Как нам пиво варить,
Чтобы молодца женить…
– Эй, Вторушка, Гуляйка! – крикнул он холопам. – Ступайте проводите девок. Надолго ты туда? – спросил он, снова обернувшись к Унеладе. – Или воевода знает?
– Денька три-четыре погощу. Раньше не ждите.
Божане не пришло в голову, что Унелада уходит без позволения отца. А она знала: когда отец вернется и узнает, что она ушла к матери, не спросясь, он, конечно, посердится, но не станет за ней посылать, чтобы вернуть домой немедленно. Раньше чем через три-четыре дня ее не хватятся.
Вернувшись, холопы доложили, что благополучно доставили девушку в лесную избушку. Точнее, на тропу возле избушки – дальше, во владения Марены, им идти не хотелось. С ними воротилась и Еленица, с тем чтобы три дня спустя пойти за своей юной хозяйкой. Попрощавшись с ними на тропе, Унелада пошла в сторону избушки, и скоро ее стройная фигура в белой шерстяной шушке исчезла среди березовых стволов. Только золотистая коса мелькнула, будто гибкая ветка в желтой осенней листве.
Унелада действительно пришла к матери и повисла на шее у брата – в Крас-городке еще не знали, что он вернулся. Она и правда обрадовалась Радому, несмотря на то, что его присутствие здесь могло помешать ее замыслам. Но оно же и помогло: усевшись на скамью и держась за руки, брат и сестра принялись болтать, жадно расспрашивая и торопливо рассказывая, обмениваясь всяческими новостями. Лютава только смеялась, на них глядя, особенно когда Радом с гордостью выложил привезенные в подарок украшения и шелковые ткани, а Унелада визжала и прыгала от радости, осыпая его восторженными и благодарными поцелуями. Не будь здесь Радома, мать и дочь поговорили бы спокойно, и проницательная волхва уж наверное заметила бы, что на уме у ее красавицы. Но Радом, всегдашний любимец, отвлекал ее внимание на себя, и даже в расспросах дочери, зачем приезжал дешнянский князь, она не усмотрела ничего, кроме простого любопытства.
– Домой пойду! – наутро объявила Унелада. – Отец ведь не знает, что Радом воротился – то-то обрадуется!
– Да погости еще денек – вместе и пойдем, – предложил брат.
– Э нет! – Унелада уперла руки в бока. – Мне ведь дружину встречать – пиво варить, хлебы печь! Ты уж, братец любезный, обожди тут еще денька три, а потом уж и приезжай.
– Ох, хозяйка! – Радом засмеялся и шутливо потянул сестру за косу. Ему все еще казалось, что перед ним пятилетняя девочка, играющая "в княгиню".
Поклонившись еще раз матери и поцеловав брата, Унелада вышла из избы и двинулась по тропинке. У края поляны обернулась: мать и брат стояли у порога, глядя ей вслед, Радом сконил голову на плечо Лютаве, хоть и был выше ростом, и напоминал при этом большого добродушного пса, ластящегося к хозяйке. Оба улыбались, махая девушке на прощание. Унелада тоже помахала. И прошло гораздо больше времени, чем оставшиеся в лесу предполагали, прежде чем они снова увидели красгородскую Лелю.
***
Место, о котором говорила Унелада, Бранемер узнал без труда. Две дороги пересекались посреди старой росчисти, где уже не раз палили вновь выросший лес, так что земля совсем истощилась. Здесь же кончались угодья Красгородской волости, владений воеводы Красовита, и отмечал их межевой столб-чур, воплощавший Макошь, богиню судьбы. Дул осенний ветер, теребя желтые листья сорного кустарника на пустыре – ни в какое другое время не проступает так ясно суть подобного места, как перекрестка миров, того и этого света, как в сумрачный осенний день: ни зима – ни лето, ни тьма – ни свет, ни тепло – ни холод.
Дружине Бранемер велел обождать поодаль, у опушки леса, а к росстани, оставив коня, пошел один. В руке у него был узелок. Ветра летели по скрещенным дорогам, сталкиваясь и борясь, бросая друг в друга горсти желтых листьев, кусты вокруг неистово мотали ветками, отбиваясь от невидимых противников, и лишь Макошин столп стоял неподвижно, как страж и судья. Бранемер шел, чувствуя, как с каждым шагом удаляется от обычного человеческого мира и погружается в пограничное пространство. Пробирала дрожь, и не влажный ветер осени был тому виной. Но иначе нельзя: чтобы узнать неведомое, надо в него войти.
Приблизившись, он поклонился столпу, на вершине которого были грубо вырезаны черты лица. Столп был обвязан пучками пряденой шерсти и льна, несколькими вышитыми полотенцами: одни были старые и потрепанные, другие свежие. У подножия виднелись давно засохшие, потерявшие цвет венки, оставшиеся с Купалы и сопутствовавших свадеб.
Неловкими от волнения руками Бранемер развязал узел, поставив наземь, расстелил платок, снял деревянную крышку, положил поверх горшка с кашей новую костяную ложечку. Потом выпрямился, огляделся и позвал вполголоса:
– Дева-удельница! Приди каши покушать, моего горя послушать! Скажи мою судьбу!
Свист ветра в ветвях отвечал ему. Тревожно бросив взгляд по сторонам, он позвал снова. Ничего вроде бы не изменилось, но он ощущал, как все ближе подходит неведомое, уже заглядывает в глаза. Он и хотел, и боялся увидеть ту, которую звал, но отступать уже поздно.
– Дева-удельница! Приди…
Князь не договорил: впереди среди полуоблетевших кустов мелькнуло что-то белое. То, что он увидел, потрясло его вдвойне: потому что именно этого он ждал так глубоко в душе, что сам себе боялся признаться.
С другой стороны Макошина столпа к нему приближалась девушка в белой шушке, с распущенными золотистыми волосами. Он хорошо знал ее лицо, и осознал сейчас то, о чем и раньше смутно догадывался: вот его судьба.
– Здравствуй, князь! – приветствовала она его. – Зачем пришел?
– Принес угощение тебе… – с трудом выговорил он. – Помоги горю моему… Ответь, найду ли сына, вернется ли… Или не судьба мне внуков дождаться, сгинет род мой без следа?
– Угощения твоего мне не надо – сыта я! – Дева-удельница улыбнулась и легким толчком ноги опрокинула горшок. – А о судьбе рода твоего не тревожься. Я – добрая доля твоя, отныне всегда с тобой буду. Коли буду я в доме твоем, все у тебя будет ладно: и сын твой воротится, а нет, так Лада новых сыновей пошлет. Возьмешь ли меня с собой?
Бранемер не сразу ответил. Он знал, что перед ним – действительно его добрая доля, способная изменить все к лучшему. Но также он отчетливо понимал, что она не просто имеет облик Унелады, Красовитовой дочери – это она и есть. Согласившись забрать ее, он нарушит свою дружбу с воеводой и станет его врагом. Однако Лютава слишком долго его морочила. Она знает, где его сын и как призвать его назад, но не хочет этого делать, слишком полагаясь на богов и судьбу. Однако если ее родная дочь окажется в руках Бранемера, Лютава переменит свое мнение и охотно согласится выменять свое дитя на чужое. Ей придется это сделать, ведь эта девушка обручена, обещана другому роду, и с ее исчезновением Красовит нарушит слово! Правда, Бранемер приобретал при этом даже не одного сильного врага, а двоих, но заводить врагов удалой дешнянский князь никогда не боялся.
А еще… Она сама заключала в себе возможное будущее рода. Глядя на нее, он чувствовал себя молодым парнем, полным безрассудного влечения. Того влечения к любви, которому нипочем рассудок, страхи, обычаи и запреты.
– Возьму, – ответил Бранемер, зная, что никакие силы в мире не заставят его сейчас ответить иначе. – Поедем со мной.
Девушка протянула ему руку, и он повел ее к своему коню.
Глава 3
И почему ей раньше казалось, что осень – самое унылое время года? Вроде бы, и впрямь радоваться нечему: моросит дождь, не давая поднять глаз, зелень поблекла, листва облетела на холодную землю, день сделался короче ночи… Откуда-то сверху обрушился многоголосый, пронзительный, тревожный крик; Младина вскинула голову. Она шла через поле, и небо здесь, не зажатое вершинами деревьев, выглядело особенно огромным – ровное, серое, бесконечное. В вышине неслись на юг сразу четыре клина гусей: впереди один, громадный, из двух неровных линий – длинной и короткой, внутри него летел другой клин, поменьше, и еще два небольших позади. Гуси отчаянно кричали, будто желали все живое предупредить о неведомой опасности и позвать за собой туда, где спасение. "Летим, летим! – разобрала Младина в их суматошных криках. – Летим, не отстаем!"
– Легкой дороги! – Она помахала рукой вслед и засмеялась.
Сама не зная почему, этой осенью она испытывала не уныние, как все вокруг, а возрастающую радость. Насыщенный влагой воздух, шелест мокрой листвы под ногами наполнял душу беспричинным восторгом, будто все это обещало ей нечто очень хорошее. Да почему же нет? Близилась Макошина неделя, знаменовавшая конец девичьей жизни ее и сестер: в первую пятницу за ними приедут от Леденичей и увезут, а во вторую, завершающую пятницу, они уже явятся к родичам в гости на "отводы" – замужними молодухами. И никто из заломичских невест не радовался этому так, как Младина. Летние страхи растаяли и казались смешными. Вообразила себя волхвой, Ярила в голову ударил! Все у нее будет, как у людей – муж, изба, хозяйство, дети, внуки… Представив себя старушкой, окруженной мелюзгой в коротких рубашонках, Младина рассмеялась в голос от радости и подбросила в воздух горсть палых листьев. Подставила голову, чувствуя, как влажные листья падают на волосы и лоб, словно нежные поцелуи осени. Когда-нибудь она станет бабкой и будет для новых маленьких девочек тем же, чем для них с сестрами стала Лебедица – рассказчицей, наставницей, советчицей, почитаемой, как сама Макошь.
– Ишь, развеселилась! – раздался вдруг рядом голос. – Или клад нашла?
Младина обернулась: от реки приближались четверо. Впереди шла бабка Крючиха, а позади двое ее внуков и еще один довольно молодой мужик, незнакомый, однако, судя по поясу, тоже из Леденичей. Был он невысоким, щуплым, как подросток, с небольшой клочковатой бородкой, и улыбался Младине с самым искренним дружелюбием.
– Ой! – Младина опомнилась и поклонилась. – Здравствуй, бабушка!
Бабка Крючиха пользовалась известностью, пожалуй, переходов за пять во все стороны. Жила она в роду Леденичей, куда лет сорок назад ее взяли замуж от Домобожичей, и славилась тем, что наперечет знала все родственные связи не только своей волости, но, наверное, и нескольких соседних: кто когда кому давал невест, у кого сколько было сыновей и что с ними сталось. К ней обращались, чтобы выяснить, не слишком ли близкое родство для брака между того-то сыном и того-то дочерью, или нет ли в роду предполагаемой будущей родни худой славы, не было ли хворых или скаженных – она все знала, будто сама удельница, мотающая на веретено нити людских судеб. К тому же бабка Крючиха до тонкости знала все обряды: родильные, свадебные, поминальные. Неудивительно, что именно она была первой гостьей и распорядительницей везде, где кто-то появлялся на свет, женился или уходил к дедам. И поэтому же нежданное ее появление означало новости.
Поскольку бабка приехала по реке, двое внуков служили при ней гребцами. Это были женихи-первогодки: Грудень и Вьял, шестнадцатилетние двоюродные братья. Как почти все Леденичи, они были довольно рослыми, но еще по-юношески худощавыми, с угловатыми лицами, очень светлыми прямыми бровями и легким, светлым пушком на щеках. Младина поклонилась будущим мужьям своих сестер, они ответили тем же, ухмыляясь и перемигиваясь. Незнакомый мужик тоже поклонился. Вблизи Младина мельком заметила, что из-под кожуха у него виднеется "печальная" рубаха, с тоненькой полоской "дедов", вышитых черной нитью.
– Здравствуй, здравствуй! – отозвалась Крючиха. – Дома ли ваши большухи?
– Должно, дома.
Неприлично было задавать вопросы, и Младина молчала, пока вела гостей к жилью. Хотя любопытство разбирало: кого это бабка привезла и зачем? Для чего сама явилась, немудрено понять: обсудить с заломичскими большухами еще какие-нибудь тонкости свадебных обрядов или порядок вручение даров. Зачем отроки, тоже понятно – не сама же бабка грести в челне будет. А мужик этот кто? Вид у него был несколько смущенный, но на Младину он поглядывал с гораздо большим вниманием, чем обычно старшие смотрят на девок.
Проводив гостей до порога Леженевой избы, дальше Младина не пошла – не звали. Однако весть о гостях взбудоражила всех Путимовых женщин; и сами невесты, и их матери то и дело поглядывали на дверь избы, ожидая новостей. И дождались…
В сенях бухнула дверь, раздался всхлип; женщины невольно поднялись. Распахнулась внутренняя дверь, в избу почти ввалилась Домашка, и в каком виде! Без платка, в одной шушке, растрепанная и зареванная.
– Ой доля моя, злая недолюшка! – кричала она на ходу. – Лучше б на свет мне не родиться, горемычной! Уж лучше б я березкой белой выросла да сломилася! Лучше б я травушкой-муравушкой выросла да затопталася! Будто рыба я в сеть изловлена! Будто птица-лебедь я в силок попалася!
Опомнившись, все кинулись к ней, обступили, схватили за плечи и руки, стали теребить и расспрашивать.
– Пропал мой жених любезный, сокол ясный! Отдают меня, девушку, за вдовца за старого!
– Как – пропал? – заохали женщины. – Помер, что ли?
Младине вспомнился мужчина, приехавший с Крючихой, точнее, его "печальная" рубаха. И правда, у Леденичей кто-то умер – так неужели Вышезар? При этой мысли оборвалось сердце. Женщины переглядывались, будто пораженные громом.
– Такой молодой, такой красивый парень-то! – заголосили Бебреница и Муравица. – Самый ладный из всех, самый удалый! Вот родителям-то горе! Что же с ним приключилось-то?
– Младинка, сбегай за Крючихой! – велела мать. – Попроси к нам, пусть расскажет!
Конечно, они могли бы потом все узнать и от бабки Лебедицы, но хотелось поскорее.
Младина вышла на двор и увидела, что Крючиха уже сама идет к ним. Вскоре все выяснилось. Вышезар, назначенный Домашке в мужья, вовсе не умер, а сбежал из дома! Причем случилось это уже давно – сразу после Купалы. Но старейшины Леденичей не спешили объявлять эту новость – наверное, надеялись, что парень остынет и вернется.
– Выходило, что для одной вашей белой лебедушки не было у нас ясна сокола, – рассказывала Крючиха, усаженная в Путимовой избе под красный кут. – Уж думали мы, кому-то придется ее второй женой брать, чтобы слова не нарушить. Красеня сам хотел. А что – он мужик еще в силах, а Гнездилица-то старуха уже… Да вот: не было счастья, несчастье помогло. Померла у нас Дреманова баба, Воротилица. А он всего лет пять как женился, детишек трое, старшему вот только по осени волосики было подстригли… Решили, ему возьмем девку, вот оно и ладно будет. Он ведь не старый еще мужик, Дреман-то.
Женщины молча вздыхали, с сочувствием поглядывая на Домашку. Она уже не рыдала и не причитала, но продолжала плакать, кривясь и утираясь рукавом. Оно и понятно: за вдовца выйти – для девушки ни чести, ни счастья; не успев стать женой, она уже станет матерью чужим малым детям.
– А куда же… Вышеня-то делся? – осмелилась спросить Младина. – Искали его?
– Как не искать! – вздохнула Крючиха. – И по лесу искали, и по родне искали, и к Угляне я ходила. Угляна и нашла его след. К "волкам" он ушел.
– Ох ты! – По избе пролетел общий испуганный вздох.
– Да верно ли? – усомнилась Муравица.
– Чего уж вернее: он к самой Угляне заходил дорогу спрашивать! – Крючиха невесело усмехнулась.
– Она и указала?
– А чего ей не указать? Она для того там и сидит, на росстани, чтобы всякому путь казать – на нашем ли свете, на том ли…
Женщина вздыхали, переглядываясь. Почему так вышло, все, в общем понимали. Все знали, как сильно Вышезар любит Веснояру, которая была обещана ему, а убежала с Травенем из Могутичей. С тех пор от Веснавки не доходило никаких вестей. После Купалы все роды засели по своим угодьям, поскольку началась страда: сенокос, потом жатва. Не до разъездов, не до разбора обид.
– Он, видать, тогда еще задумал это дело, – сказала Муравица о том, о чем все думали. – Я тогда еще примечала, как утром на Купалу невест обручали…
Младина тоже помнила лицо Вышезара, узнавшего, что обещанная ему невеста исчезла. Сперва на лице его были злость и отчаяние, испугавшие ее особенно потому, что после Веснавки следующей шла сама Младина. А потом, когда Младину все же выпросил себе Данята, Вышеня легко согласился обручиться с Домашкой. Все даже удивились, как легко горячий парень принял немилость судьбы. А пожалуй, он тогда бы хоть с хромой козой обручился – потому что уже решил: до свадебных рушников дело не дойдет. Уже тогда его глаза смотрели в лес…
– Видно, да! – вздохнула Крючиха. – Кого он выбрал, не дала ему Доля, а к кому Недоля толкала, той он сам не захотел. Решил, видно, в "волки" пойти и никому не достаться.
Домашка снова зарыдала в голос: кому же не будет обидно, если от тебя жених в лес убегает!
– Не реви, девка, Дреман – мужик хороший! – утешала ее Крючиха. – Они с женой ладно жили, он ей во всем потакал, а ты, пожалуй, и вовсе его в руки заберешь – вон ты какая рослая да сильная!
Женщины украдкой засмеялись: Домашка и впрямь была выше ростом, чем вдовец Дреман.
– Еще сама его поколачивать будет! – шепнула Травушка на ухо Капельке, и обе захихикали, пряча лица на плечах друг у друга.
Младина слышала это, но даже не улыбнулась. На сердце легла тяжесть и возрастала с каждым вдохом. Ее пробрала дрожь, и она зябко передернула плечами. Всхлипы Домашки резали по сердцу, будто нож; было чувство большой беды, почти непоправимой. И разом вспомнились те тревожные чувства, что мучили ее всю весну до самой Купалы. Те странные, пугающие силы, что жили в ней, не ушли, а просто затаились и теперь снова напомнили о себе. Откуда эта уверенность, что бегство Вышезара несет беду не столько Домашке, сколько ей, Младине?
– Знать, девка, доля твоя такая! – раздался голос Крючихи, и Младина испуганно вскинула глаза.
Показалось, что старуха сказала это ей. Но Крючиха смотрела на Домашку.
– Да может, он вернется еще! – невольно вскрикнула Младина, будто пытаясь отодвинуть неведомую беду от самой себя. – Вот перед тем как за невестами ехать – возьмет да и вернется, будто с дерева слетел! Может, одумался за лето, да боится теперь старшим на глаза показаться!
Все в избе смотрели на нее, а она в воодушевлении продолжала:
– Может, Угляна что-то знает о нем! Надо к ней сходить да спросить. Я сама бы и сходила, если мне позволят. Матушка, попроси большуху, чтобы пустила меня к Угляне! Может, еще не поздно Домашкино счастье спасти!
Даже Домашка взглянула на нее с надеждой, хлопая мокрыми от слез ресницами. Но Крючиха покачала головой:
– Да уж это едва ли… Ушел, знать, ушел. У нас теперь Дреман – жених.
Домашка опять пустила слезу. Младина не посмела спорить, но успокоиться не могла. У нее было такое чувство, что все лето она проспала счастливым теплым сном, а теперь вдруг проснулась от резкого порыва холодного ветра.