На следующий день Таисия Никитична навестила Машу и, как она выразилась, "моего правнука", развеселилась, как девочка, участвуя в его купании, а когда они остались с глазу на глаз с Машей, достала из своего довоенной модели ридикюля квадратную кожаную коробочку и, протянув ее Маше, сказала:
- Тебе за то, что родила такого богатыря. Эта брошка досталась мне от моей бабушки. Я надела ее всего один раз - когда Коля диплом защитил и мы назвали к себе друзей.
В коробочке лежала камея в золотой оправе - трогательно юный профиль девушки с пучком кудряшек на затылке. Маша ахнула от неожиданности и поцеловала Таисию Никитичну в морщинистую щеку. И вдруг разрыдалась, прижавшись к ее впалой груди.
- Ну, ну, ты лучше расскажи, что у вас тут стряслось, - говорила Таисия Никитична, гладя Машу по голове. - А плакать нельзя: молоко станет горьким, а Ванька наш капризным. Ты его как-то по-чудному называешь. Как, а?
- Яном. - Маша улыбнулась сквозь слезы. - Так зовут его родного дядю, моего старшего брата.
- Постой, постой, что-то я ничего не пойму - какого брата?
Таисия Никитична полезла было в карман своей кофты за пачкой "Дымка", но, вспомнив, что в доме младенец, встала, налила из-под крана холодной воды и выпила залпом полный стакан.
- Да ты ведь ничего не знаешь…
- Откуда же мне чего знать, если родной сын доверяет мне еще меньше, чем Хрущев американскому президенту? Это что, Колькин сын, что ли? Так я и знала. Небось, от той ненормальной, что в войну у Буряка жила. Где ж он теперь?
- Нет, это не он. Тот, о ком ты говоришь, живет сейчас в Плавнях. Там, где когда-то жили мы. Его зовут Толя, - рассказывала Маша без всякого выражения. - А Ян - сын Устиньи. Бабушка, ты помнишь Устинью?..
Они засиделись на кухне до прихода Димы. Таисия Никитична выходила из квартиры Павловских с пылающими щеками, очутившись на улице, села на первую попавшуюся скамейку и закурила, хотя обычно на улице курить стыдилась. У нее дрожали руки, и она тихонько шептала: "Господи… Господи…" Она полностью пришла в себя, пока добралась до дома, и как ни в чем не бывало кормила Николая Петровича ужином и поила чаем, терпеливо выслушивая его длинный непонятный рассказ о каких-то долгах, поставках, срывах и прочем, составлявшем его хлопотную министерскую работу. Зато когда Николай Петрович на нее не смотрел, бросала на него любопытные и даже как будто одобрительные взгляды.
На следующий день Маша позвонила Таисии Никитичне рано утром и попросила ее приехать к ней на целый день. Лето они провели втроем на даче Соломиных, куда на выходные приезжал Дима, а иногда Николай Петрович.
Потом старушка заскучала, стала слабеть и все повторяла: "У вас в Москве даже мухи, и те дохнут" или "Москва, Москва, а в сердце тоска". Николай Петрович хотел положить ее в больницу, но Маша посоветовала Таисии Никитичне поехать в Плавни к Толе. Старушка собралась буквально в одночасье и сама дала Толе телеграмму с просьбой встретить на вокзале в N. Она подписала ее "твоя бабушка".
Могила Устиньи была неподалеку от могилы Богдановых, куда закопали урну с прахом Маши-большой. Николай Петрович часто сморкался в сложенный вчетверо носовой платок, Маше совсем не хотелось плакать. Она смотрела на посыпанный песком бугорок, на котором лежала в окружении цветов большая фотография, сделанная уже в Москве. Устинья улыбалась с нее им всем и как бы просила: "Не грустите, мои родные". Маша наклонилась и положила розовые гиацинты.
- От Яна и от меня, - сказала она. - Мы очень любим тебя, мама.
Она обняла Николая Петровича за пояс и быстро увлекла к выходу.
- Все хорошо, папочка, - сказала она. - Мы должны жить. Она так хочет. Она любит нас. Я это чувствую.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
- У вас редкий по диапазону голос. Когда-нибудь вы споете Кармен и Далилу, хотя сейчас вам будут легче даваться партии драматического сопрано. Но, моя славная, работать придется очень напряженно, к тому же отказаться от многих и многих удовольствий. Ну, например, таких, как алкоголь, поздние вечеринки, "страсти безумные, ночи бессонные". Режим, режим и еще раз режим. Вы замужем?
- Да. И у меня есть сын, - сказала Маша.
- Сколько ему? Небось еще в колыбели?
Надежда Сергеевна невольно улыбнулась - эта девочка с фигурой боттичеллиевской Весны и голосом, близким по диапазону голосу несравненной Марии Каллас, совсем непохожа на мать. Сколько же ей лет? Восемнадцать?..
- Яну, то есть Ваньке, уже четыре.
- Значит, вам…
- Мне двадцать три. Но заняться всерьез пением я решила совсем недавно, хоть до этого брала уроки вокала. Я… я все время боялась…
Маша замолчала и опустила глаза.
- Чего вы боялись, моя славная? С вашим голосом, внешностью, фигурой и прочими данными, которыми вас столь щедро осыпала природа, самое место на большой сцене.
Надежда Сергеевна медленно протянула руку и зажгла еще одну настольную лампу - бронзовые амуры под шелковым бледно-розовым абажуром. Когда Маша пришла к Барметовой, у нее в гостиной уже горело четыре лампы, но в процессе их разговора она зажигала все новые и новые, и это было похоже на какой-то священный ритуал. Теперь в комнате горело двенадцать ламп.
- …Отдаться музыке без остатка. Я была не готова к этому. Искусству нужно отдавать всю себя или лучше совсем ничего не отдавать. Когда-то я мечтала стать балериной.
- Очень хорошо, что не стала, хоть я и преклоняюсь перед Максимовой, а когда-то боготворила Марину Семенову. Но, видите ли, моя славная, в балете в последнее время все больше и больше преобладает спорт, а музыка как бы отходит на второй план. Думаю, во времена Чайковского было несколько иначе, в противном случае он бы ни за что не украсил "Щелкунчика" своим знаменитым Andante Sostenuto, а сделал бы из этой музыки целую симфонию.
Барметова зажгла еще одну лампочку - фарфоровая пастушка с пастушком под похожим на голубой колокольчик абажуром, и Маша неожиданно поняла, что будет приходить в эту уютную, заставленную старинной мебелью квартиру, где пахнет кошками, увядшими цветами и еще чем-то, похожим на запах кулис, как на праздник. Глупая, ну почему она не пыталась поступить в консерваторию год, два, наконец, четыре года назад? Как же ей хочется петь по-настоящему уже сейчас! Если бы она пришла к Барметовой хотя бы два года назад, она бы уже пела на сцене.
Но не надо жалеть о том, чего ты когда-то не сделал, - лучше радоваться тому, что наконец-то сделал это.
- Я закончила весной Иняз. Работать не пошла - скучно сидеть целыми днями в какой-нибудь конторе. Ну а стать переводчицей побоялась. Последнее время я панически боюсь потерять голос. Кроме голоса, у меня нет ничего.
- Славная моя, это замечательно, что вы так серьезно относитесь к вашему дару. Многие учатся пению только для того, чтобы иметь много поклонников и соответственно удачно выйти замуж. Из подобных певиц, даже обладай они голосом Леонтины Прайс или Ренаты Тебальди, никогда не получатся истинные артистки. У вас будет все, когда вы запоете на большой сцене, - слава, поклонники и так далее.
- Я не тщеславна, - возразила Маша.
- О, не спешите Бога ради говорить подобное. Вы еще войдете во вкус, уверяю вас. Стоит понюхать запах сцены и… Надеюсь, вас учили в детстве музыке?
- Да. Мама очень хорошо играла на рояле. Я тоже иногда сажусь за инструмент. Дома у нас всегда было много пластинок.
- А мне сказали… Впрочем, это совсем не важно. - Барметова внимательно разглядывала Машу. - Хотя нет, с вами мне хочется быть откровенной до конца. Так вот, мне сказали еще за несколько дней до экзамена, что вы якобы идете вне конкурса, и я приготовилась увидеть и услышать одну из тех, за кого потом краснеешь на каждом экзамене, но делаешь вид, что перед тобой будущая примадонна. Это, разумеется, унизительно, я пробовала восставать и однажды наотрез отказалась взять к себе в класс чью-то доченьку. Ну и что из этого получилось? Да ничего из ряда вон выходящего: ее взяли другие, а мое лучшее меццо зарубили на отборочном прослушивании на конкурс в Барселону. И я поняла, что плетью обуха не перешибешь. Ну а вы запели "Casta diva", и у меня мурашки по спине забегали.
- Но дома никто не знал, что я сдаю экзамен в консерваторию. Разве муж мог догадаться… - недоумевала Маша.
- Ах, бросьте Бога ради - теперь это ровным счетом ничего не значит. Почаще бы встречались такие "блатники", как вы.
- Пожалуйста, говорите мне "ты". Ведь вы всем остальным студентам говорите "ты", почему же мне… - Маша замолчала и вдруг широко улыбнулась. - И еще прошу вас об одном, - уже серьезно сказала она. - Не позволяйте мне расслабиться. Ни на минуту. Я должна наверстать то, что потеряла. И я обязательно наверстаю. Вот увидите.
Маша расцвела за последние годы, хотя ее красота воспринималась не сразу - поначалу она могла показаться слишком худой, слишком грустной, слишком холодной. Но только поначалу. Потом в нее влюблялись без оглядки, хотя она никому не обещала взаимности. И это тоже становилось ясно с самого первого взгляда, что, наверное, тоже в немалой степени способствовало ее успеху у мужчин.
С Димой у них установились довольно спокойные, почти дружеские отношения, хоть Маша и спала в отдельной комнате. Иногда они даже занимались любовью, но Маша не испытывала при этом ни наслаждения, ни отвращения. Она жалела Диму, считала себя перед ним виноватой. К тому же порой чувствовала себя одинокой.
Ян появлялся в Москве редко - он учился в мореходке, решив, к неописуемой радости капитана Лемешева, продолжить славную семейную традицию. Иногда звонил, но говорил очень мало, лишь скупо отвечая на ее вопросы. Маша Лемешевым никогда не звонила - чувствовала, что Амалия Альбертовна ее боится и не любит. Но она носила кольцо Амалии Альбертовны - рубиновый цветок в окружении трех листиков, покрытых мелкими изумрудами росы. Таково было желание Яна, и она не могла не исполнить его.
Николай Петрович, превратившийся на глазах в больного старика, продолжал тем не менее тянуть лямку министра - перспектива пенсии страшила его своей неприкаянной пустотой. Он допоздна засиживался на работе, благо дел всегда хватало, безотказно ездил в командировки. Выходные проводил на даче, куда Маша часто приезжала с маленьким Яном. Дедушка с внуком любили друг друга крепкой, приносящей обоим радость любовью.
Институт Маша закончила без натуги, правда, в дипломе оказалось полным-полно "удов" - она питала стойкое отвращение к общественным наукам. Всерьез увлеклась пением, посмотрев "Большой вальс" с Милицей Корьюс. Не знала с чего начать и, как это обычно случается, начала совсем не с того - стала брать уроки вокала у бывшей опереточной примадонны и чуть не загубила голос. Потом ее свели с сопрано из Большого театра, которая очень хотела получить участок земли в ближнем Подмосковье (она, разумеется, знала, из какой Маша семьи) и потому нахваливала ее, попутно давая очень дельные жизненные советы, и лишь изредка профессиональные. Что касается последнего, Маша хватала все с лету. Ее окрыляла явная лесть Миловидовой, хоть она и знала, что это всего лишь лесть, заставлявшая заниматься помногу и с энтузиазмом. Ночами она слушала пластинки с записями великих опер в исполнении великих певцов, незаметно выучив на память многие сопрановые партии. Навязчивой мечтой стало спеть Изольду Вагнера. Увы, до этого, она знала, очень и очень далеко. Но Маша не отчаивалась. Она с блеском прошла отборочное прослушивание в консерваторию. Имея на руках диплом другого вуза, Маша была освобождена от ненавистных марксистских предметов и отныне могла всю себя посвятить музыке.
Ян сидел в самом последнем ряду, прикрыв ладонью левую половину лица. Он старался не смотреть на сцену, ибо высокая тоненькая девушка в белом платье с распущенными по плечам локонами влекла его к себе словно магнит. Она была родной сестрой, и он не имел никакого права испытывать к ней те чувства, которые сейчас испытывал. Что это? Откуда на него свалилось? Как быть? Бороться с собой?..
Он отнял ладонь от лица и посмотрел на сцену. Девушка пела романс Чайковского "То было раннею весной". Ему казалось, она глядит на него, и он непроизвольно вобрал голову в плечи. Нет, Маша не должна знать, что он был на ее концерте, даже что приезжал в Москву.
Однажды он, приехав вот так же на день, бродил за ней по весенним московским улицам. У Маши, судя по всему, было хорошее настроение: она покупала цветы, пластинки и все время оглядывалась назад и улыбалась - наверное, чувствовала на себе его взгляд. Но она не могла узнать его: он надвинул на лоб шляпу и приклеил приобретенные в магазине ВТО смешные рыжие усы. Потом Маша зашла в "Метрополь" - в синем зале крутили "Римские каникулы" на английском языке. Он тоже купил билет, вошел в зал, когда уже погасили свет, и сел через ряд сзади и немного сбоку от Маши.
Он смотрел не на экран, а на ее освещенный мельканием света и тени профиль. Сперва она смеялась, потом размазывала по щекам слезы, как вдруг обернулась, и он поспешил опустить голову. Он видел "Римские каникулы" не один раз. Еще до того, как узнал Машу. Сейчас он поразился ее сходству с юной героиней Одри Хепберн, но не внешнему - Маша, на его взгляд, была красивей. Этих двух молодых женщин роднила какая-то особая атмосфера романтичности, от которой легко можно было задохнуться. Ян сейчас задыхался. Он отдавал себе отчет в том, что любит Машу отнюдь не братской любовью. Нужно бороться, бороться с собой. Но он бороться не хочет - он хочет ее любить…
Маша закончила петь, и раздался громкий всплеск аплодисментов. Ян попросил сидевшую рядом девушку отдать певице букет - семнадцать больших кремовых роз, перевязанных красной лентой. Продавший их грузин сказал: "Красный лента связывает мэжду собой два сэрдца". Взяв букет, Маша на мгновение погрузила в него лицо, поклонилась и послала в зал воздушный поцелуй. Объявили следующую певицу - это был классный вечер профессора Барметовой. Ян вышел в темное фойе и стал не спеша спускаться по мраморной лестнице. Погруженный в свои мысли, он не сразу услыхал сзади себя быстрый стук каблучков. Его обхватили за шею нежные ласковые руки, горячее дыхание обожгло ухо.
- Ян, мой самый-самый родной!
Они чуть было не скатились с верха лестницы. У Маши от возбуждения блестели глаза. Но где-то в их самой глубине все так же таилась печаль - Ян видел это как никогда отчетливо.
- Как ты узнала, что я…
- Еще до роз. Почувствовала. От тебя идут очень сильные токи. Почему ты не зашел ко мне за кулисы?
- Я скоро уезжаю.
- Я тебя провожу. Подожди здесь - я мигом.
Ян присел на скамью и облокотился о прохладную стену. У него бешено колотилось сердце, от Машиного прикосновения взбунтовалась плоть, требуя того, что ей положено по праву.
Маша вернулась через пять минут. Она была в джинсах и свитере и тащила завернутый в плотную бумагу букет роз.
- Сбежала. Сказала, меня ждет возлюбленный. Ян, ты не будешь меня ругать за то, что я обозвала тебя своим возлюбленным?
- Нет. - Он вымученно улыбнулся. - Ты замечательно пела. Правда, я… я, как обычно, думал под музыку о своем.
- И о чем же ты думал, можно узнать?
- Нельзя. Это очень лично.
- Прости. - Маша в шутку надула губы. - Может, поедем ко мне? Димка в очередной командировке.
- Поедем, - не совсем уверенно сказал Ян.
- А тебе обязательно нужно уехать сегодня? - спросила Маша уже в такси.
- Нет. Но я дал себе слово.
- Возьми его назад. Или лучше отдай мне.
- Но я должен уехать, - упорствовал Ян.
- Тебя кто-то ждет? - тихо и тревожно спросила Маша.
- Никто не ждет, - выдохнул Ян. - Но я… все-таки, наверное, поеду.
- Странно и в высшей степени таинственно. Мой единственный брат тайком приезжает на концерт своей сестры, потом так же тайком пытается ускользнуть с этого концерта и сбежать домой. - Маша рассмеялась. - Ян, а Ян, мне кажется, ты стал настоящим морским волком, чурающимся и даже побаивающимся женщин. Но ведь я - твоя сестра и…
Она замолчала.
Ян отвернулся к окну.
Когда они очутились в темной прихожей, Маша вдруг встала на пальчики и поцеловала Яна в губы. Он схватил ее за плечи, горячо отозвавшись на этот поцелуй, потом оттолкнул от себя, но она взяла его за обе руки и снова притянула к себе.
Они стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу, и Ян постепенно успокоился и расслабился. Плоть блаженствовала, словно уже вкусив удовольствий. "Сестра, сестра, - твердил он в уме. - Что-то перепуталось в моей голове. Как хорошо, что она моя сестра".
- Ну вот, я тебя слегка приручила, мой волчонок, - прошептала Маша, и Яну почудились в ее голосе томные нотки. - Теперь пошли пить шампанское. Только я тебя сегодня никуда не отпущу. Я по тебе ужас как соскучилась…
Он лег спать на диване в гостиной - это было его обычное место - и думал о ней, об ее отношениях с Димой. К нему он ее почему-то совсем не ревновал. Ну, а вдруг у нее есть любовник? Ян стиснул кулаки и весь напрягся. Это может, очень даже может быть - она ведь не любит Диму. Но это была бы настоящая катастрофа. Что если сейчас пойти и спросить у нее: "У тебя есть любовник?"
Он уже собрался спустить ноги, как вдруг услышал легкие шаги в коридоре.
- Не спишь? - шепотом спросила Маша и приблизилась к его дивану. Она была в длинной рубашке и босая.
- Нет. Я думал о тебе, - сказал Ян.
Она присела на краешек дивана и, нагнувшись к нему, спросила:
- Только честно: что ты обо мне думал?
- Есть ли у тебя любовник?
Он с нетерпением и тревогой ждал ее ответа.
- Есть. - У Яна все похолодело внутри. - В данный момент я всех больше люблю Чайковского. И это истинная правда. Ревнуешь?
- Очень. - Он расхохотался и как сумасшедший заколотил пятками по дивану.
- Ян… - тихо сказала Маша, и он замер.
- Да?
- Но ведь так, как я, жить нельзя. Правда?
- Я… я тебя не понимаю.
- Понимаешь. - Она склонилась и поцеловала его в лоб. - Понимаешь, понимаешь. Я хочу любить. Я не могу жить без любви. Это ненормально жить без любви. Ян, я умру без любви.
"Люби меня", - так и хотелось выкрикнуть ему, но он не посмел.
Она забралась с ногами на диван, и Ян прикрыл ее краешком одеяла - в комнате было прохладно. Странное дело, сейчас он не испытывал к ней того, что вроде бы должен испытывать нормальный молодой мужчина к сидевшей совсем рядом красивой полуобнаженной женщине.
- Я плохая мать, никудышная жена и, как оказалось, неблагодарная возлюбленная. Ян, я поняла, что еще никогда никого не любила.
Ян вдруг присвистнул. Ему захотелось вскочить и пройтись колесом по комнате. Но он не стал этого делать, потому что в таком случае пришлось бы потревожить Машу.
- Не веришь? - спросила она. - Я сама поняла это недавно. То была никакая не первая любовь, а дремучее детство. Жажда любви. Фантазии под музыку. Тоска по идеалу. Словом, как хочешь назови, но только не любовь. А ты… ты любил когда-нибудь?