Все, кроме старшей девочки, Джины, называли ее "мамой" и скоро довольно сносно болтали и матерились по-русски. Джина же Леокадию презирала и однажды даже кинулась на нее с кухонным ножом. Неизвестно, к чему бы привели в дальнейшем более чем напряженные отношения мачехи с падчерицей, если бы Джина не попала под трамвай у Никитских ворот, куда бегала шпионить за мачехой. Это случилось на глазах у Леокадии, только что "закадрившей" клиента. Кто-то сердобольный принес простыню и клеенку, и Леокадия собственноручно отнесла домой изуродованное тело девочки и положила на пол в чулане, приложив отрезанные ноги.
Она просидела над ним всю ночь, пребывая в безмолвном столбняке неутешного горя. Похоронив Джину рядом с отцом и родной матерью, замкнула квартиру, подхватила в охапку детей и уехала в свою родную Юрьевку, где, несмотря на все потрясения минувших лет, еще доилась корова, неслись куры и зрел крыжовник. Она сказала матери, что Амалия ее родная дочка. Мать не проявила особого восторга от внезапного нашествия голодной компании, но каждое утро исправно варила в ведерном чугунке картошку, которую потом толкла в деревянной миске и заливала молоком. Когда наступили холода, Леокадия, съездив ненадолго в Москву, устроилась на швейную фабрику и в ликбез. Она заявила матери решительным, не терпящим возражений голосом: "Бросишь хозяйство и дом на тетку Валю. Дети не должны расти беспризорниками".
Через год Леокадия вступила в партию и стала посещать техникум народного хозяйства. Дальнейшая ее судьба сложилась счастливо и неинтересно, ибо в ней все было просчитано заранее самой Леокадией. Она сознательно шла на жертвы и компромиссы, но не потому, что верила в идею - Леокадия дала себе слово, что девочки, Амалия в особенности, будут иметь если не все, то многое из того, что положено иметь детям гегемона революции. (В дальнейшем она всерьез поверила в идею и была верна ей до последнего вздоха.)
К началу войны с Германией все девочки, кроме Амалии, были в меру образованны и вполне нормально по тем временам устроены в жизни. Амалия пока жила с матерью в той самой квартире на Большой Никитской, где родилась, но к ней прибавилось еще две комнаты. До революции их несколько лет подряд нанимал Елуцци, которого потом, как и полагается, уплотнили. Она заканчивала школу, сносно играла на пианино модные песенки и арии из оперетт, бегала обедать в спецстоловую для старых и молодых большевиков возле кинотеатра "Ударник" (матери некогда было возиться дома с кастрюлями - к тому времени она занимала довольно приличный партийный пост), обожала киноактера Сергея Столярова и мечтала выйти замуж за такого же мужественного душой и здорового телом человека с открытой белозубой улыбкой, как его герои.
С Лемешевым Амалия познакомилась в Ленинграде в мае сорок первого - она ездила туда на праздники вместе со старшей сестрой и ее мужем. Лемешев недавно закончил мореходку, и ему очень шел праздничный белоснежный китель и фуражка с якорем. Он представил Амалию своим родителям, и она произвела на них благоприятное впечатление не только своей наружностью и врожденной приветливостью, а еще и рассказом о том, какую должность занимает ее мать. Амалия искренне считала Леокадию родной матерью, хотя сестры не раз пытались посеять в ее душе сомнения относительно кровного родства этих двух преданно любящих друг друга женщин. Все их аргументы основывались на весьма туманных воспоминаниях детства и, разумеется, ревности, и Амалия в них поверить не могла. Лемешев провожал ее на вокзал, и они страстно целовались в тамбуре пульмановского вагона.
Когда погибла в автомобильной катастрофе Леокадия, с Амалией впервые случился припадок. Врачи спецполиклиники поставили единодушный диагноз: "эпилепсия".
Уже успевшие обзавестись потомством сестры не на шутку перепугались за будущее своих чад, ибо эпилепсия, как известно, легко и охотно передается по наследству. Вот тут-то и пригодилась пущенная когда-то Леокадией легенда о том, что Амалия ее родная дочь. Вспомнили покойную бабушку и тетку Валю, у которой до недавних пор проводили каждое лето. Оказывается, старуха часто падала в обморок, ну а у тетки Вали сын-придурок (он в то время заканчивал летное училище, а потом геройски погиб зимой сорок пятого).
Амалия не захотела ехать с сестрами в эвакуацию - она боялась "прозевать" Лемешева, регулярно писавшего ей письма с фронта. Но все равно прозевала, когда осенью сорок четвертого уехала на неделю к тетке в Юрьевку. Он оставил ей записку под дверью квартиры, сообщая в ней, что ждет ее такого-то числа в бывшем Вильно, а ныне столице советской Литвы городе Вильнюсе.
Встреча состоялась. В первую же брачную ночь Амалия рассказала Лемешеву свою биографию, не забыв упомянуть и об эпилепсии тоже. "Нам нельзя иметь малюток, - сказала она, крепко прижимаясь пылающей щекой к плечу супруга. - Но они все равно будут у нас. Война осиротила тысячи детей. Это ведь и наши с тобой дети, правда, Миша?"
Зарегистрировав брак, они, не откладывая, отправились в приют и выбрали самого тихого и застенчивого мальчика со светло-русой головкой и печальными глазами. Амалия сказала ему: "Мы твои папа с мамой. Мы так сильно по тебе соскучились", прижала мальчика к груди и расплакалась.
На формальности ушло несколько дней. Мальчику было четыре года, но он почти не разговаривал, хотя и понимал многие русские слова. Одна из приютских сестер милосердия сказала, что мальчика зовут Яном, что женщина, с которой он жил, сгорела во время бомбежки в собственной квартире, мальчика же отшвырнуло взрывной волной на куст сирени под окном, что спасло ему жизнь. Его настоящую мать якобы угнали в Германию.
Разумеется, можно было узнать о нем и побольше, но новоиспеченные родители умышленно не стали этого делать. Лемешева уже демобилизовали по ранению и направили на гражданку в Ленинград. Амалия была счастлива двойным счастьем - молодой супруги и матери. Ян абсолютно безболезненно для себя превратился в Ивана. Выяснилось, что он говорит по-польски, но, поскольку ни Лемешевы, ни их родственники и друзья этого языка не знали, мальчик очень скоро его забыл. Окруженный любовью и заботой, он почти мгновенно пришел в себя и превратился благодаря стараниям Амалии Альбертовны в доброго и очень развитого мальчика. Со временем она сама никогда не вспоминала о том, что Иван ей не родной сын. Когда он вырос в настоящего красавца, помимо беззаветной материнской любви Амалия Альбертовна стала испытывать к нему еще и ревнивую женскую. К слову, такое случается со многими матерями взрослых сыновей и вовсе не является чем-то патологическим и греховным. Напротив, такая любовь способна на многие жертвы.
Рюмка хрустнула, и острые края стекла впились в ладонь. Боль была нестерпимой и дошла до самого сердца, но Устинья ее стерпела. Она смотрела на капли крови, расплывшиеся по стеклу столика, потом вдруг подняла голову и удивленно огляделась по сторонам. Ей показалось, что по комнате пронесся ураган, оставив после себя хаос и разрушение.
Это было самое первое ощущение, овладевшее Устиньей. В следующий момент померещилось, будто на нее валятся стены и потолок. Она закрыла глаза и вобрала голову в плечи. Будь что будет - деваться некуда. И вдруг все ее существо наполнилось радостью и ликованием.
- Что с вами? - слышала она голос Лемешева. - Вы порезались. Разрешите я посмотрю, не остались ли в ладони осколки рюмки?
- Idz do diabla! - громко сказала Устинья, открыла глаза и расхохоталась. - Syneczek ukohany, moi ty drogi!
Она прижала к груди обе руки, пытаясь удержать в ней бешено колотящееся сердце.
Маша довольно благополучно достигла земли, правда, стерла в кровь ладони, но она сейчас не замечала боли. Судя по тому, что в окнах домов горит свет, еще не поздно. Или, может быть, уже раннее утро.
Отсюда дворами до дома рукой подать, но Маше не хотелось домой. Почему - она не отдавала себе в этом отчета. Встречный мужчина спросил: "Девушка, вам помочь?" И она вспомнила, что на улице мороз, а на ней тонкий свитер и разорванная до пояса юбка. Бросила на ходу: "Спасибо, я в порядке". Мороза она не ощущала - просто покалывало плечи и грудь.
"На метро - и домой", - думала Маша, под "домом" подразумевая Устинью, свою девичью комнату, Женино "ах ты ласточка моя, востренькие крылышки", горячий и мокрый поцелуй отца в обе щеки. "Домой, домой", - стучали каблуки ее сапог.
"Но у меня же нет ни копейки - кошелек остался в кармане пальто", - внезапно вспомнила она. Конечно, можно попросить контролершу пропустить за так или одолжить пятачок у кого-нибудь возле кассы, но Маша не умела и не хотела просить. Ситуация казалась безвыходной, и она готова была разрыдаться.
"Тут где-то поблизости церковь. Только бы она была открыта… В церкви можно просить… Можно… - отрывочно думала она. - Ну где же, где?.."
Маша плутала в лабиринте дворов и переулков, пока наконец не вышла прямо к вратам все той же церкви Воскресения на Успенском Вражке. Закружилась голова от тепла и сладкого запаха ладана, из глаз брызнули слезы. Маша давно не была в церкви, сторонясь ненужных воспоминаний. Она никогда не спрашивала себя, верит в Бога или нет - этот вопрос показался бы ей странным и даже глупым. Крайности она проповедовала только в любви, окружающую жизнь воспринимала в многоцветье чувств и ощущений.
Сейчас она вдруг упала на колени перед иконой распятого Спасителя и, прижав к груди руки, прошептала громко:
- Господи, помоги мне. Помоги. Спаси меня… Ивана. Что мне делать? Научи, Господи, вразуми, помоги…
Она слышала за спиной успокаивающее и вселяющее надежду "Господу помо-о-лимся", повторяемое время от времени густым чистым баритоном.
- Помоги, помоги, помоги… - обессиленно прошептала она и, закрыв глаза, почувствовала, что насквозь пропиталась атмосферой храма, что ее душа слилась с кем-то большим, всесильным, мудрым, добрым.
"Как хорошо, хорошо… - думала Маша. - Хорошо, что Он есть. Он знает, что мне нужно делать. Он не оставит, не оставит меня…"
Кто-то тронул ее за плечо. Она повернула голову и не сразу открыла глаза. Старушка в черной шляпке и побитой молью котиковой шубе сказала, протягивая зажженную свечку:
- Доченька, поставь Спасителю. А то я совсем ничего не вижу.
Маша медленно встала с колен и попыталась отыскать пустую ячейку в круглом медном подсвечнике возле иконы.
- Все занято, - сказала она. - Что делать?
- Подожди, сейчас какая-нибудь догорит, и ты поставишь на ее место. Али ты спешишь?
- Нет, - сказала Маша и тут же поправилась: - Да. Только… у меня нет денег на метро, потому что я оставила кошелек в кармане пальто. А я обязательно должна попасть домой.
Старушка протянула в худой скрюченной ладошке двадцать копеек.
- Возьми. И свечку тоже возьми. Зажжешь дома и поблагодаришь Спасителя за то, что он любит тебя. Спеши, дочка, спеши, раз тебе спешить нужно. Да хранит тебя Господь, деточка.
Маша не помнит, как очутилась в метро, пронзенная со всех сторон любопытными взглядами по-зимнему одетых людей. Автобус подошел сразу, и в нем было тепло и уютно. Он теперь останавливался совсем рядом с домом, и Маша, оказавшись в родном подъезде, облегченно вздохнула и, не дожидаясь лифта, кинулась вверх бегом, перескакивая через несколько ступенек. Она успела позвонить в дверь, сказать "Устинья" на знакомый щелчок открываемого замка и упала прямо в руки незнакомого мужчины невысокого роста.
Но сознание вернулось почти сразу - Лемешев даже не успел донести ее до дивана. Она открыла глаза, когда он был на пороге гостиной, и сказала:
- Устинья, он там. Только нужно спешить. Я тебя умоляю - скорей. Пусть отец даст машину.
- Откуда у тебя это кольцо? - К Маше подскочила смуглая черноволосая женщина и больно схватила за палец. - Это мое кольцо! Откуда у тебя это кольцо?!
Маша только сейчас обратила внимание, что с Устиньей творится что-то странное. Она никак не прореагировала на появление своей "любимой коречки" - ее лицо напоминало застывшую маску, правда, маску радости. Но эта радость появилась до ее, Машиного, прихода - это она поняла сразу. И кто эта женщина, которая смотрит на нее так странно: с мольбой, угрозой или сожалением?..
- Я дала это кольцо монаху, чтоб он молился за моего сына. Это было сразу после того, как мы приехали в Москву. Откуда у тебя это кольцо? - тараторила женщина и крепко держала Машу за средний палец левой руки.
- Вы Лемешевы? - неожиданно дошло до Маши. - Тогда скорее поехали за Иваном. Ваш сын…
- Это мой сын, - тихо сказала Устинья. - Я точно знаю: это мой сын.
Капитан Лемешев просунул перочинный ножик в щель между двумя половинками двери и без особого труда отжал язычок замка. Маша первая вошла в квартиру и кинулась в спальню.
В миске посредине комнаты все так же мерцали маленькие огоньки фитилей, но женщины нигде не было. Иван спал на кровати, сложив на груди руки.
- Ян, - сказала Маша, присев на край и положив ему на лоб руку. - Проснись. Я - твоя родная сестра. Я люблю тебя, Ян. Я любила тебя всегда и знала, что ты жив. Ты должен проснуться, чтобы мы могли обнять и поцеловать друг друга. Ян, дорогой, ты должен, должен проснуться, - говорила она то, что приходило в голову, и чувствовала при этом невероятный прилив сил.
Она видела краем глаза Лемешевых и Устинью, которые были словно в столбняке. Сейчас все зависит от нее. Они ей ни чем не помогут.
- Нужно вызвать "скорую помощь", - сказал Лемешев. - Врачи знают, что делать в подобных случаях.
- Нет! - выкрикнула Маша. - Врачи ничего не знают. И потом здесь не работает телефон. Я бы давно позвонила домой, если бы работал телефон. Включите свет и погасите эти свечки. Она нарочно зажгла эти свечки, чтобы Ян спал.
Маша метнулась к выключателю, пусто щелкнувшему в темноте. Увидела в углу у зеркала большой деревянный торшер. Слава Богу, под ветхим абажуром вспыхнула яркая лампочка. В ее свете блеснули серебряные туфли на высоких каблуках и чешуйчато переливающееся длинное платье на стене.
- Мама… - вздохом вырвалось у Маши.
Лемешев накрыл миску с горящими фитилями какой-то тряпкой, и комната наполнилась чадом. Маша подскочила к кровати, схватила Ивана за плечи, со всей силы встряхнула.
- Сколько меня не было? - обернувшись, спросила она у Устиньи.
- Три дня, - ответил за Устинью Лемешев. - Я очень хорошо помню наш телефонный разговор с вашей мамой. Вы отсутствовали три дня.
- Боже мой, а мне показалось, прошла целая вечность. Хотя нет, это было как один миг. - Она снова стала трясти Ивана за плечи. - Ян, Ян, очнись. - И вдруг наклонилась и поцеловала в губы, испытав при этом странное волнение.
Веки Ивана быстро затрепетали.
- Травка кончилась, чувиха, - пробормотал он, широко раскрыл глаза и уставился на Машу. - Где ты была? Я думал, ты меня бросила. Не уходи…
Он зевнул и заснул крепким сном здорового человека.
Маша сидела на шкафу, обхватив руками коленки. Ван Гог стоял босой, в одних брюках возле шкафа и протягивал к ней руки.
- Иди сюда, цыпочка, иди к дяде. Он тебе сделает оч-чень приятно. Дядя умеет делать хорошим девочкам приятно. Дядя добрый и богатый. А ты маленькая дикарка.
- Дурак, - ответил ему сидевший неподалеку от Маши попугай. - Гога - дурак, курит табак, ходит в баню и шпокает Маню.
Ван Гог поднял с пола маленькую подушку и швырнул ею в попугая. Птица взвилась в воздух и приземлилась на макушку Машиного парика.
- Сам дурак. Ну-ка, слезь с насеста, иначе я тебя по стенке размажу.
Попугай взмахнул крыльями и поднялся в воздух, держа в когтях Машин парик.
- О, да ты, оказывается, русалка. Зачем прятать под дешевым париком такую красоту? Ну, не будь глупенькой - иди сюда.
Он встал на стул, и Маша отодвинулась к стенке.
- Не строй из себя целочку. Это сейчас не модно. Хорошая девочка должна отдать свое тело мальчику. Бутон превращается в розу, когда его смочат утренней росой. Раскрой для меня свой бутон, недотрога.
Ван Гог привстал на пальчики и попытался дотянуться до Маши. Стул качнулся и стал заваливаться вбок. Он уцепился за край шкафа, и тот рухнул с грохотом и звоном хрустальных осколков. Маша еще в полете успела схватиться за штору. Это смягчило приземление, но штора не выдержала ее тяжести и рухнула, погребя под кромешной тьмой и запахом пыли.
- Ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть, ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть! - кричал откуда-то сверху попугай.
Маша, выбравшись из-под шторы, видела, как Ван Гог встал, пиная ногами обломки шкафа, и, расправив окровавленную грудь, направился в тот угол, где затаилась она.
- Теперь ты не уйдешь от меня, маленькая баядерка! - рявкнул он. - Кровь за кровь.
Устинья всю ночь смотрела на спящего юношу и, невольно переместившись мыслями в далекие дни юности, узнавала и не узнавала в нем черты Анджея. Подчас ей вдруг начинало казаться, что он очень похож на Лемешева, хотя думать так, знала она, было чистейшим абсурдом. Под утро она тихо вышла на кухню и увидела чету Лемешевых, безмолвно сидевших друг против друга за столом.
- Спит? - спросила шепотом Амалия Альбертовна. - С ним все в порядке?
- С ним все в порядке, - ответила Устинья, присаживаясь на табуретку. - Несколько раз переворачивался с боку на бок. И пульс у него в норме.
- Маша говорит, его усыпила какая-то цыганка, ворвавшаяся в квартиру. Но это случилось трое суток назад. Что с ним произошло до этого? Если он жил весь этот месяц в Москве, почему не мог сообщить нам, что у него все в порядке? - рассуждал Лемешев. - Быть может, у него какие-то нарушения психики? Думаю, мы должны показать его хорошему специалисту и…
- Если он захочет, - сказала Устинья. - Мы не имеем права заставлять его силой.
- Но если он болен и…
- Надеюсь, все обойдется. Я смотрела на его лицо - у психически больных людей не бывает такого выражения лица, поверьте мне. Я, как-никак, в прошлом медик. Дайте ему прийти в себя и…
- Но как вы докажете, что он ваш сын? - спросила Амалия Альбертовна. - У вас есть соответствующие документы и…
- Я не собираюсь это доказывать, успокойтесь, - перебила ее Устинья. - Было бы в высшей степени глупо вырывать Яна из той среды, где он провел, можно сказать, всю жизнь. Быть может, я даже не стану говорить ему, что я…
- Нет, мы должны сказать ему все как есть, - возразил Лемешев. - Иван уже взрослый человек и сам обязан решать свою судьбу. Мы до сих пор не говорили ему о том, что он нам не родной сын только потому, что в этом не было никакой необходимости.
- Понимаю… - Устинья тяжко вздохнула. - Я плохая мать. Я должна была искать его, расспрашивать людей. А я вместо этого сидела сложа руки и ждала вести от… мужа.
- Он, кажется, еще ничего не знает, иначе бы… Он приезжал и забрал вашу дочь. Надеюсь, она ему все расскажет. Меня одно смущает… - Лемешев смотрел на свои небольшие короткопалые ладони, лежавшие на столе. - Иван почти не говорил по-русски, когда мы взяли его из приюта. Зато знал польский язык. Здесь явно какая-то неувязка - насколько мне известно вы, Марья Сергеевна, стопроцентно русская женщина, да и ваш муж…