Ваську определили в артиллеристы, и поэтому пушки для него - дело наипервейшее. Чин дали ему готлангерский, а отвечать велено за фитили. Ох, и намучился Васька с ними!
Фитили - это тонкие пеньковые веревки, вываренные в дьявольском растворе из серых и селитры и по-хитрому закрепленные на деревянных штоках-пальниках, что втыкаются при стрельбе подле пушек в палубу железными остриями. Хранит их Васька в медном бочонке с двумя дырками по бокам Бочонок - чтоб не отсырели фитили, дырки - чтоб вонь от них наружу выходила
Васька уже пообвыкся малость. Корабль большой, народу тьма. Вечерами слушает Васька с замиранием сердца истории разные о прошлых войнах, о плаваниях и бурях морских, жутко, но интересно - страсть! Увидь его сейчас матушка - вот страху-то было бы. А он ничего, будто так и надо.
Домой тянет - это да. Собираются иногда рекруты кучкою, вспоминают деревеньки своя, и такая тоска тогда нападает, что хоть о борт головой бейся…
Офицеров Васька почти не боится, робеет только. Офицеры все красивые, важные, в бантах и перьях. Ходят по палубе туда-сюда. Сами ничего не делают, только командуют. Капитан - тот вообще Ваське непонятен. Выйдет на подъем флага, зыркнет по сторонам, соберет вокруг себя офицеров и водит их по кораблю за собой, везде пальцем тычет. Офицеры потом унтерам за нерадивость выговор учиняют, а те с матюгом и кулаками на матросов накидываются.
Кого боится Васька, так это унтеров. Они всегда рядом, все видят, все знают, от них не укроешься. Кричат, ногами топают, в дудки свистят, чуть щеки не лопаются, а ругаются - аж мурашки по спине бегут. Никогда еще не слышал Васька, чтоб мужики в деревне так ругались, куда им! Эти такие словеса вворачивают, аду, наверное, тошно становится.
С рябым канониром Васька подружился. Многому научил его опытный канонир. Кроме работ корабельных ежедневно с утра устраивались артиллерийские экзерциции. Ровно в восемь часов взрывались дробью барабаны, плечистые констапели кричали в надрыв:
- Готово!
- Люди, ступай в корабль! Бери с порохом рог! Наступал самый ответственный момент. Канониры быстро
протыкали затравками запалы, ссыпали в них черный искристый порох.
- Целься верней! - неслось по орудийным декам. Щуря глаза, канониры руководили наводкой. Прислуга,
обливаясь потом, приподнимала ствол, орудуя железными правилами.
- Готовься! Бей клин! - командовали канониры. Правила быстро убирались, вместо них под казенную часть вбивали клин. Теперь пушку наводили по горизонту правилами деревянными.
- Левее… левее… - шептали канониры, - ишшо чуток… Во, теперь порядок!
- Готово! - докладывали они констапелям, поднимая руку.
- Пали!
От огня пальников разом воспламенялись запалы. Грохот наполнял корабль - то, изрыгнув ядра, рвались назад на откате пушки.
Общая артиллерийская экзерциция - вершина мастерства. Чтобы достигнуть ее, нужно долго и с толком учиться. Вначале артиллеристов обучают стрельбе из мушкетонов по неподвижной цели: как целиться, вернее, как мушку на цель наводить. Когда промахи исчезают, переводят матросов к качелям. На качелях мушкеты стоят в гнездах специальных.
- Пальба на качке! - объявляют офицеры.
Сначала раскачивают качели понемногу, затем все сильнее и сильнее и цель начинает двигаться. И только когда все пули летят метко, артиллеристов допускают к пушкам…
Любопытно, что, как правило, капитанов кораблей в новоприбывших матросах волновали, прежде всего, вопросы знания православных молитв (как свидетельство их положительной нравственности и преданности Отечеству) и компаса (как свидетельство их минимальной грамотности). Согласитесь, что и то и другое весьма значимо.
Из наставления капитана корабля своим офицерам: "Господам вахтенным офицерам каждому своей вахты матросов освидетельствовать - которые не знают молитв, так же и компаса, тех приказать обучить молитвам писарю и ему вспомогать в обучении тех молитв штурманским ученикам и унтер-офицерам матросским, а компасу потому ж приказать обучать тем же штурманским ученикам и унтер-офицерам, чего ради велеть для оного обучения начертить на бумаге компасы".
При всем при том честь матросов, как государевых людей, так и честь морского мундира в целом, оберегалась. Из указа Адмиралтейств-коллегий от 1746 года: "Коллегией усмотрено, что многие вольные люди… употребляют мундир матросский. В случаях же тех вольных людей непорядочных поступков, то тому матросскому мундиру немалые нарекания происходят наморен служителей… Канцелярии писать, чтоб наемным объявленного матросского мундира носить крепко ж было запрещено".
* * *
Весьма оригинальным были проводы на Балтийском флоте матросов в плавание. Спецификой парусного Балтийского флота было то, что более полугода его суда не плавали, а стояли в гаванях на зимовке. Объяснялось это ранним замерзанием Финского залива. Плавать в XVIII - XIX веках начинали не ранее мая, а в октябре флот уже бросал якоря в Кронштадте и Ревеле. Зимой команда съезжала в казармы, на судах снимали стеньги, выгружали припасы пороха и имущество, порты законопачивали. А палубы затягивали для лучшей сохранности парусиной. Весной суда начинали вооружать, т.е. опять ставить стеньги, загружать боезапас и всяческие припасы. Наконец наступал день переезда команды на судно, называвшийся "переборка команды". На берегу матросам чарки не давали, и потому многие всю зиму с нетерпением ждали начала кампании и положенных ежедневных чарок с пивом. Офицеров с началом кампании ожидала существенная прибавка к жалованию. По заведенной еще царем Петром традиции день этот считался праздничным, и начальство позволяло матросам всяческие послабления. Дальние плавания матросы зовут - "безвестная", т.к. вестей из дома там не было и неизвестно когда возвращаться.
Вначале команда отмечала "переборку" на судно в казарме, затем по дороге на судно и в кабаках. Офицеры смотрели на это сквозь пальцы - традиция есть традиция!
Из книги лейтенанта В. Максимова "Вокруг света. Плавание корвета "Аскольд": "В казармах на нарах прощались с друзьями и женами. Муж сильно подвыпивший крепко обнимает свою сожительницу и ласково утешает ее Жена хнычет и жалуется:
- Ваня, голубчик, на кого ты меня покидаешь! Хошь и жили как собака с кошкой, а все ж таки тошно расставаться!
- Эх, не плачь, Аксинья, душечка, може еще и свидимся! А что еду, на то царская воля, ей не перечь! Ну, коли много бил тебя, за то прости, Аксинья, душечка. За это самое четыре года бить тебя не стану! - утешает матросик, крепко обнимая дражайшую половину.
Последняя утешается этим непреложным выводом и перестает хныкать. Муж же, одолеваемый винными парами, понемногу склоняется и сладко засыпает на коленях своей нежной супруги.
В другом углу казармы муж читает своей жене нотацию:
- Ты у меня смотри, Акулина, с другими не валандайся, матросского имени моего не срами, а то, как приеду, все твои косы повыдергаю. Хорошо жить будешь, ей-ей гостинцев заморских навезу!
- Я, Яков Матвеевич, - говорит Акулина, - буду жить, как Бог велел, и порочить имя твое не стану.
- То-то, - отвечает Яков Матвеевич, - Ты у меня смотри! И это "смотри" было сопровождаемо таким ужасным жестом, что Акулина со страхом попятилась назад.
- Не бойся, Акулинушка, не бойся! - успокаивает ее Яков Матвеевич. - Побью тогда только, когда баловать станешь, а не станешь, так и на што бить-то?"
Перед переселением команды на судно отправляли возы с матросским скарбом. За возами шла команда в строю под музыку, сопровождаемая земляками, друзьями, женами и детьми. Впереди команды вели традиционного козленка с выкрашенными рогами и бубенцами на шее. Все кричали "ура", горланили песни:
Ведут Фомку во поход,
Фомка плачет - не идет.
Вот калина, вот малина!
Не хотит Фомка в поход!
А хотит Фомка к девице!
Вот калина, вот малина!
Чтоб малось поприжиться,
Каждый день опохмелиться!
Вот калина, вот малина!
На черта Фомке поход,
Он бакштагом к девке прет!
По дороге уходящих матросов щедро угощали вином и пивом, порой угощений было столько, что до судна доходила меньше половины команды. Остальные добирались в течение дня, повиснув на плечах жен и друзей.
В. Максимов пишет. "Смешно было смотреть на подвыпившего матроса, который, подходя к корвету, бодрился, вырывался от своих вожаков и во чтобы то ни стало желал выказать твердость своих ног; но сделавши два-три шага, ноги, несмотря на все усилия матросика найти для них надежную точку опоры, отказывались ему служить и он с громким кряхтением падал в грязь.
- Земляк, - бормотал он, - ей-ей оступился, а то бы всенепременнейше прошел бы. Эка проклятая дорога. Да подымите же, голубчики.
И подбегают к нему напоившие его земляки, и опять берут под руки, он же, не надеясь более на твердость своих ног, кротко позволяет волочить себя по грязной земле…"
Наконец к вечеру все собраны и на судне воцаряется надлежащая дисциплина. Пьянки и гулянки уже в прошлом, и впереди только море и тяжелейшая матросская служба.
К 9 утра команды уже стоят во фронте. Офицеры в парадной форме, матросы в новых фланелевых рубахах во фронте. На шканцы последними поднимаются командиры, оглядывают застывший строй и командуют:
- Поднять флаг, гюйс и вымпел! Стоящие рядом старшие офицеры репетуют:
- Флаг, гюйс и вымпел поднять!
Все разом снимают фуражки, музыканты играют веселый туш, и флаг взлетает вверх, колыхаясь на ветру. Когда флаг, гюйс и вымпел подняты, раздается торжественный гимн "Боже, царя храни", при этом офицеры и матросы крестятся и шепчут молитвы. Наконец музыканты кончили играть гимн и все накрылись фуражками. После этого командиры поздравляют офицеров со столь радостным днем и, обратившись к команде, говорят
- Поздравляю, ребята, с началом кампании! Будьте молодцами, не ударьте перед врагом лицом в грязь, заставим всех сказать: ай да русский матрос, мое почтение!
- Благодарим покорно, рады стараться, ваше высокоблагородие! - раздался громкий, радостный и единодушный крик.
Из воспоминаний В. Максимова: "…Отслужен был на корвете напутственный молебен. Горячо молились мы, просили у Бога благополучного плавания. Молебен, можно сказать, был торжественный: то была искренняя и истинная молитва странников, пускающихся в далекое и опасное плавание. Все сердца наши бились одним желанием увидеть еще раз родину, родных и дорогих сердцу. На глазах многих блестели слезы; многих эта, может быть, последняя на родине молитва, привела в сильное волнение. Умильно молились и матросики и горячо преклонили колено, со слезами на глазах, при возгласе священника: "Об плавающих и путешествующих, Господу помолимся".
Соловьями заливаются боцманские дудки. Корабли окутываются парусами. Все, теперь впереди только море…"
* * *
Неправильным будет думать, что во времена парусного флота матросы представляли собой забитую инертную массу. И среди нижних чинов попадались отчаянные и решительные ребята, да еще какие!
Из письма адмирала Головина в Адмиралтейств-коллегию марта 29 числа 1743 года: "Сего марта Е.С. генерал-фельдмаршал принц Гессен-Гамбургский прислал ко мне морской артиллерии готлангера Евсевия Алексеева с таким объявлением: во время шествия Ея И.В. из Александро-Невского монастыря того ж 28 дня на дороге он кричал Ея И.В., якобы я не даю жалованья за две трети, тако ж и мундира, и обретающийся при его светлости генерал-адъютант Воейков слышал; при том, что он Алексеев кричал будто мною покрадено казенных денег 20.000 рублей; и оный готлангер по тому крику взят был по приказу Е.С. ко двору Ея И.В. и прислан ко мне, ибо по-видимому, он Алексеев либо в безумстве находится или его к тому научили, чего ради оного готлангера я расспрашивал, который сказал, что якобы к тому научили его морской же артиллерии канониры, и оные, по его показанию, того ж дня забраны и отосланы от меня под крепким караулом на морскую гауптвахту, о чем государственной Адмиралтейской коллегии предлагаю, дабы оными наикрепчайше благоволила Коллегия исследовать и надлежащие определение учинить по Ея И.В. указам и регламентам".
Какой же смелостью и решимостью надо было обладать готлангеру Евсевию Алексееву, чтобы, не убоясь ни фельдмаршалов, ни генерал-адъютантов, смело предъявить свои претензии самой императрице, да еще с обвинением своих начальников в воровстве "в особо крупных размерах"? Мне не удалось ничего узнать о дальнейшей судьбе отважного готлангера. Вряд ли она была счастливой, как и у тех канониров, которых приписали к этой истории. В лучшем случае его ждал сумасшедший дом, в худшем - каторга. Думаю, что о таком исходе дела Евсевий Алексеев знал еще до своего "свидания" с Е.И.В. Но не убоялся, а рубанул всю правду-матку!
А вот еще весьма показательный случай недовольства целой команды. Из воспоминаний вице-адмирала П.А. Данилова: "Потом был депутатский смотр и к нам приезжал адмирал Грейг с членом Коллегии. Перекликали команду и депутаты хотели ехать, люди были по реям, откуда они и закричали, что не получили жалованья! Грейг остановился и, услышав в другой раз, возвратился на шканцы и капитана повел в каюту. Откуда вышел, спрашивал, доволен ли он офицерами, и оных, довольны ли капитаном. Все отозвались довольны… объявили приказ депутатов описать недовольство команды и закричал аврал команде кригс-комиссар описывал… Я получил около 4000 денег с приказом от капитана сейчас раздать команде".
Отсутствие порой элементарной заботы о матросах, рукоприкладство, нищенское полуголодное, а порой и вовсе голодное прозябание приводило порой к тому, что на кораблях и в портах вот-вот могли вспыхнуть матросские бунты. Были случаи и дезертирства в иностранных портах, хотя массового характера это не носило. При этом для нашего флота характерно то, что многие из сбежавших в чужих портах по прошествии некоторого времени возвращались обратно. Так уж устроен русский человек, что не может жить вдали от Родины!
Вот два весьма характерных примера. 3 июня 1859 года на нагасакском рейде на шлюпке с корвета "Рында", шедшей на берег мимо купеческого голландского судна "Ярихандия", услышали раздавшийся с него крик "спасите" и вслед за тем увидели, что с судна кто-то бросился в воду. Шлюпка немедленно подошла, и принятый ею человек объявил, что он матрос Грабовский, бежавший в прошлом году с клипера "Пластун" в Сингапуре, что он давно хотел явиться, но его не пускали, и что на том же судне находится другой беглый матрос, команды того же клипера Петров, закованный в кандалы и поэтому лишенный средств последовать его примеру. Известясь об этом флигель-адъютант Попов послал на берег офицера к комиссару голландского правительства с просьбою, чтобы матрос Петров был освобожден, что и было исполнено. "По прибытии корвета "Новик" в мае 1860 года на остров Святой Екатерины, при посещении лейтенантом Карстенсоном бразильской канонерской лодки "Бельмонтэ", матрос Торф, оставшийся в Рио-Жанейро с клипера "Наездник", явился к этому офицеру и просил о возвращении его на русское судно. Начальник отряда бразильских судов и командир лодки без затруднений возвратили матроса на "Новик". По исследовании, оказалось, что Торф был взят на лодку в пьяном виде".
Интересно посмотреть, к примеру, некоторые судебные дела о неуважительном отношении матросов к офицерам. Полистаем некоторые из них. "Матрос Томилко признан виновным в том, что проходя в 9.30 вечера по улице, не отдал чести, несмотря на лунный вечер, офицеру и когда тот подозвал его к себе, то Томилко, повернувшись к нему, не поднимая руки к козырьку кивера, оставил без ответа вопросы офицера о том, как его, матроса фамилия и почему он находится тут вне показанное время". Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Томилко находился в самовольной отлучке, потому и фамилию свою "позабыл". Впрочем, вел себя скромно: только сопел и молчал.
Но молчали далеко не все. "Матрос Куриндин, находясь в карцере, поносил бранными словами начальника караула и последний то слышал". Любопытно, что суд оправдал Куриндина, "так как подсудимый не знал, что слова его будут услышаны начальником караула…" Вывод: в отсутствие начальника материть его еще как можно!
Впрочем, и матюгами наши матросы не всегда ограничивались, могли и пригрозить более существенно. "Фельдшер Соболев, слыша распоряжение смотрителя госпиталя, полковника Бракера, об арестовании его, сказал: "Помните, Бракер, кто меня возьмет - тому в рожу дам!" Прямой мужик был, видать, этот фельдшер Сидоров и слов на ветер не бросал!
Если и такие угрозы не действовали, матросы могли и к делу перейти. "Матрос Сидоров виновен в том, что когда дежурный по роте офицер, услышав произведенный Сидоровым шум, пришел в роту и приказал ему раздеваться, то подсудимый, раздеваясь и бросая около себя снимаемые им части своей одежды, так небрежно бросил подштанники, что случайно задел ими офицера". Уж не знаю, как можно "случайно" задеть подштанниками офицера, а вот швырнуть ему свою хурду в рожу очень даже возможно.
"Матрос Выжигин угрожал поручику Каменскому и лейтенанту Витковскому, что убьет их, если они войдут в арестантскую, причем держал руку на обрубке, который служил арестантам вместо стула". Тут явно уже дела куда круче фельдшерских: чурбаком по голове - это тебе не подштанниками в лицо!
Когда же дело касалось личного счастья, то матросы стояли за него до конца. "Офицер, извещенный о приведении писарем Игнатьевым в казарму пьяной женщины и производимом ими обоими неприличном шуме, прибыл в казарму и приказал вывести означенную женщину из комнаты, то Игнатьев сказал: "Я, ваше благородие, у себя дома и ее гнать не за что, она ничего не сделала!" А на замечание офицера, что при входе его Игнатьев должен был прикрыть свой срам и хотя бы накинуть шинель, Игнатьев возразил, что он у себя в комнате и может быть в чем ему хочется". Писаря Игнатьева откровенно жаль. Судя по всему, к этому вечеру он готовился загодя и женщину нашел, еще, видимо, за свои кровные ее и напоил, а тут в самый разгар любовных утех врывается некое благородие, все портит, даму велит выгнать, а самому одеться. Впрочем, надо отдать должное писарю, что он в такой непростой ситуации сражается за свое маленькое счастье до конца и принципиально отказывается надевать даже подштанники!
К сожалению, многие офицеры, особенно в первый период существования российского флота, смотрели на матросов как на крепостных, которые ценились ими исключительно как рабочая сила. А потому о матросском здоровье заботились, как о здоровье рабочего скота. При этом, если в английском флоте каждый капитан корабля лично отвечал за набор своей команды и это волей-неволей заставляло его заботиться о ее здоровье, то в российском флоте капитаны знали, что сколько бы матросов у них ни умерло, на их смену начальники все равно пришлют новых.