этом эпизоде из далекого прошлого, потом, придя к заключению, что теперь уже нет никакого смысла что-либо от нее скрывать, заговорил:
- Твоя мама уже пыталась покончить с собой однажды. Но это было очень давно, Вероника, - еще до того, как мы с ней поженились. В тот раз меня не было рядом, когда это случилось, и я узнал все от третьих лиц. Вполне возможно, что, не случись этого, мы с твоей мамой никогда бы не стали мужем и женой. Но ведь ты даже не знаешь, как мы с твоей мамой познакомились, не так ли?
- Нет, не знаю, - Вероника покачала головой. - Вы никогда мне об этом не рассказывали.
- Мы с ней познакомились в самолете, когда она возвращалась из Рима со съемок. Я был в Риме по каким-то делам и домой в Нью-Йорк должен был лететь через Лос-Анджелес. Я заметил ее еще в аэропорту. Она рыдала, как маленькая девочка, и размазывала слезы кулаками. Она была в таком отчаянии, что, глядя на нее, самому хотелось плакать… Первое, что я почувствовал к ней, было именно это - сострадание, жалость. Я даже не могу сказать, что в ту минуту меня привлекла ее красота - у нее было такое заплаканное лицо, что вообще было невозможно понять, красива она или нет. - Эмори рассеянно крошил кусочек тоста, глядя куда-то в сторону. - В самолете я сел рядом с ней - он был полупустым. Я вовсе не собирался завязывать с ней знакомство - мне просто хотелось ее утешить, только я не знал как. Я не стал спрашивать, что у нее случилось, я прекрасно понимал, что в подобных ситуациях вопросы неуместны, тем более если их задает совершенно посторонний человек. Потом она перестала плакать, но пребывала в беспросветной грусти, и это было еще хуже слез. Я попытался завести с ней беседу, чтобы как-то отвлечь ее от отчаяния, она отвечала мне лишь односложными репликами. Тогда я начал молоть всякую чепуху, рассказывать ей о моем бизнесе, который, конечно же, интересовал ее менее всего на свете. Она делала вид, что слушает, но думала о своем.
- Ты и женился на маме потому, что тебе хотелось ее утешить? - спросила Вероника.
Эмори грустно улыбнулся.
- Я и сам этого не знаю, Вероника. Наверное, я просто почувствовал, что она нуждается во мне… Точнее, в ком-то, кто взял бы на себя заботу о ней и избавил тем самым от необходимости самостоятельно строить свою жизнь. Но ты поймешь меня лучше, когда я расскажу тебе все до конца.
Отец допил свой чай, и Вероника встала и налила ему вторую чашку, потом вернулась на свое место. Она подумала, что ровно ничего не знает о своих родителях.
- По прилете в Лос-Анджелес мы с твоей мамой взяли одно такси, и она позволила мне проводить ее до дома, - продолжал Эмори свой рассказ. - На этом и закончилось наше знакомство. У меня были назначены на вечер какие-то переговоры, а на следующее утро я возвращался в Нью-Йорк. Я был уверен, что больше никогда не увижу эту девушку… Кстати, я еще даже не знал, что она снимается в кино. Она ничего не рассказала мне о себе - сказала лишь, что ее зовут Констанс Эммонс. - Эмори отставил чашку и откинулся на спинку стула. - Можешь себе представить, как я был удивлен, когда несколько месяцев спустя увидел ее имя на афишах кинотеатров и ее фотографию на обложках чуть ли не всех журналов. Из тех же журналов я узнал, что кандидатуру Констанс Эммонс, восходящей звезды кинематографа, выдвинули на премию "Оскар"… Я порадовался за девушку, которая плакала, улетая из Рима, и подумал, что бы ни случилось у нее тогда, этот головокружительный успех заставил ее забыть обо всех горестях… Однако я ошибся. - Эмори грустно покачал головой. - Все вышло совсем наоборот.
- Ты хочешь сказать, мама… - Вероника нервно теребила край скатерти. - Мама пыталась покончить с собой, как раз когда на нее свалилась вся эта слава?
Отец кивнул.
- Ты правильно выразилась - свалилась. Думаю, она вообще была не готова к славе - точнее, ей не хотелось становиться знаменитостью… Почему, известно только ей одной. Вполне возможно, что весь этот шум вокруг ее имени и вокруг того фильма, в котором она сыграла главную роль, напомнил ей о чем-то, касающемся ее пребывания в Риме… Но я лучше расскажу тебе все по порядку. Итак, я узнал о том, что ей присудили "Оскара", а через некоторое время снова оказался в Лос-Анджелесе, где у меня были кое-какие дела. Вот я и подумал: почему бы мне не заехать к ней и не поздравить с успехом? Впрочем, поздравления были всего лишь предлогом - на самом же деле мне просто хотелось удостовериться в том, что у нее все в порядке и она оправилась от своей душевной боли. Покончив с делами, я купил цветы и поехал к ней.
Мы с ней не обменялись координатами, но, как ты знаешь, у меня хорошая зрительная память, и я запомнил, где она живет, после того единственного раза, когда подбросил ее на такси домой. У подъезда толпились репортеры и поклонники, жаждущие заполучить ее автограф - в общем, все, как и полагается, когда человек становится знаменитостью. Как ни странно, меня пропустили. Дверь мне открыла девушка, которая снимала вместе с ней квартиру. Она сказала, что Констанс на прошлой неделе увезли в больницу, но не стала объяснять, что с ней. Я узнал у нее адрес больницы и сразу же поехал туда.
Когда я увидел Констанс - то есть твою маму, - все внутри у меня перевернулось. Я сразу догадался, в чем дело: у нее были перебинтованы запястья. Она была очень бледной и неестественно спокойной. "Я вскрыла себе вены, - сказала она, хоть я ни о чем ее не спрашивал. - Я легла в ванну и вскрыла себе вены, но мне не дали умереть. Скажите, разве это справедливо, когда другие решают за нас, жить нам или нет? Разве человек не вправе сам распоряжаться собой?" И добавила, что цветы, которые я ей принес, смотрелись бы намного лучше на ее могиле.
Подробности происшедшего я узнал от врача. Ее вытащила из ванны та девушка, которая жила с ней, она же и вызвала "скорую помощь". Констанс сделала это ночью, думая, что ее подруга спит и ей никто не помешает. Но ее подруге, к счастью, в ту ночь не спалось, и она вышла на кухню выпить чаю. Она услышала шум воды и удивилась - что это Констанс вздумалось принимать ванну среди ночи? Когда прошло несколько минут, а шум воды все не прекращался, девушка подумала, что Констанс, должно быть, уснула в ванне, и решила пойти ее разбудить - дверь их ванной не запиралась… Врач сказал, что Констанс потеряла очень много крови, и если бы прошло еще хоть несколько минут, ее бы уже не удалось спасти.