Зал был переполнен. С импровизированной трибуны неслись самые зажигательные речи. До тех пор, пока только восхваляли революцию, Лисаневич сдерживался, но только кто-то попробовал заикнуться о "преступлениях старого режима", лейтенант был тут как тут. Перебив оратора, он с места принялся возражать ему в самых резких выражениях. В первую минуту собрание "обалдело" от такой дерзости, но потом послышались негодующие крики и угрозы. Вместо того чтобы замолчать, Лисаневич стал говорить еще громче, еще резче и, в конце концов, довел "товарищей" до белого каления. В следующий момент к нему уже протянулись десятки матросских и солдатских рук, чтобы тут же расправиться с ним. Окрик Лисаневича – "Назад!" – не остановил нападавших. Тогда он выхватил кортик и ударил им одного из подступивших матросов; тот упал. Воспользовавшись первым замешательством, Лисаневич растолкал всех и выскочил на улицу. За ним бросились в погоню, но его – и след простыл.
Просто каким-то чудом Лисаневич уцелел во всех передрягах, в которых ему довелось быть и по доброй воле, и злой неволей. Понемногу он стал приобретать значение и, зная его "отчаянность", с ним начали считаться и команды. Вполне понятно, что в момент начавшегося среди матросов недовольства большевиками такой человек легко захватил влияние над ними. Они верили каждому его слову и тщательно охраняли от возможных репрессий советской власти.
27 мая 1918 года по требованию из Москвы комиссары флота отдали приказ об увольнении со службы в красном флоте "военного моряка" Лисаневича. Приказание осталось только на бумаге: Лисаневич продолжал командовать "Капитаном Изыльметьевым". Наконец, большевики решили предпринять против него и его сторонников радикальные меры: 3 июля, после похорон Володарского, была сделана попытка их арестовать, но неудачно. Для этой цели решено было использовать один из отрядов кронштадтских матросов, приехавших для вооруженной демонстрации против буржуев и белогвардейцев; все они были при винтовках и ручных бомбах. Когда по дороге выяснилось, что он должен будет арестовать "врагов народа", Лисаневича и его людей, перебежчики матросы немедленно дали знать об этом на Минную дивизию.
Тогда на ней решили перевести "Изыльметьева" от Невского к Обуховскому заводу, где было безопаснее. Под вечер к миноносцу, стоявшему с разобранными турбинами, подошли буксиры. Сам Лисаневич был на мостике. Выходя из-за других, рядом стоявших, миноносцев, "Изыльметьев" случайно зацепился винтом за якорный канат соседа. Как раз в это время предназначенный для ареста отряд под командой Гуркало (бывший "черный" гардемарин, то есть выпускник Гардемаринских классов) входил на соседний миноносец. Команда "Изыльметьева" встала к орудиям и пулеметам. Гуркало крикнул изыльметьевцам, что он хочет выяснить недоразумение, перепрыгнул к ним и подозвал к себе прислугу орудий; по недомыслию те отошли от орудий и столпились вокруг него. Неожиданно Гуркало поднял бомбу и скомандовал "руки вверх". Казалось, что Лисаневич погибнет. Однако произошла полная неожиданность: он будто сквозь палубу провалился. Три раза Гуркало обыскивал "Изыльметьева", но тщетно; тщетно он грозил немедленным расстрелом и арестованным одиннадцати матросам – команда, в которой было 92 человека, не выдала своего командира. Через два дня Лисаневич и еще несколько матросов были укрыты ею в надежном месте на берегу, а оттуда бежали на Архангельский фронт.
Приведенные нами примеры достаточно ярко свидетельствуют о том, что в корне своем офицеры нисколько не переменились и, за исключением некоторого числа ренегатов, совершенно не пошли за революцией. Как Бахирев являлся представителем старшего в чинах офицерства, так Беренс был выразителем более младших, а Лисаневич – совсем молодых офицеров. От адмирала до мичмана все чувствовали одинаково, у всех были одни и те же взгляды, верования и переживания…
Напрасно говорят, что офицеры не знали простой народ, что с ним их разделяло различие происхождения и социального положения. Ни общественные, ни революционные деятели, в особенности – из разряда эмигрантов, не имели такой возможности изучить его, какая представлялась офицерам.
Из года в год мимо каждого из офицеров непрерывными рядами проходили представители народа – новобранцы. Они являлись из деревень, городов, заводов, из всех губерний и областей обширной территории России. В течение пяти лет все эти люди находились под непосредственным воспитательным влиянием офицеров, которые самым основательным образом знакомились с ними, узнавали их не только в смысле пригодности к военной службе, но и просто как русский народ. Матросы охотно несли офицеру все свои заботы, горе и радости, охотно делились полученными известиями из деревни, спрашивали совета, просили писать письма, прошения и рассказывали о своих семейных делах. Часто в часы досуга они говорили о жизни в деревне, о своем материальном положении и заработках. Благодаря этому у офицеров составлялось определенное понятие о народе, о его положении в различных частях России, его интересах, характере и способностях.
Офицеры были практически знакомы с народом, так как имели дело с ним всю свою службу и любили и умели ценить его. Они отлично понимали, что для него хорошо и полезно и что может ему принести вред. В этом отношении они были гораздо ближе к нему, чем профессора, адвокаты и вообще русская интеллигенция, которая ставила его на какой-то недосягаемый пьедестал, называла "народом-богоносцем" и верила в его особую миссию. И вот – народ заговорил, но вместо мудрого слова откровения выказал только дикие животные инстинкты. Его сейчас же развенчали, стали бранить и ненавидеть. Народ же остался только тем, чем он всегда был, то есть грубым, неразвитым и часто жестоким, но не злым, сметливым и способным.
Времена сурового обращения с матросами на флоте давно уже отошли в предание. После японской войны, когда началось возрождение флота, отношение к матросам было гуманным и справедливым, основывалось на строгих рамках закона. Случаи, чтобы команда какого-нибудь корабля ненавидела своих офицеров за плохое обращение, были исключительно редки. За последние десять лет можно указать только на один такой случай, а именно – на "Андрее Первозванном", в бытность там старшим офицером капитана 2-го ранга М.Н. Алеамбарова. Матросов уже никто и никогда не бил, а если обнаруживался подобный факт, то виновный шел под суд. Большей частью команды кораблей очень любили своих офицеров. Особенно хорошие взаимоотношения в период войны были на "Севастополе", "Гангуте", "Полтаве", "Андрее Первозванном", "Цесаревиче", "России", "Адмирале Макарове", "Баяне", "Богатыре", "Новике", "Десне", "Громе", "Сибирском Стрелке", "Пограничнике", "Генерале Кондратенко", на маленьких миноносцах и подводных лодках.
Будь офицеры более сведущи в политике, они сумели бы после переворота удержать в своих руках команды. Будь они хоть несколько опытны в ораторском искусстве, им было бы легко бороться против пропаганды, которая сплошь и рядом велась совершенно невежественными агитаторами. Выступая перед толпой матросов, эти господа только и могли, что выкрикивать отдельные заученные фразы, вроде: "Товарищи, я такой же, как и вы, рабочий", "я двадцать лет томился на каторге", "я подвергался гонениям царских палачей", "товарищи, не верьте вашим офицерам: офицеры буржуи, золотопогонники, царские опричники"; "углубляйте революцию, стремитесь закреплять ее завоевания" и так далее. Слушатели неистово хлопали, и никому в голову не приходило обратить внимание на то, что оратор был прилично одет, упитан и совершенно не походил на рабочего: часто его характерные уши и нос свидетельствовали не столько о каторге, сколько о черте еврейской оседлости.
Офицеры не решались выступать на митингах и перед собраниями команд. Конечно, встречались исключения, и тогда нередко ораторам-евреям приходилось плохо. На одном митинге на "Севастополе" после ответных речей, сказанных командиром и несколькими офицерами, команда готова была побросать "агитателев" за борт. Злополучные ораторы взмолились о защите к тем же офицерам, которые, сжалясь над ними, отправили их на берег с другого трапа, на первой попавшейся шлюпке. Экзальтированные речи капитана 2-го ранга Н. Зубова так действовали на матросов, что они становились на колени и приносили клятву о борьбе за Россию. Речи капитана 2-го ранга П.П. Михайлова способствовали тому, что вокруг него образовалась группа матросов, которая, по приходе флота в Петроград, возмутилась против комиссаров. Адмирал А.В. Развозов имел такое влияние на матросов, что на собраниях обыкновенно выносились решения, предложенные им.
Однако все это были единичные случаи, а большинство офицеров все же стояло в стороне от всяких митингов и собраний, которые им претили до глубины души. Осуждать их за это, конечно, нельзя, тем более что теперь определенно можно сказать, что все равно флот пришел бы к тому же концу.
Революция выдвинула на первый план социалистическое учение, которое сулило народу жизнь на основах "свободы, равенства и братства". Это был главный козырь революции, притворно-радужные краски которого дурманили простому народу головы. Офицеры не могли не понимать, в какую бездну толкает народ и всю Россию подобный обман. Но для того чтобы обоснованно разъяснять лживость социалистических тезисов, необходимо было их тщательно изучить, а они ни самого учения, ни его истории почти не знали. Впрочем, им все равно не поверили бы: такое уж тогда было время.
Были случаи, что некоторые офицеры после переворота сами увлеклись кажущейся идейностью и гуманностью социализма, в особенности если им приходилось слышать медовые речи корифеев революции. Но не было случая, чтобы через месяц такой офицер не прозревал, и тогда блестящие речи ему уже не казались такими красивыми и увлекательными. Первые же шаги революционных деятелей были так далеки оттого, что говорилось, что это не могло не бросаться в глаза.
Наконец "праздник революции" окончился, иллюзии рассеялись, и все свелось к жестокой Гражданской войне, деятельными участниками в которой оказались неизбежно и офицеры. Много пришлось им претерпеть, и прежде всего и всех страдали они. Их силой заставляли сражаться в рядах большевистских армий, угрожая расстрелом не только им самим, но и их семьям. Тем не менее большая часть из них все-таки бежала и поступила в добровольческие армии. Другие же хоть и покорились, но только в силу обстоятельств и скрепя сердце. Только немногие из морских офицеров, чьи имена все известны, сделались верными клевретами еврейской власти, служа ей не за страх, а ради милостей и наград. В их рядах много старых знакомых по началу революции: А. Максимов, Модест Иванов, А. Зеленый, А. Немитц, С. Кукель, В. Кукель, A. Сполатбог, Н. Пини, В. Винтер, С. Ставицкий, М. Петров, B. Шельтинга, А. Ружек, Л. Гончаров 1-й, В. Гончаров 2-й, Э. Панцержанский, М. Богданов, А. Ножин и другие.
Так распылилось морское офицерство по белу свету. Кто бедствует, найдя приют на чужбине, кто несет свой крест в Советской России, униженный и доведенный до полного отупения, а кто спит уже вечным сном после мук в советских застенках или тяжелой страды Гражданской войны.
Настанет ли время, когда офицеры опять соберутся на родные корабли и подведут итоги всему пережитому? Но будут ли они теми же, не наложили ли на них тяжелая жизнь и материальные лишения своего неумолимого отпечатка?
Может быть, среди них и окажется такая горсточка, которая любит по-старому флот и найдет в себе силы приняться за его воссоздание, когда Родина призовет к этой тяжелой и ответственной работе.
Перейдем теперь к матросам и постараемся выяснить те причины, которые могли из них создать тот отрицательный тип "матроса", который с первых же дней революции вызвал к себе отвращение и презрение всей России.
Русский флот всегда страдал недостатком природных моряков, выросших на берегу моря, любивших его и не понимавших иначе жизнь, как на палубе корабля. Русский матрос никогда не был определенным типом "моряка-матроса", как, например, матрос английского флота. Тот действительно обладает всеми присущими этому призванию характерными чертами и всею душой предан морю и кораблю. Наш же матрос – это только крестьянин или рабочий, который попал на флот для отбывания воинской повинности.
На флот ежегодно являлись партии новобранцев, случайно туда назначенных. Также случайно их распределяли и по специальностям, руководствуясь лишь степенью грамотности и знанием ремесел. После короткой строевой подготовки начиналось классное обучение различным теоретическим наукам, вроде физики, электричества, электротехники, радиотелеграфии и других специальных наук, а параллельно – учили грамоте и арифметике. Под влиянием новой обстановки, массы новых впечатлений и учения новобранец сразу терялся и с трудом разбирался во всем. Проходило несколько месяцев, и молодой матрос уже понемногу осваивался, начинал привыкать к новой жизни и разбираться в науках. Он быстро развивался и становился другим человеком.
Среди новобранцев были и такие, которые уже получили до службы начальное образование. Из них выбирались кандидаты на унтер-офицеров, которых особо учили по их специальности в течение двух лет. Эти матросы получали довольно серьезное образование, которое в некоторых отношениях даже было немногим ниже общесреднего. Таким образом, из них получались уже полуинтеллигенты.
Однако какой бы хороший специалист ни выходил из матроса, все же он не становился настоящим моряком. Да и не мог стать в такой короткий срок, ибо все его знакомство с морем ограничивалось двумя-тремя переходами из Кронштадта в Ревель, Гельсингфорс или Транзунд. Имея звание матроса, он оставался глубоко сухопутным человеком. Даже на свою специальность, которую в большинстве случаев матросы очень любили, они смотрели с той точки зрения, насколько она может быть полезной после службы, в частной жизни, а не на корабле. Этим и объяснялось, почему большинство стремилось попасть в машинисты, электрики или радиотелеграфисты и довольно неохотно шло в комендоры, минеры, сигнальщики и так далее. Мысли русского матроса всегда сосредоточивались около родной ему суши, а не чуждого моря.
Это необходимо подчеркнуть, чтобы указать, что матросы тяготились жизнью на кораблях. Как бы хорошо им там ни жилось, они все же всегда тянулись на берег и оставались в душе теми же крестьянами или рабочими, которыми были до службы.
Плавания, полученное на службе образование, обращение со сложными механизмами и само море – сильно развивали матросов. Через два-три года в них нельзя было уже узнать прежних простоватых крестьянских парней или рабочих: они становились вполне развитыми людьми, способными разбираться во многих явлениях окружавшей жизни.
Вместе с тем, отлично питаясь, хорошо одеваясь и даже имея сравнительно большие карманные деньги, матросы приобретали внешний лоск и апломб, считали себя выше своей среды и в особенности земляков-солдат. Те же, кому удалось побывать еще и за границей, кое-что увидеть и встретиться с новыми людьми, уже и ног под собой не чувствовали от важности и к своей деревне относились не иначе, как с презрением. В последние годы среди команд сильно развилось франтовство, любовь к театрам, танцам и вообще к общественной жизни. Начальство очень охотно поощряло матросов, так как считало, что это отвлекает их от вредных подпольных влияний. Оно всячески старалось развить в них любовь к спорту: катанью под парусами, на коньках, на лыжах, рыбной ловле и так далее; кроме того, разрешало также устраивать на кораблях спектакли, вечеринки и елки, на которые приглашались знакомые матросов. Они это очень ценили, и один корабль старался щегольнуть перед другим своими вечерами. В военное время, когда на корабли нельзя было приглашать гостей, для вечеров специально снимались помещения, приглашалась музыка и шли танцы. На эти вечера неизменно приглашались и офицеры, которые очень любили их посещать, так как действительно, было любопытно поглядеть на неподдельное веселье, увлечение танцами и наивно-грубоватое ухаживание.
Команды на кораблях жили по специальностям, в отдельных помещениях, что их очень сильно сплачивало. Все вечера и вообще все свободное время матросы проводили только в своей среде, почти без наблюдения офицеров. Технически такой надзор очень труден, в особенности на больших кораблях, где обойти сразу бесчисленные отдельные помещения совершенно немыслимо. На них всегда можно найти такой уголок, где никто не потревожит, и спокойно вести там любые разговоры.
Ближайшим начальником каждого матроса являлся унтер-офицер его специальности, с которым он вместе работал и жил. Это создавало между ними совсем другие взаимоотношения, чем между унтер-офицером и солдатом в армии. В своем унтер-офицере матрос-специалист видел не столько начальника, сколько авторитет в специальности. Сами условия жизни и одинаковое происхождение совершенно сглаживали в глазах матроса различие их положения на корабле. Отношения между ними почти всегда были чисто товарищескими, но с долей уважения, если унтер-офицер умел поставить себя на должную высоту.
В машинные команды, то есть в машинисты и кочегары, чаще всего назначались молодые матросы из бывших заводских. Между ними сплошь и рядом попадались члены социалистических партий, которые и на службе продолжали тайно поддерживать старые связи. Они-то и вели пропаганду среди команд.
Времени для нее было много, подходящего места – сколько угодно. Матросы, скучавшие на кораблях, сначала от нечего делать, а потом – все внимательнее и внимательнее вслушивались в сладкие речи о земле, воле, равноправии и других социалистических "благах". Одновременно их настраивали и против начальства, якобы повинного в их "угнетенном" положении.
Помешать такой агитации было почти невозможно, так как пришлось бы все время следить за командой, что сильно затруднялось условиями морской жизни, а сыск был противен всем традициям флота. Кроме того, сыск на кораблях неизбежно развращал бы команду, ибо пришлось бы пользоваться услугами матросов из той же команды. Им надо было бы особо платить, делать льготы и исключения, а так как на это пошел бы только худший элемент, то он мог легко злоупотреблять своим положением. Возникни же хоть малейшее подозрение, взаимоотношения между офицерами и командой стали бы моментально портиться и породили бы недоверие и злобу, а в конце концов только дали бы новый козырь той же агитации. Но это вовсе не означало, что команды оставались совсем без наблюдения: старшие офицеры тщательно следили за их настроением. Иногда случайно удавалось обнаружить "домашнего" агитатора, но, конечно, уже проработавшего долгое время.
На кораблях с командой в 800, 1000 или 1200 человек такой партийный работник легко мог найти некоторое количество последователей и, таким образом, развить дело пропаганды. Немудрено, что к началу революции на больших кораблях оказались целые ячейки революционно настроенных матросов.
Еще одним очень важным обстоятельством, усугублявшим успех пропаганды к началу революции, было то, что война длилась уже третий год. Команды устали не столько физически, сколько нравственно. Им становились невмоготу суровый режим военного времени и связанное с ним ограничение свободы. За все время войны большинство линейных кораблей так и не видело неприятеля и стояло на якоре в Гельсингфорсе, Ревеле или шхерах. Команда отъедалась, отсыпалась и томилась однообразием.
Благодаря войне многие из матросов, только что отбывшие пятилетнюю воинскую повинность, были снова призваны на действительную службу. Призывы 1909–1912 годов вместо пяти тянули уже лямку по шести, семи и даже восьми лет.