При неполном обследовании материалов затруднительно предложить вполне обоснованное объяснение этому участию. Во всяком случае, обследование списка осужденных участников декабрьского восстания в связи со свидетельством мемуаров Завалишина, Беляева и других декабристов заставляет думать, что главное ядро осужденных моряков - офицеры Гвардейского экипажа - приняли участие в движении главным образом потому, что они находились под влиянием исключительно сильной личности - Завалишина. Роль семьи Бестужевых во всех этих событиях также очень значительна. Однако, насколько можно судить, Н. Бестужев втянулся и в масонство и в Тайное общество не потому, что он был моряком, а потому, что происходил из петербургской интеллигентской семьи, прочно связанной с интеллигенцией столицы. Даже масонская ложа Избранного Михаила, к которой он принадлежал, была интеллигентской, а не военной. Торсон втянулся в движение в результате служебных разочарований.
Можно думать, что в конце царствования Александра I флотское офицерство было недовольно правительством, но от недовольства, вызванного, вероятно, в значительной степени развалом флота, до революции еще далеко. Поэтому-то Рылеев и не мог найти себе поддержки в Кронштадте. После этого неполного исследования материала по флотскому офицерству начала XIX века пора вернуться к гоголевскому лейтенанту и посмотреть, каким он представляется на основании этого разбора.
Через дымку завесы столетия, отделяющего нас от времен Сенявина, мы видим Бальтазар Бальтазаровича (персонаж пьесы Н. Гоголя "Женитьба". -В.Ш.) не в кривом зеркале гоголевского юмора, а таким, каков он был на самом деле. В стареньком скромном зеленом мундире с белыми выпушками, сшитом корабельным парусником, в порыжелой шляпе, стоит он на пушке наветренных шханец, с рупором в руке, внимательно вглядываясь в штормовые облака на горизонте. Временами он быстро окидывает взглядом паруса круто накренившегося, режущего зеленосерые волны Финского залива корабля. Тропическое солнце покрывало бронзой его лицо. Он несет в сумрачный Кронштадт мечту о коралловых атоллах Тихого океана, грезу о новой Российской империи на Тихом океане - от Аляски до Мексики. Он вспоминает веселых знакомок Палермо, Мессины, Триеста и Венеции; бору Белого моря; боевой клич сыновей Черной горы, ряды синих французских вольтижеров, отступающих под натиском матросского десанта. Горячий патриот, культурный человек, опытный моряк, смело глядевший в жерла турецких корабельных пушек, на штыки наполеоновской пехоты, Бальтазар Бальтазарович несет из своего "дальнего вояжа" еще более горячую любовь к Родине, чем с какой он отплывал от русских берегов три года назад. Он не весел. Флот сокращают. Корабля ему не получить в командование. Он знает, что недалека отставка, полуголодная жизнь в Петербурге или прозябание в каком-нибудь медвежьем углу. Лейтенант все же мечтает о семье, о том, что его сын будет когда-нибудь бравым мичманом; что ему будет, кому передать заветы Сенявина и рассказать героическую эпопею русского флота в Средиземном море.
Глава четвертая
СВЯТАЯ ТРОИЦА И МАСОНСКИЙ ЦИРКУЛЬ
В отличие от многих других флотов, на российском парусном флоте всегда огромное значение придавалось богослужению. На кораблях 1-го и 2-го ранга в море в обязательном порядке должна быть корабельная церковь и находиться корабельный священник. Требования к священникам были строгие. Во-первых, он должен был "прежде всех себя содержать добрым христианским житием во образе всем и имеет блюстися", во-вторых, во все праздничные дни и в воскресенье (если не помешает погода) отправлять литургию. В-третьих, читать пастве словесные поучения, молитвы, давать наставления. Помимо этого священник должен крестить некрещеных, посещать и утешать больных, чтобы никто не умер без причастия. Во время сражений корабельные священники находились вместе с ранеными, как могли молитвой и добрым словом скрашивали их бедственное положение, исповедовали и соборовали.
В первые годы образования флота священники не особо горели желанием покидать свои приходы и идти служить на суда. По этой причине церковные иерархи начали заполнять должности судовых священников теми, кого просто некуда было больше девать, из-за их не слишком высоких нравственно-моральных качеств. Вскоре флотские начальники возопили о том, что лучше плавать вообще без представителей церкви, чем с такими. Должные выводы были сделаны. Корабельные священники стали получать повышенные оклады, после нескольких лет плавания на судах им давали в служение хорошие и богатые приходы. Ситуация сразу улучшилась. Помимо этого стала практиковаться посылка на суда монахов, которые, не имя семей на берегу, могли быстрее и лучше адаптироваться к непривычным условиям. Ряд монастырей, вообще, стал специализироваться на комплектации флота священниками. К примеру, Георгиевский монастырь под Севастополем традиционно комплектовал своими монахами корабли Черноморского флота с момента образования этого флота до самой Крымской войны.
Помимо своих основных обязанностей корабельные батюшки занимались, говоря современным языком, идеологической обработкой личного состава, целью которой было привлечение к лону церкви всех отлынивающих от посещения церкви и особенно инакомыслящих. Вот, к примеру, приказ контр-адмирала Барша по эскадре Балтийского флота от 20 июня 1745 года: "Понеже от кораблей и фрегатов рапортами объявлено, что на оных имеется служителей не знающих молитв Божиих, компасу и снастям не малое число, и того ради господам командующим оных незнающих расписать по офицерам и унтер-офицерам и велеть обучать молитвы Божие, яко Отче наш, Богородица дева радуйся и прочие, тоже компасу и снастям и велеть показывать каждому именно что какой веревкой и прочим действие какое происходит…"
Морской устав предписывал судовым священникам вести и серьезную агитационную работу по приобщению некрещеных матросов к православной вере: "Имеющихся на кораблях басурманов, яко татар, мордву, чуваш и черемис приказать иеромонахам увещевать по правилам и в соединение в православную греческого исповедания веру скланивать всякими удобными мерами, дабы от того басурманства были отлучены и соединены к восточной кафолической церкви".
Из воспоминаний художника-мариниста А.П. Боголюбова: "Как и всегда, на корабль назначались в плавание монахи. Конечно, настоятели посылали на флот народ негожий, пьющий, почти что для наказания. Но дело оказывалось иначе. Флот наш тогда весь бойко пил, а потому ссыльные попадали в некотором роде в вертоград винный и пили горькую в кают-компании не хуже монастырской. Был на "Прохоре" иеромонах из валаамского скита Алексей - человек Божий, мой тезка. Я ему понравился, хотя делал с ним разные гадости, то есть пускал в бороду связанных за ножки ниткой двух больших мух, которых он, желая освободиться, давил на своей власянице. Наливал иногда в клобук воды на донышко, так что, вдруг, набросив себе его на голову, он невольно обольется, а притом другой резвый офицер или гардемарин крикнет: "Батюшка, капитан зовет!", затем раздается общий хохот. Но зато я ему разрисовал псалтырь водяными красками и очень старательно, и мы всегда жили ладно. По воскресеньям адмирал И. Епанчин приглашал к себе второго капитана, доктора и двух-трех офицеров обедать, а попа постоянно, над которым тоже любил трунить и подпаивал его. Как видно, тоже для шутки, был сладким блюдом подан пылающий ромом пудинг с серебряной ложкой. "Батюшке, батюшке первому!" - заорал Епанчин. Батюшке поднесли блюдо. Взялся он за ложку - горяча, другой рукой - тоже не берет, стал дуть сильнее, выдул спиртуозную влагу себе на бороду, она загорелась. Затушив рукой пожар, он благословил блюдо крестным знамением, сказав вполголоса: "А ну тебя… к… матери". Адмирал чуть не умер от смеха и удовольствия и накатал батюшку до положения риз".
Историк флота Д.Н. Федоров-Уайт в своей работе "Русские флотские офицеры начала XIX века" писал: "С назначением духовных лиц на суда плавающего флота в конце XVIII и начале XIX века дело обстояло далеко не благополучно. Как пишет Штейнгель: "В это время… на флот посылали духовных… большею частью пьяных и развратных в наказание". В результате этого отбора худших: "К священникам не было никакого уважения, и не редко молодые офицеры и гардемарины строили над ними разные насмешки и пакости". Временами все же попадали на суда духовные лица иного типа, умевшие поддержать достоинство своего сана. Тот же Штейнгель говорит, что на "Изяславе", на котором он тогда плавал, был "иеромонах очень скромный, трезвый и дело свое знающий". Два мичмана, Давыдов и Богданов, позволили себе богохульство в присутствии этого иеромонаха. Тот немедленно же пожаловался на них командиру, который велел прочесть перед виновными "артикул, повелевающий за богохульство прожигать язык каленым железом". В результате, виновные "с искренними слезами раскаяния принуждены были просить священника простить их". Завалишин рассказывает, как офицеры фрегата "Крейсер", на кагором он совершал кругосветное плавание, не хотел в походе исповедоваться у судового иеромонаха, а говели по прибытии в Ситку, где исповедовались у известного миссионера о. Иоанна Вениаминова, впоследствии митрополита Иннокентия.
Несмотря на все недостатки судового духовенства, религиозное чувство, по-видимому, все же было сильно среди флотских офицеров. Свиньин приводит инструкцию капитан-командора Игнатьева, изданную в походе из Кронштадта в Средиземное море: "На корабле вашем строго наблюдать, чтобы христианский долг свято и ненарушимо был сохраняем, и имел отправление молитв и службы Божьей во все праздничные и воскресные дни. Строжайше запрещается, чтобы во время отправления молитвы никто не дерзал заниматься чем-либо другим и чтобы при соблюдении совершенной тишины и благоговения поступаемо было с должным благочестием". В Бока-ди-Катаро тот же Игнатьев, "как добрый христианин, отслужил благодарственный молебен Спасителю".
Правда, среди некоторых выдающихся офицеров взгляд на религию, по-видимому, был близок к английскому деизму XVIII века. А некоторые шли дальше по тому же пути. Так, о знаменитом Лазареве Завалишин говорит, что по его понятиям, "религия - была только необходимое политическое орудие для невежественного народа". По словам Завалишина, даже высказывал взгляд, "что, кто хочет быть хорошим морским офицером и даже вообще военным человеком, тот не должен быть христианином, и что наоборот, христианин не может быть хорошим офицером".
Вразрез с этими мнениями Лазарева идут взгляды большинства морских мемуаристов того времени. Так, Коробка говорит: "По себе судя, не верю, чтобы мореходец… мог быть вольнодумцем. Не верю, чтобы… Вольтер, Спиноза и Дидерот, претерпев бурю или кораблекрушение, могли остаться атеистами и посмели острить язык над святою верою. Кто на воде не бывал, тот до сыта Богу не маливался: справедливо гласит наша пословица". А.П. Беляев говорит, что среди кадет Морского корпуса, в его время обучения там, было много религиозно настроенных. Эти кадеты вели по временам беседы на религиозные темы и читали книги духовного содержания. В числе этих книг была Библия издания Библейского общества, беседы митрополита Михаила и краткие жития некоторых святых. Беляев пишет: "Нравственное учение вне религии преподаваемое, во имя чего может быть обязательно для внутреннего убеждения?"
Временное увлечение Вольтером не помешало Беляеву снова вернуться к православной вере. Как он говорит: "Мы с братом были верующими христианами по своему образу мысли. Как Завалишин, так и мы считали чистую нравственность непременным условием при устремлениях к такой высокой цели. Мы с ним были даже несколько фанатиками, вроде пуритан Кромвеля". Стоя на Сенатской площади в рядах каре восставших войск, Беляев, по его словам, "вспомнил слова Спасителя, кто не оставит матери, сестер, имений ради Меня… тот не достоин Меня". В каземате Петропавловской крепости он "молился Богу, громко пел "Коль славен наш Господь в Сионе".
Адмирал Шишков был человеком глубоко религиозным. Об Отечественной войне он говорит, что десница Божия "во всю сию войну… многократно являлась, творя сии чудеса; и надпись на медали справедливо гласит - не нам, не нам, - но имени Твоему!" При этой религиозности Шишков был чужд крайности мистицизма, которому отдавало такую дань русское общество конца царствования Александра I. После свидания с госпожой Крюденер "скоро приметил я, - говорит адмирал, - что она возносясь иногда выше пределов ума, терялась в высокопарных умствованиях и вместо смиренномудрия тщеславилась показать себя вдохновенною". Завалишин, тоже человек глубоко религиозный, пишет в своих "Записках": "Только одна истинная религия может установить безусловные обязанности - все же человеческие доказательства не могут ничего измыслить, кроме относительного права", - мысль, имеющая интерес и в настоящее время. Другой декабрист-моряк с осуждением пишет об убеждениях провинциального чиновничества: "Между этими полуцивилизованными чиновниками царствует общее нашей интеллигенции равнодушие к вере. Эти великие философы считают равными все веры, потому что сами не имеют никакой".
Коробка, далеко не сочувствовавший Ватикану и с осуждением относившийся "к чрезмерному суеверию всемощному в Европе в Средние века", все же ходил в Италии поклониться гробу св. Розалии, "находящемуся на горе Пелегрино", а в одно из воскресений, в бытность свою в заграничном плавании, он посетил три церкви. Коробка полагал, что "человек, способный погасить в себе угрызения совести и страх Божий, едва ли будет мыслить о будущем, вечности".
Завалишин даже осуждал политику терпимости российского правительства по отношению к исламу и буддизму. "Однако, эта нетерпимость едва ли была характерна для современных ему моряков. Тот же Коробка показывает при посещении женского монастыря в Палермо, не только большую терпимость, но и замечательно бережное отношение к религиозным чувствам русской монахини-католички… Предлагал нам видеться с нею, но алы отказались по той причине, чтобы она не приняла нашего посещения за упрек в отступлении от веры". Дочь адмирала Н.С. Мордвинова пишет об отце, что, "говоря об иноверцах, он протестантство предпочитал католицизму… но не позволял нам входить в спор с иноверцами".
Очень любопытны мысли известного путешественника Коцебу. Он приписывает прямому вмешательству Провидения избавление своего судна от опасности: "Благодаря Провидению громы, разрежаясь, исчезли в море и мы остались безвредны". С другой стороны, он крайне отрицательно оценивает роль миссионеров, как на Таити, так и на Гонулулу. "Отагейтяне страждут под тяжким игом миссионеров". В Гонолулу "господа миссионеры, не входя в природный характер сих дикарей - начали приводить в исполнение введение в христианство тем, чем должно было кончить - крестили всех без разбору… строжайше запретили всякого рода игры и даже песнопения… такие насильственные и недостойные звания апостольского меры искажают только Религию". "Миссионеры Северо-американских штатов… насильственными мерами навлекли на себя ненависть всего народа… сделано было несколькими сандвичанами покушение сжечь церковь в Гоноруре". О деятельности католического духовенства в Калифорнии Коцебу пишет. "Духовенство и поныне продолжает насильственно обращать индейцев в христианскую веру. Пастыри духовные с конвоями отправляються в леса, подобно как на охоту и нахватав там арканами полудикарей, и в минуту из идолопоклонника превращают их в христиан".
Не обходилось и без суеверия. Не говоря уже о том, что, как Свиньин отметил, при штиле "штурманы начинают посвистывать, дабы он (ветер) сделался сильнее", но, по свидетельству того же Свиньина, известный адмирал Ханыков строго соблюдал указания таблицы Тихо-Браге "щастливых и нещастливых дней, которые в большом почете между моряками".
Сильное религиозное чувство среди флотской молодежи александровского времени выросло еще в корпусе под влиянием замечательной личности иеромонаха Иова, о котором уже упоминалось выше, в части, относящейся к Морскому корпусу. Этот священнослужитель "возжигал в юных сердцах… любовь к Богу, с которой является ненависть к пороку и решимость творить только угодное Богу", пишет декабрист А.П. Беляев. В жизни кадет и гардемарин произошла, по его словам, резкая перемена. "Какое бодрствование и наблюдение за собой, какая кротость и скромность заступили место бесстыдных выражений и привычек". По словам другого декабриста, Завалишина, отец Иов был назначен в Морской корпус по тайному влиянию масонов, которые "старались в то время назначить преподавателями Закона Божия в учебные заведения людей причастных к масонству". По-видимому, первый опыт назначения законоучителем масона был сделан именно в отношении Морского корпуса, "где, как полагали, менее обратят на это внимание". Завалишин говорит об иеромонахе Иове, как об очень умном человеке, служившем ранее при одном из наших посольств за границей. Иов был прекрасный оратор, и, как говорит Завалишин, "увлекал… в высшие сферы мышление, что составляло совершенный контраст с преподаванием других наук и очень нам нравилось". Начальство корпуса обращало мало внимания на преподавание отца Иова, которое, возможно, могло бы продолжаться много лет, если бы не произошел трагический случай, привлекший внимание как светского, так и духовного начальства. Беляев говорит: "Его постигла какая-то особенная болезнь… пришел в церковь и ножом разрезал… местные образа Спасителя, Божьей Матери и некоторые другие".
Комиссия, назначенная Синодом, проэкзаменовала кадет и гардемарин в вере, но, как пишет Завалишин: "Мы ответили по катехизису отлично и правильно. Стали предлагать другие, разные вопросы, - мы отвечали, с необычайным для детей разумением, по отзыву члена Комиссии, и в ответах кадет не нашли ничего предосудительного". По отрывочному материалу, доступному по этому вопросу, нельзя судить, насколько отец Иов сумел повлиять на кадет в смысле насаждения среди них масонских идей. Во всяком случае, даже находившийся под большим его влиянием Завалишин не сделался масоном и относился отрицательно к самой идее масонства, считая, что оно "было бездушным механическим устройством, основанном на отвлеченном только понятии". По словам А.П. Беляева, "после удаления отца Иова из корпуса религиозное чувство, возбужденное им среди кадет, начало ослабевать. Однако воспоминания тою же Беляева показывают, как значительно было влияние отца Иова на формирование его собственных религиозных убеждений. Можно думать, что высокий уровень религиозности, отмечаемый мемуаристами среди флотской молодежи, находился в связи с деятельностью отца Иова в корпусе. При исследовании материала об Иове невольно возникает вопрос, насколько сильно было влияние масонства среди моряков времен Александра I".