Он вдруг подскочил к окну, распахнул его, и Маша услышала, как шумит листва старой липы на улице.
- Постой! - Она подошла к окну и посмотрела вниз. - Я тоже хочу туда. Там хорошо. Там вся земля покрыта желтыми нарциссами, а внизу журчит вода. Внизу всегда, день и ночь, день и ночь, журчит вода.
Он вскочил на подоконник, и она обхватила его за ноги, прижалась к ним лицом. Его дрожь передалась ей. Это была какая-то странная дрожь - от нее Маше было жарко и не хватало воздуха.
Вдруг он спрыгнул с подоконника и заключил Машу в объятия. Они долго стояли так, прижавшись друг к другу. Потом он поднял ее на вытянутых руках - так когда-то давно он поднимал мать, когда она заставляла его насильно есть - и посадил на буфет. А сам закрыл окно и запер раму на шпингалет.
Вопрос о деньгах всплыл снова за ужином - конверт с ними все так же лежал посередине кухонного стола. Они уже допивали шампанское, и Маша, которая обычно делалась от него печальной и сентиментальной, вдруг сказала:
- Теперь я поняла, откуда эти деньги. Они из того измерения. Мне платят за то, чтобы я туда не возвращалась. Я теперь там лишняя.
- Это там растут желтые цветы и внизу журчит вода? - спросил Алеко.
- Там течет река.
- Ты была там несчастна?
- Не знаю. Тогда я видела все наоборот. Я висела вниз головой под куполом цирка, а все смотрели и ждали, когда я упаду вниз и разобьюсь. Представляешь, все. Даже те, которые меня очень любили. Но я не упала. Я всех обманула и очутилась здесь. Только они все время меня преследуют.
- Кто?
- Не знаю, как их зовут. Я не должна помнить их имена. Но их лица я помню. Я вижу их во сне. Когда я увидела тебя, я поняла, ты спасешь меня от этих снов.
- Прости, я тебя только что оскорбил.
Он взял Машину руку с зажатой в ней вилкой и нежно ее поцеловал.
- Мне не надо было возвращаться сюда, - сказала Маша, не глядя на него. - Я не река.
Николай Петрович открыл глаза и увидел Устинью. Его щекам стало щекотно, и он понял, что плачет.
- У меня что-то серьезное? - спросил он слабым от страха перед собственной болезнью голосом.
- К счастью, нет. У тебя был спазм сосудов головного мозга. Это нехороший звонок. Сейчас все обошлось, но тебе придется с недельку отдохнуть в больнице.
- А как же свадьба? Неужели из-за меня придется откладывать?..
Устинья жалко улыбнулась, сморщила лицо, будто собираясь заплакать, но не заплакала, а сказала:
- Никакой свадьбы не будет.
- То есть как?
- А вот так. Они завтра вечером распишутся и прямо из загса поедут на вокзал. Так пожелала Маша. Дима, как ты знаешь, во всем ей послушен.
- Да… Как ты думаешь, они будут счастливы?
- Не знаю. Но я никак не могу понять, чего хочет Маша. Если она хочет быть любимой, то да, они будут счастливы. Но, мне кажется, Маше не подходит пассивная роль.
- Она похожа в этом на свою мать. - Николай Петрович вздохнул. - Знаешь, я не говорил тебе - сам не знаю почему, но я… время от времени тайком подкидывал ей деньги. Думаю, ты не станешь меня за это ругать?
- Нет. - Устинья грустно улыбнулась.
- Не знаю почему, но я часто вспоминаю, как приезжал к вам в тот старый дом у реки на правах друга семьи и ее жениха. Наверное, я сам все про нее напридумывал…
- Мы все придумываем бог весть что про тех, кого любим.
- А ты… ты все еще любишь Анджея? - вдруг спросил Николай Петрович и, приподняв от подушки голову, внимательно посмотрел на Устинью.
- Я сама неоднократно задавала себе этот вопрос. - Устинья горестно вздохнула. - И, признаться, поняла, что той Юстины Ожешко, а потом Ковальской, которая любила Анджея всем своим существом, больше нет. Жизнь сделала меня другой. Когда-то я верила безоговорочно в то, что мы властны распорядиться собственной судьбой. Оказалось, это вовсе не так.
- Меня беспокоит Маша. И я чувствую себя очень перед ней виноватым, - сказал Николай Петрович. - Но этот генерал уж больно ловко подсек меня и дал понять, что вытащит на берег, если я…
- Мне кажется, ты тут ни при чем, - возразила Устинья. - Да, Маша очень любит тебя и готова ради тебя без преувеличения на все что угодно, но… как бы это тебе сказать… Словом, она бы не стала спешить выходить замуж за Диму Павловского, если бы не появился Толя. У моей милой коречки, которая последнее время успешно играла роль разбитной современной чувихи, оказалось очень ранимое сердечко. Она сама об этом не подозревала, и это открытие поразило ее до глубины души. - Устинья встала, собираясь уходить. - Она обязательно придет к тебе перед отъездом попрощаться. Ради Бога, сделай вид, что очень счастлив за нее.
- Постараюсь, - буркнул Николай Петрович.
- Я его сестра, - говорила Маша медсестре, дежурившей на пульте неподалеку от входа в Толину палату. - Родная сестра.
- Больному Соломину предстоит завтра сложнейшая операция, - вежливо, но твердо отвечала худая старообразная девица в очках. - Он уже спит.
- Нет, он не спит, - возразила Маша, - потому что он ждет меня. Он не заснет, пока не увидит меня. Я точно это знаю.
- Но мне приказано никого к нему не пускать, - не сдавалась медсестра. - Если дежурный врач увидит, что я…
- Он ничего не увидит. Ну а если вдруг увидит, вы скажете, что я прорвалась в палату силой, угрожая вам автоматом и размахивая над головой атомной бомбой. - У Маши как-то странно блестели глаза, и медсестра, испугавшись, что эта красивая бойкая девушка еще чего доброго подымет шум, чем навлечет на нее гнев и без того раздражительного до крайности Геннадия Александровича, процедила сквозь зубы:
- Ровно пять минут. Я вас не видела.
Маша на цыпочках вошла в палату и бесшумно прикрыла за собой дверь. Здесь оказалось почти темно, только слева от кровати горела маленькая лампочка под металлическим абажуром. Лицо Толи было в тени, но Маша, приглядевшись, обнаружила, что его глаза открыты. Она подошла и молча села на стул, не сводя с Толи взгляда.
- Красивая, - сказал он, - ты пришла, чтобы мучить меня?
- Я пришла сказать, что люблю тебя. А то, что я выхожу замуж, ничего не значит. Ты же сам говорил, всякая плоть трава. Помнишь?
- Но мне уже тогда казалось, что это не относится к нашей с тобой плоти. Я всегда очень любил твою плоть.
- Сейчас ты ее, наверное, презираешь.
- Нет. Я люблю ее еще больше.
- Почему тогда ты не скажешь мне: не выходи замуж, будь моей, только моей? Почему?
- У меня нет на это никакого права. Я не могу ломать тебе жизнь.
- Как глупо… Все вокруг устроено так глупо. И примитивно.
- Наверное. Только мы не в состоянии что-либо изменить.
- Почему? Я могу отложить свадьбу на неопределенное время, мотивируя это тем, что сейчас не время для веселья, а потом…
Толя тихо рассмеялся.
- Смеешься? Думаешь, я не способна на подобное?
- Я над собой смеюсь. Я не способен. Принять от тебя эту жертву.
- Зачем ты меня мучаешь? - На глазах у Маши блеснули слезы. - Тебе это доставляет удовольствие?
- Я не хочу, чтоб ты мучилась. Но я должен наказать себя. За то, что когда-то так жестоко обошелся с тобой.
- Какой же ты… дурак! - громким шепотом воскликнула Маша и выбежала из палаты.
Лемешевы остановились в гостинице "Москва". Амалия Альбертовна, хоть и была по рождению католичкой, отправилась в ближайшую православную церковь просить деву Марию помочь найти сына. Разумеется, это делалось тайком от мужа.
Амалия Альбертовна родилась и выросла в Москве в одном из арбатских переулков, знала ее, центр в особенности. Выйдя из гостиницы, она низко надвинула на лоб фетровую шляпу с букетиком из искусственных фиалок и подснежников (она не хотела, чтобы видели ее лицо, ибо боялась за мужа), перешла к "Националю" и направилась вверх по улице Горького, не глядя по сторонам.
Она любила эту небольшую уютную церковь в Брюсовском переулке, где почти всегда было немноголюдно. К тому же там пел замечательный хор из подрабатывающих тайком от комсомольской организации студентов консерватории, расположенной в двух шагах от церкви.
Поставив свечку возле большой темной иконы Богородицы с младенцем и пожертвовав десять рублей на нужды храма, Амалия Альбертовна присела на лавочку справа - закружилась внезапно голова - и огляделась по сторонам.
Служба еще не началась. Юноша в длинном черном одеянии поправлял лампаду неподалеку от алтаря. Ему было года двадцать два, не больше. У юноши было бледное нервное лицо и темные круги под глазами.
Амалия Альбертовна почувствовала, что начинается приступ и, прислонившись к стене, закрыла глаза.
- Вам плохо? - услышала она над собой громкий испуганный шепот. - Может, принести воды?
Она с трудом выдавила из себя "не надо" и впала в оцепенение. До нее долетал приглушенный гул голосов, она помнила, что находится в храме, что у нее пропал единственный сын, но не могла пошевелиться.
На этот раз приступ оказался коротким. Она открыла глаза. Над ней стоял юноша в темном одеянии. Его длинные тонкие пальцы, сложенные домиком возле груди, заметно дрожали.
- Все прошло, - сказала Амалия Альбертовна. - Не волнуйтесь. Вас как зовут?
- Серафимом. В миру меня звали Иваном.
- Ах, Иван, знали бы вы, как мне тяжело! - вырвалось у Амалии Альбертовны. - У меня пропал единственный сын. Его тоже звали Иваном. Если он вернет мне сына… - Она встала, покачиваясь на своих высоченных каблуках. - Если он вернет мне сына, я озолочу этот храм. Да, я пожертвую все свои драгоценности. Только бы Господь вернул моего Ванечку.
- Молитесь, сударыня. Господь милосерден. - Юноша перекрестился и закрыл глаза. Амалия Альбертовна видела, как подрагивают его тонкие, сложенные возле груди пальцы. Ей почему-то стало его жаль.
- Вы, наверное, очень часто поститесь, - сказала она. - У вас такое бледное лицо. Мне кажется, в вашем возрасте нельзя не есть мясо. Я каждый день готовлю моему сыну ростбиф с кровью. - Она вздохнула. - Может, у вас нет денег? Мне кто-то говорил, что церковь сейчас очень нуждается. Возьмите, пожалуйста.
Порывшись в кошельке, она протянула юноше две десятирублевые купюры.
- Нет, что вы, я ни за что не возьму, - сказал он и даже отошел от нее на шаг назад. - Я не имею права брать деньги у женщин.
- Но ведь я гожусь вам в матери, - сказала Амалия Альбертовна. - Прошу вас, возьмите. Будете иногда ставить свечу деве Марии, заступнице всех несчастных матерей.
Юноша оглянулся и, убедившись в том, что на них никто не смотрит, быстро взял у Амалии Альбертовны деньги и засунул их в левый рукав своего черного одеяния.
- Господь да услышит вашу молитву, - произнес он и снова перекрестился. - Я верую, что ваш сын жив и скоро вернется в лоно своей семьи. Бог не допустит, чтобы с ним случилось что-то нехорошее.
Юноша склонил голову, приложил к груди ладони и собрался вернуться к своим обязанностям.
- Постойте! - вдруг воскликнула Амалия Альбертовна и резким движением сняла с третьего пальца левой руки золотое колечко с мелкими рубинами и бриллиантиками. - Отдайте это на нужды храма. - Она протянула юноше кольцо. - Пускай это станет залогом нашей с вами веры в то, что мой сын жив.
Юноша недоверчиво разглядывал кольцо - три маленьких рубиновых цветочка в окружении тонких золотых листиков, на которых поблескивают бриллиантовые капельки росы.
- Это, это…
- Это царское золото. Мой дедушка был знаменитым ювелиром, и это его работа. Мне кажется, оно поможет мне найти сына.
Амалия Альбертовна осенила себя православным крестом - она считала неприличным креститься в православном храме по-своему.
Выйдя на улицу, она вдруг подумала о том, что муж непременно заметит отсутствие кольца, тем более что она его так редко снимает, и спросит, где оно. Сказать правду нельзя - не любит он, когда она ходит в церковь, будет потом долго на нее сердиться и, быть может, даже не станет несколько дней с ней разговаривать. Амалия Альбертовна решила сказать мужу, что отдала кольцо в починку знакомому ювелиру.
Павловские-молодые поселились в большой генеральской квартире изолированно от старших, ибо здесь было два входа, две кухни, ну и соответственно по две всех остальных служб.
Первое время Машу очень увлекала романтика чувственной любви. В Варне они с Димой ходили по ресторанам, а потом, закрывшись в своем люксе, проводили по многу часов в постели, открывая для себя все новые и новые тайны любви.
Оба были достаточно образованы в вопросах секса - получше многих своих сверстников, ибо, зная английский, имели возможность кое-что почитать, а, будучи детьми высокопоставленных работников, еще и посмотреть. Америка, переживавшая всплеск сексуальной революции, задавала тон во всем мире. Старушка Европа трещала по всем швам под натиском модных веяний с запада, уступая, хоть и не без боя, бастион за бастионом. Впрочем, ее фасад во всех случаях жизни оставался благопристойным. Благопристойность внешнюю очень уважали коммунистические правители нашей державы. Секс, разумеется, подразумевал собой нечто в высшей степени непристойное и чуждое идеалам строителя нового мира. Нельзя было запретить заниматься им многомиллионному народу даже под страхом смертной казни, однако запретить говорить о нем оказалось возможным. На людей ранга Маши и Димы подобные запреты не распространялись. Николай Петрович был в чем-то прав, когда думал о том, что партработники - это суть то же русское дворянство, только новейшего образца. Дворянству полагалась и дворянская - привилегированная - жизнь.
Вернувшись в Москву, они очень скучали друг без друга и спешили с занятий домой. Маша по приезде еще не видела Устинью, но сказала ей по телефону, что счастлива, и даже добавила: "очень". О Толе она не заикнулась.
А между тем ему сделали операцию, которая, как заверил хирург, прошла успешно. Предстояла новая операция, возможно, даже не одна.
Как-то Маша приехала после занятий домой, и обрадованная Устинья стала потчевать ее чаями-кофеями с разными сладостями. Они сидели на кухне и все время улыбались друг другу. От того, что не знали, о чем говорить, ибо говорить нужно было слишком о многом или же вообще ни о чем. Устинья ждала вопросов по поводу Толиного здоровья, но Маша так и не задала их. Зато она спросила, не нашелся ли парень, которого она привезла от Вики Пономаревой.
- Ваня Лемешев? Нет. Его отец обратился на Петровку. Он звонил мне несколько раз. Говорит, словно в воду канул. Ни среди мертвых, ни среди живых.
- Попал в другое измерение. - Маша улыбнулась. - Почему-то последнее время я несколько раз вспоминала его. Однажды мне показалось, будто я увидела его… Но я, наверное, ошиблась.
- Где? - невольно встрепенулась Устинья.
- Возле консерватории. Мы с Димой ходили в Малый зал на концерт младшего Нейгауза… - Маша вдруг замолчала и задумалась. - Нет, это не мог быть он.
- Коречка, где ты его видела? - спросила Устинья, глядя на Машу странным прищуренным взглядом.
- Говорю же тебе - я ошиблась. То был не он. Кстати, сегодня мы с Димой собрались отпраздновать в "Национале" месяц со дня нашей свадьбы. Он заедет за мной в шесть. Я сейчас приму ванну и накручусь. Как ты думаешь, то бирюзовое платье, что ты подарила мне на день рождения, годится для ужина в ресторане с любовником, которого я хочу еще больше соблазнить? Что ты на меня так смотришь? Я распущенная, да?
- Да, коречка. Но мне очень нравится, что ты такая веселая и замечательно похорошела. Я очень за тебя рада.
- Ты на самом деле полагаешь, что эта моя новая роль мне больше к лицу, чем прежние?
- Если это всего лишь роль, ты - гениальная актриса, - сказала Устинья и внимательно посмотрела на Машу.
- Ну об этом папа еще пять лет назад говорил, помнишь? А что ты думаешь, мы все играем ту либо иную роль. И ты, и отец, и Димин дедушка. Это только в детстве кажется, что люди делают все серьезно. На самом же деле…
Маша махнула рукой и стала пить крупными глотками остывший чай.
- Только упаси тебя Господь от разочарованности. Пережить, конечно, можно все, но пережить разочарованность, поверь, очень трудно.
- Знаю. Но это больше грозит тем, кто выходит замуж по любви. Я как ты знаешь, избрала другую дорогу. И ни о чем ни капли не жалею, - уж слишком уверенно заявила Маша. - Ни о чем.
Когда они с Димой уехали в ресторан, Устинья включила телевизор, ибо на душе вдруг сделалось одиноко и неуютно. Машино теперешнее счастье казалось ей зыбким и непрочным, невольно напомнив любимый цветок гиацинт - хрупкий, изнеженный, недолговечный.
Серафим, в быту Иван, к выпивке пристрастился не так давно, однако щупальца винного спрута (всем остальным напиткам он предпочитал дорогие сорта крепленого вина и кагор) обхватили его очень цепко, не давая ни дня отдыха. Он не напивался до упаду или, как говорится, до чертиков, но почти всегда был навеселе, ибо только в вине и мог утопить овладевшие им в последний год разочарование и страх.
Иван с отличием закончил семилетку, по зову души поступил в духовную семинарию (дед Серафима был видным церковным сановником, и мальчику очень нравилась его фотография, запечатлевшая дедушку при всех регалиях), но, увы, тут его попутал страшный грех - он влюбился в девушку, двоюродную сестру его друга, через какое-то время был приглашен на день ее рождения, где буквально потерял голову из-за ее пятнадцатилетнего брата.
Серафим был очень целомудренным юношей, плотские отношения между мужчинами считал страшным грехом, хоть и знал, что кое-кто из его товарищей по семинарии этим делом балуется. Он решил во что бы то ни стало задушить в себе эту непристойную страсть, порочащую его в собственных глазах. Для этого, понял он интуитивно, нужно завести серьезный роман с девушкой и наконец-то попробовать то, что рано или поздно должен попробовать каждый нормальный мужчина, - настоящего, а не извращенного секса.
Он познакомился с одной девушкой, и она ему понравилась. Они ходили в кино, ели в летнем кафе мороженое. Но девушка, узнав, что Серафим готовится стать священником, очень испугалась за свое будущее (она работала гидом-переводчиком в "Интуристе" и самой большой мечтой ее жизни было "поехать куда-нибудь за границу") и сказала, что по городу с ним ходить больше не будет - вдруг их увидит секретарь комсомольской организации? Пусть, если хочет, приходит вечером к ней домой, тем более она сейчас одна - мать нянчит внуков старшей сестры.