- Это пройдет, - постарался успокоить ее Николай Петрович. - Они все в этом возрасте странные и часто собственных родителей чуть ли не первыми врагами считают. Вот только наша Машка какая-то особенная, правда? Да, между прочим, Павловский был на днях в N и проехал в Плавни. Говорит, Анатолий развернул настоящее строительство и даже просил помочь с лесом. Павловский у него заночевал. Не знаю, правда или нет, но там какая-то девица ошивается, и Анатолий вроде бы с ней…
- Не может быть, - вырвалось у Устиньи.
- Почему? - удивился Николай Петрович. - Ему давно пора жениться. Разве он не такой, как все?
Он испытующе посмотрел на Устинью.
- То, наверное, была Нонна, дочка Васильича. Они с матерью помогают иной раз по хозяйству и с огородом.
- Может быть, и Нонна. Какая разница? Пора и ему наконец остепениться.
- Ты сказал об этом Маше? - тихо спросила Устинья.
- Да нет пока. Хватит, он и так долго голову ей морочил. Правильно в народе говорят: нечего в калашный ряд со…
- Замолчи, - тихо, но решительно сказала Устинья. - И Маше ничего не говори. Пускай себе спокойно родит. А Дима, быть может, остепенится, став отцом.
Николай Петрович вопросительно посмотрел на Устинью, и она прижала к губам палец, призывая его молчать.
И Николай Петрович все понял. Усмехнулся, полез в шкаф за бутылкой водки и налил себе небольшую рюмочку.
- Ладно, чтоб все у Машки хорошо было, а остальное не наше дело, - сказал он, опрокидывая в рот рюмку. - Да, еще Павловский сказал, будто бы Толя собирается построить точно такой же дом, какой там был раньше, и на том же самом месте. - Он закурил сигарету и, увидев, как Устинья потянулась к пачке с "Мальборо", удивленно спросил: - С каких это пор ты стала дымить?
- Давно. Просто ты не замечал. С тех пор, как спалила тот дом. Он мне снится по ночам. Знаешь, Коля, иногда мне кажется, будто я сойду с ума.
- Ну, это ты брось. Лучше сходи-ка завтра к невропатологу, - растерянно бормотал Николай Петрович, уже не представлявший себе жизни без Устиньи. - Может, съездим отдохнем, когда из Приморья вернусь? В Карловы Вары или на озеро Балатон?
- Не поможет, - выдохнула вместе с дымом Устинья. - И потом я коречку не хочу бросать.
- Да, да, я совсем забыл. Когда у нее по плану?
- В самом начале мая. То есть недели через две. Господи, помоги, чтобы все у нее было хорошо. Она еще сама ребенок.
В наступившей тишине раздался резкий телефонный звонок. Устинья и Николай Петрович разом вскочили, но трубку схватила Устинья.
- Мамочка, - услышала она чистый и звонкий Машин голос. - Кажется, у меня началось. Но ты не волнуйся - Ян уже вызвал "скорую". Он хочет поехать со мной. - Маша вдруг громко вскрикнула, потом неестественно рассмеялась и сказала уже слегка испуганным голосом: - Яну не терпится увидеть своего тезку и дядю. Мамочка, скажи, это очень больно, а?..
В трубке раздались короткие гудки. Устинья несколько раз лихорадочно набирала Машин номер, но он был занят. Наконец она швырнула трубку на рычаг и кинулась в прихожую.
- Погоди, я с тобой! - крикнул из кухни Николай Петрович, понявший безошибочно, в чем дело. - Это… это очень опасно? - спрашивал он Устинью в лифте. - Нужно, чтобы ей сделали обезболивание. Я сам поговорю с главврачом.
- Она отказалась наотрез. И я ее понимаю - это может сказаться на ребенке. Ах, коречка, только бы с тобой было все в порядке, - едва слышно прошептала Устинья.
Калерия Кирилловна обратилась в адресный стол, где ей дали длинный список Соломиных М. С. Но она знала год, день и даже место Машиного рождения, и скоро список уменьшился до трех фамилий. Двоих она отсеяла, переговорив с ними по телефону. Устиньин номер упорно молчал, и Калерия Кирилловна, зная Машины причуды, решила навестить ее лично.
- Она в больнице, - сообщила открывшая ей дверь Женя. - У дочери осложнение после родов.
- У Маши, что ли? - Калерия Кирилловна всплеснула руками. - А я и не знала, что…
Но тут Калерия Кирилловна прикусила язык, ибо, обведя глазами прихожую, мгновенно сообразила, что это за дом, и вычислила безошибочно, что перед ней обыкновенная домработница, с которой следует держать ухо востро.
- А вы ей родственницей приходитесь? - поинтересовалась Женя и, получив утвердительный ответ, сказала: - Тогда пройдите в гостиную - скоро придет хозяин.
Калерия Кирилловна с молчаливым достоинством приняла предложение и, удобно устроившись на диване, крепко задумалась.
Судя по всему, Маша вернулась к мужу, который стал большой шишкой. Это очень, очень хорошо. Для нее, Калерии Кирилловны, кстати, тоже. Нужно обязательно попросить Николая Петровича, чтобы похлопотал об увеличении ее пенсии. Ну и чтоб крышу наконец залатали - течет прямо на обеденный стол, а управдом уже второй год пустыми обещаниями кормит. Все-таки она, Калерия Кирилловна, как-никак родная тетка его жены, заменившая ей в тяжелые годы отца и мать. Правда, добро нынче мало кто помнит, но Николай Петрович, как ей кажется, всегда был правильным человеком. Что ж, поживем - увидим.
Калерия Кирилловна невольно вспомнила Славика и громко всхлипнула, но тут раздался резкий звонок в дверь, она вздрогнула, машинально поправила юбку и волосы. Из прихожей доносились голоса Николая Петровича и Жени, докладывающей ему о том, что в гостиной ждет родственница Марьи Сергеевны. Николай Петрович долго откашливался, и Калерия Кирилловна вся съежилась от страха - уж больно начальственный у него был кашель, как у самого товарища Урицкого.
Наконец он вошел в гостиную, и Калерия Кирилловна невольно поднялась ему навстречу.
- Здравствуйте, - сказала она и затараторила как сорока: - Я так рада, что вы снова сошлись с моей племянницей. Вы меня не узнаете? Ну да, я стала похожа на старого облезлого бегемота. Я теперь спокойна за Машу - с вами она не пропадет, а то одно время я за нее сильно переживала. Ну а вы все такой же красивый и… молодой. (Это была откровенная ложь, но язык Калерии Кирилловне больше не подчинялся, самовольно образовывая слова.) Я всегда говорила ей: такого мужа тебе больше не найти. А тот ей не пара был - антисоветчик и вообще деклассированный элемент. Таких, как он, мы в революцию пачками в расход пускали. Я всегда подозревала, что он немецкий шпион - у него все повадки шпионские были. Я видела недавно заграничную картину…
Она несла еще какую-то чушь, но Николай Петрович ее не слушал. Наконец он вспомнил, кто эта женщина, и весь похолодел. Что делать? Что?.. - с болью пульсировало в мозгу. Однако Николай Петрович был опытный дипломат еще старой - сталинской - закваски, к тому же отличный демагог. Он быстро взял себя в руки, дружелюбно улыбнулся Калерии Кирилловне и сказал:
- Сейчас мы с вами выпьем чайку. Очень рад, что вы к нам пришли. Как ваше здоровье?
- Я несколько месяцев пролежала в больнице, - сказала Калерия Кирилловна. - У меня был нервный шок, повлекший за собой полное расстройство памяти.
- Маша, разумеется, от меня все скрыла. Вечно она меня щадит. Сейчас она в больнице у дочери. Представляете, маленькая Машка родила большого-пребольшого Ваньку, ну и ваша племянница, разумеется, день и ночь пропадает в больнице. Кто бы мог подумать, что она окажется такой замечательной бабушкой.
- Кто бы мог подумать… - эхом подхватила Калерия Кирилловна. - Скажите, а она знает про то, что погиб ее кузен Вячеслав? - Калерия Кирилловна порылась в своей большой старомодной сумке и, достав оттуда носовой платок, так громко щелкнула замком, что Николай Петрович невольно вздрогнул.
- Кузен? Какой?.. Да, да, я вспомнил, - спохватился он. - Мы от нее это скрыли. Понимаете, Маша очень ранимый человек и известие о чьей-либо смерти, тем более смерти близкого родственника, надолго выбивает ее из колеи. Еще она очень нервничает, когда начинает вспоминать свое прошлое. Мы стремимся по мере возможностей ограждать ее от подобных вещей. - Николай Петрович наклонился и похлопал Калерию Кирилловну по руке. - Вы уж извините, любезнейшая (ее имя он, конечно, был не в силах вспомнить), но как бы хорошо ни относилась к вам моя жена, стоит ей вас увидеть, и она невольно вспомнит свое неудачное первое замужество и прочие невзгоды, выпавшие когда-то на ее долю. А потому я бы очень просил вас, как бы это сказать, э-э-э-э… не тревожить ее слишком зыбкое спокойствие. Вы меня, надеюсь, понимаете?
- Но я… я только хотела узнать… Если с ней все в порядке… - лепетала Калерия Кирилловна.
- С ней все в порядке. - Николай Петрович встал. - Извините, но Маша должна появиться с минуты на минуту. Оставьте свой телефон, и я вам непременно сообщу, как у нас обстоят дела.
- Я… я забыла свой номер, - пробормотала Калерия Кирилловна, тоже вставая. - У меня течет крыша и очень маленькая пенсия. Вспомнила, вспомнила: бэ восемь, нет, кажется, девять, и вовсе не бэ… - Николай Петрович вежливо, но настойчиво теснил Калерию Кирилловну в прихожую, заранее снял с вешалки ее допотопный плащ, в рукава которого она так и не попала, и ему пришлось просто накинуть плащ ей на плечи.
- Я вам позвоню, - сказал Николай Петрович, распахивая перед Калерией Кирилловной дверь. - Да, совсем забыл: мы сказали Маше, что вы уехали в Ленинград. Просто ей так будет спокойней. Ну а той квартиры больше не существует.
- Знаю. - Калерия Кирилловна остановилась на пороге, и Николай Петрович не мог закрыть за ней дверь. - Но там остался ее рояль. Это очень хороший рояль. Вы должны…
- Я купил ей новый! - рявкнул Николай Петрович и, слегка подтолкнув Калерию Кирилловну в спину, наконец закрыл дверь.
Калерия Кирилловна машинально вышла на улицу, так же машинально села на скамейку неподалеку от подъезда и закурила беломорину - она пристрастилась к курению, еще когда работала в Первом меде. От никотина ее мозг заработал логичней и четче, а поскольку она была женщиной настойчивой и к тому же располагала массой свободного времени, она решила дождаться Машу и взглянуть на нее хотя бы издали. Дело не в том, что она не поверила рассказу Николая Петровича - она ему поверила, но только рассудком, которому женщины обычно не очень доверяют. Какой-то голос подсказывал ей, что с Машей случилась беда. У Калерии Кирилловны не осталось никого на всем белом свете, а потому она инстинктивно тянулась к родной племяннице. Сейчас этот инстинкт повелевал ей набраться терпения и ждать. И она ждала.
Маша родила на две недели раньше срока, но мальчик был абсолютно здоров. В первый день она чувствовала себя сносно и даже улыбнулась, правда, через силу, пришедшей навестить ее Устинье. А вот Яна наотрез отказалась принять - не хотела, чтобы он видел ее такой жалкой.
- Передай ему, я скоро приду в себя, и мы обязательно поболтаем всласть до его отъезда. Может, уже завтра. Устинья, спасибо тебе за Яна.
Она смотрела на нее огромными, лихорадочно поблескивающими глазами, и Устинья отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
- Это тебе спасибо, коречка. Сама знаешь - за что.
- Он мне так и не рассказал про ту цыганку. Иногда мне кажется, не появись в тот вечер я, цыганка бы тоже не пришла, и мама, быть может, была бы жива. Но это никакая не мистика - просто я могла стать недостающим звеном цепи, вдруг завертевшей какой-то безжалостный механизм судьбы.
- Все случилось так, как должно было случиться. И я обрела Яна.
- Ты как будто не рада этому, а? - спросила Маша, пытаясь заглянуть Устинье в глаза.
- Рада… - Устинья резко встала. - Мне пора, а тебе нужно отдыхать, набираться сил. - Она наклонилась и нежно поцеловала Машу в щеку. - Только не думай ради Бога ни о чем дурном - у тебя такой чудесный мальчишечка.
- Иван, то есть Ян, - сказала Маша и улыбнулась.
- Ты согласовала этот вопрос с Димой?
- А при чем тут Дима? Ян - мой сын, и я его никому не отдам.
Ночью у нее резко подскочила температура и начался бред. Но это была не родильная горячка, хотя врачи "четверки" подстраховались и ввели Маше большую дозу антибиотика. Она несколько раз вскакивала с кровати, порываясь куда-то бежать. Срочно вызванный невропатолог был в полной растерянности - давление в норме, правда, слегка расширены зрачки, но это еще ни о чем не говорит. Всю ночь она не сомкнула глаз и разговаривала с кем-то на незнакомом медперсоналу языке. Когда Ян силой ворвался к ней в палату, смяв целый кордон мужчин и женщин в белых халатах, она протянула к нему обе руки и, глядя сквозь него, сказала по-английски:
"I was waiting for you all my life. Why don’t they want me to call you my sweetheart? It isn’t a sin, is it?"
Он взял ее за руки и попытался заглянуть в глаза, но она вырвала из его ладоней свои горячие пальцы и прошептала:
- Нельзя, чтоб нас видели вместе. Иначе они обо всем догадаются. Еще рано. Не время еще…
Врачи боролись за Машину жизнь трое суток, но победили не они, а ее неосознанная жажда выжить. Все эти трое суток Ян не покидал территорию больницы. Когда ему наконец сказали, что жизнь Маши вне опасности и через несколько дней она уже будет дома, он напился до чертиков в какой-то подворотне, врезал кому-то по морде и загремел в вытрезвитель, откуда ею выручил Николай Петрович. Ян написал Маше коротенькое письмо и попросил Устинью отдать ей, когда она будет дома.
Он отбыл в Ленинград, не повидав выздоравливающую сестру.
Казалось, Толя навсегда поселился в Плавнях. По крайней мере, он сам так думал. С внешним миром связи не было никакой, если не считать радио. Толя включал его только тогда, когда хотелось услышать музыку. Какую - он сам не знал, ибо разбирался в ней плохо, хотя и помнил мелодии некоторых пьес, которые играла в "Солнечной долине" Маша. Однажды он услышал одну из них - это была "Баркарола" Чайковского. Ее музыка сливалась с жарким июньским днем, пропитывала его странной - сладкой - грустью, куда-то звала, что-то обещала. Толя ни с того ни с сего разнервничался, принялся строгать доски, поранил руку, в сердцах зашвырнул рубанок под верстак, разделся до трусов и, спустившись по лестнице к реке, поплыл.
Куда - он сам не знал. Его подхватило течением, он перевернулся на спину, положил под голову руки. И это состояние полуневесомости и покорности течению окончательно вывело его из равновесия. Он нырнул до самого дна, оттолкнувшись от него пальцами ног, по пояс выскочил из воды и поплыл назад. Быстро одевшись и причесавшись, почти бегом побежал в райцентр звонить в Москву.
Он не видел Машу с того самого августа, не получал от нее никаких вестей и вообще не знал, что с ней. Все это время он засыпал и просыпался с мыслью о ней. Иногда он представлял ее в объятьях другого мужчины, и это выводило его из себя, лишало надолго покоя. Однажды, не в силах совладать с собой, Толя побежал в магазин, купил бутылку водки и выпил ее, заперевшись в доме.
Его несколько раз вывернуло наизнанку, голова раскалывалась от боли, зато думы о Маше отошли на второй план и больше не бередили душу. Проснувшись под утро, он сказал громко: "Я ее потерял. Навсегда. Но жить надо. Бог велит жить".
Он похудел и стал красив диковатой красотой отшельника, той самой, что влечет к себе женщин. Но его влекло лишь к одной из них. К той, которая была недосягаема.
Он прибавил шагу. Обогнавший его было почтарь остановил двуколку и жестом пригласил подвезти. Толя принял его предложение с благодарностью.
- Все. Надоело трясти задницу по ухабам, - разглагольствовал Божидар Васильевич, легонько постегивая кургузым кнутом лошадь. - Пускай тот, кто помоложе, потрясет. Мне пенсию хорошую дали, а еще за ранение под Сталинградом военкомат доплачивает. Инвалид я, Николаевич, колченогий инвалид. Таких у нас дразнят: "рупь с полтиной-полтора". Мне бы внуков нянчить, а не этой цыганской кибиткой управлять. А ты небось в Москву собрался звонить?
Толя кивнул и почему-то опустил глаза.
- Ну-ну. - Васильич надолго замолк. Уже когда они въехали в райцентр и копыта застучали по дощатому настилу моста через реку, сказал: - Заберу мешки с почтой и домой. Мшу тебя отвезти.
- Спасибо.
Соединили почти сразу. Незнакомый женский голос сказал:
- Я вас слушаю.
- Мне… я бы хотел поговорить с Машей, с Марией Андреевной Павловской.
- Она в больнице, - ответил голос.
- Что с ней? - всполошился Толя. - Тогда позовите, пожалуйста, Марью Сергеевну.
- Это ты, Толя?
Наконец он узнал голос Жени.
- Да, да, это я. Что с Машей?
На другом конце провода всхлипнули.
- Маша родила мальчика.
- Но вы можете пригласить к телефону Марью…
В трубке щелкнуло, и раздались короткие гудки.
Толя машинально расплатился с толстой накрашенной девицей, от которой за версту разило потом и "Серебристым ландышем", так же машинально вышел на крыльцо и сел, спрятав лицо в ладонях.
Он не мог сейчас думать ни о чем, не мог испытывать никаких чувств. Его точно ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Он сидел, а мимо топали по ступенькам ноги, слышался смех, болтовня. Кто-то тронул его за плечо и он поднял голову.
- Ну что, поехали? - Васильич, уже успевший заправиться несколькими кружками пива в кафе напротив, щурился на солнце и довольно улыбался.
Толя встал и молча влез в двуколку.
Он не слышал, о чем говорил дорогой Божидар Васильевич, но потихоньку начинал что-то чувствовать.
Тайный голос нашептывал: "Это твой сын. Твой, твой…"
- Нет, не может быть, - сказал вслух Толя и очень смутился. Но Васильич, похоже, ничего не слышал - он дремал, опустив поводья. Макарыч уверенно шел знакомой дорогой.
Потом Толя услышал эту мелодию - "К Элизе". Услышал отчетливо и ясно, хоть и знал, что она звучит в его голове. Такого с ним еще не было. Он вдруг схватил лежавшие на коленях у Васильича вожжи и хлестнул лошадь кнутом по блестевшему от пота боку.
Макарыч, не привыкший к столь резкой перемене настроений своего возницы, громко заржал, встал на дыбки, и двуколка понеслась по ухабам. Васильич громко матюгнулся, не открывая глаз. Толя въехал в свои ворота и остановил двуколку у самого крыльца.
- Слезай, - велел он Божидару Васильевичу. - Почта подождет. У меня есть бутылка вина.
Назавтра Толя сменил Васильича на козлах. Он ехал в райцентр, думая о том, что теперь у него появится возможность звонить Маше каждый день. Маша, милая Маша, почему же ты не сказала мне, что ждешь ребенка? Да, я понимаю сейчас, что был глуп, очень глуп, надеясь уговорить тебя бросить Диму и стать моей женой. Что я могу предложить тебе? Я и любить-то по-настоящему не умею. Я настоящий вахлак, невежда в любовных ласках, а тебе нужна утонченная, красивая - как твоя музыка - любовь. Тогда, в "Солнечной долине", я уже, наверное, понимал это, хотя не отдавал себе отчета. Господи, прости меня грешного, но не любовь к тебе заставила меня уйти в монастырь, а страх перед тем, что я не смогу оправдать твоих надежд… Устинья по доброте своей соединила то, что никогда не должно соединяться. А теперь мы с тобой слились воедино в нашем сыне. Взглянуть бы на него хоть одним глазком…