Наступила ночь; на бивуаке шла перекличка наличным людям и расчет. В эту минуту послышалось невдалеке, где-то на высоком дубу, заунывное кукованье кукушки, дополнившее печальную картину нашего бивуака после Инкерманского сражения".
Много было совершено в этот день никем не замеченных отдельных подвигов мужества и храбрости. Тарутинцы долго говорили о подвиге прапорщика своего полка Соловьева и капрального унтер-офицера Яковлева. Они рассказывали, что, бросившись на штурм укрепления, солдаты, добежав до рва его, остановились и стали перебрасываться каменьями с англичанами.
– Друзья, за мной! – крикнул прапорщик Соловьев, видевший нерешительность солдат, и бросился на вал вместе с унтер-офицером Яковлевым.
Оба они были заколоты англичанами, но вслед за ними ворвались солдаты и перекололи всех засевших в укреплении, мстя за смерть двух храбрых.
Немало было и других случаев самоотвержения, оставшихся неизвестными, и можно сказать, что весь бой состоял из ряда геройских подвигов полков, принимавших в нем участие. Многие из нижних чинов получили за свои подвиги ордена Св. Георгия, которые и раздавались на следующий день царскими сыновьями, Их Императорскими Высочествами Великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами.
Инкерманское сражение произвело такое сильное впечатление на неприятеля, что сгоряча союзные главнокомандующие хотели снять осаду, посадить войска на суда и оставить Крым. Правда, оправившись, они оставили свое намерение, остались по-прежнему под Севастополем, но из атакующих перешли в обороняющихся и стали окапываться со всех сторон из боязни, чтобы подобное сражение не повторилось снова.
Кровопролитный бой 24 октября дорого стоил как нам, так и союзникам. Обе стороны недосчитывались нескольких генералов, сотнями офицеров и тысячами нижних чинов. Все поле было усеяно убитыми и ранеными.
Между английскими палатками лежали целые кучи трупов, посреди которых находилось большое, слишком большое число тел зуавов и солдат французской линейной пехоты. "Все наши раненые были уже перевезены, – говорит один из очевидцев-англичан, – раненых русских также подбирали. Наши солдаты приносили им воды, клали ранцы под голову, доставали одеяла, чтобы прикрыть их от сырого ночного воздуха. Несколько выше ряда палаток находилось возвышение, господствующее над инкерманской гористой местностью. На этом месте союзная артиллерия померилась силами с неприятельской артиллерией. Зрелище здесь было невыносимое. Ничего не может быть ужаснее вида тел, изуродованных ядрами и гранатами…
Но оставим эти страшные подробности; довольно сказать, что здесь, посреди каких-нибудь 200 убитых и раненых лошадей, лежат тела наших английских и французских артиллеристов, которые все более или менее страшно изувечены. У одних оторваны головы по самую шею, как будто отрублены топором, у других ноги, руки, другие поражены в грудь или живот и казались как будто сплющенными в машине. Пробираясь между грудами убитых по дороге, ведущей к Севастополю, вы подходите к тому месту, где гвардейцы принуждены были отступить от защищаемых ими укреплений, находящихся над Инкерманской долиной. Здесь число наших убитых было так же велико, как у неприятеля. Вдоль дороги, один подле другого, лежали пять гвардейцев, убитых одним и тем же ядром, когда они шли в атаку против неприятеля.
Часов в девять вечером я вошел на бруствер (насыпь) батареи, и, когда взглянул на окружающее меня кровавое зрелище, сердце мое сжалось. Месяц стоял в полном блеске; было светло как днем. Передо мной расстилалась Инкерманская долина, речка Черная медленно катила серебристые свои волны между возвышениями, которые по разнообразию своему и живописности могут соперничать с любой из самых красивых местностей в свете… Вокруг того места, на котором я стоял, лежало до 5 тысяч тел. Между ними находилось также множество смертельно раненных. Малейшие их стенания в предсмертной агонии долетали до слуха со страшной ясностью, но еще ужаснее было хрипение и отчаянная борьба со смертью тех, которые умирали в конвульсиях. Вокруг возвышения виднелись группы в несколько человек, отыскивающих с носилками раненых, в других местах мелькали фонари, которые подносили к лицам убитых, отыскивая тела офицеров. Были здесь и английские женщины, мужья которых не возвратились. Они оглашали воздух своими громкими рыданиями, обращали лица наших убитых к свету луны, торопливо отыскивая то, что боялись найти. Как скоро походные лазареты явились, они тотчас же нагружены были страдальцами. Даже одеяла были употреблены в дело, чтобы переносить раненых. В некоторых местах поля убитые лежали целыми грудами. Многие из них перешли в вечность с улыбкой на устах, и, казалось, только что заснули; напротив того, лица других были страшно искривлены, глаза открыты. Некоторые лежали как бы приготовленные к погребению, другие находились в полустоячем положении или на коленях. Лунный свет придавал их лицам неестественную бледность".
Глава V
Деятельность Севастопольского гарнизона после Инкерманского сражения. – Рескрипт Императора. – Икона Спасителя, присланная Императрицей. – Буря 2 ноября. – Сидение в ямах и завалах. – Назначение генерала барона Остен-Сакена начальником гарнизона, Нахимова его помощником и князя Васильчикова начальником штаба
После Инкерманского сражения жизнь севастопольского гарнизона тянулась по-прежнему: ежедневная стрельба и земляные работы составляли занятия гарнизона.
Моряки не оставляли своих орудий: при них они были день и ночь, здесь они обедали, ужинали – тут же и дремали. Когда было сделано распоряжение, чтобы прислуга, бывшая в течение дня при орудиях, сменялась на ночь для отдыха, то матросы, от первого до последнего, просили позволения оставаться при орудиях бессменно, говоря, что будут защищаться и умрут, не сходя со своих мест.
"Ни ежедневные потери, – доносил князь Меншиков государю императору, – ни тягость службы на бастионах, ни воздвигающиеся перед их глазами новые неприятельские батареи, ни неумолкаемый гром орудий, денно и нощно потрясающих воздух и землю, – ничто не в состоянии заставить их умалить хоть на минуту исполнение своего долга; напротив, все это только усиливает их рвение, и они соперничают друг перед другом в мужестве и отваге, весело отстаивая столь близкий их сердцу Севастополь".
Эта стойкость, неутомимость и самоотвержение вызвали всеобщее удивление героям и благодарность царя и России.
"Меня счастливит, – писал покойный император Николай I в рескрипте князю Меншикову, – меня счастливит геройская стойкость наших несравненных моряков, неустрашимых защитников Севастополя. Господь воздаст им за все их доблестные подвиги, которым и примеру еще не было.
Я счастлив, что, зная Моих моряков-черноморцев с 1828 года, был тогда очевидцем, что им никогда и ничего нет невозможного, был уверен, что эти несравненные молодцы вновь себя покажут, какими всегда были и на море, и на суше. Скажи им всем, что их старый знакомый, всегда их уважавший, ими гордится и всех отцовски благодарит, как своих дорогих и любезных детей".
Отправив этот рескрипт с флигель-адъютантом князем Голицыным, государь поручил ему обойти все бастионы и батареи и лично передать морякам благодарность императора. С восторгом и слезами на глазах приняли герои восторженные и задушевные слова императора и, как бы в еще большее подкрепление себя, спешили поклониться образу Спасителя, привезенному тем же князем Голицыным от имени Императрицы как дар и благословение севастопольскому гарнизону.
В шесть часов утра 28 октября на площади перед Николаевской батареей было совершено молебствие при собрании войск и огромном стечении народа – всего, сколько еще оставалось в Севастополе. По окончании молебна протоиерей Лебединцев обратил внимание предстоявших на изображение лика Спасителя. Благословляя одной Своей десницей, Господь в другой руке держал Евангелие, раскрытое на словах: "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас" (Мф. 11, 28).
– Видите ли, – сказал проповедник, – как утешительны слова Господа Вседержителя и как прямо идут они к прискорбным, даже до смерти, сердцам нашим… Господь Вседержитель, во власти Коего судьбы царств и народов, обещает покой всем приходящим к Нему… Он обещает покой всем труждающимся – тем паче труждающимся, как вы теперь, до крови и смерти, на поле брани за веру, царя и отечество. Господь Вседержитель обещает покой обремененным – тем паче тем, кто, подобно нам, обременены неправедно, не какой-либо обыкновенной в мире скорбью, а ужасным и едва не беспримерным по самому продолжению бременем огня, меча и смерти… Итак, будем труждаться с живой верой, и Господь подаст нам покой и радость; будем нести тяжкое бремя наше с благодушием и упованием, и Он, Всемогущий, снимет с нас те любые иго и бремя, кои так долго тяготеют над нами.
С наступлением сумерек икона была обнесена по всей оборонительной линии и затем поставлена на приготовленном для нее месте у входных ворот Николаевской батареи. Встречая икону, защитники горячо молились. Прикладываясь к святому образу, они принимали благословение Спасителя на новые беспримерные подвиги, которые предстояли севастопольскому гарнизону не только в борьбе с неприятелем, но и с самой природой.
Наступила глубокая осень. Сильные ветра давно уже чередовались с холодными проливными дождями, и, наконец, с рассветом 2 ноября поднялась такая сильная буря, какой не запомнят старожилы прибрежьев Черного моря. Накануне, 1 ноября, пошел проливной дождь с порывистым ветром. К вечеру погода сделалась еще хуже: дождь не прекращался, ветер свежел и, постепенно усиливаясь, к утру перешел в жестокий ураган. Море волновалось и пенилось, как кипящий котел. В этот день оно было действительно черным, темные тучи, пробегая над поверхностью мрачных волн моря, изливали потоки дождя, смешанного с мелкими хлопьями снега и града. Ветер срывал верхушки волн и разбрасывал их на берег такой мелкой и густой пылью, что корабли, стоявшие в глубине бухты, исчезали в этой морской пене. Сквозь стену водяной пыли виден был только лес мачт, наклонявшихся от качки в разные стороны, видны были разорванные снасти и болтающиеся в воздухе лоскутья парусов. Ветер ломал деревья, срывал черепицу и железные листы с крыш, унося их как лист писчей бумаги. Свет затемнялся то градом, то крупой, то снегом.
Волнение в море достигло необыкновенных размеров. Среди неприятельского флота появилось всеобщее смятение. Корабли и прочие суда, бросаясь из стороны в сторону, сталкивались между собой, цеплялись своими снастями и наносили друг другу важные повреждения. Некоторые из них потонули, другие сели на мель. Повсюду слышались сигнальные выстрелы, свидетельствовавшие о гибели неприятельских судов. Сквозь сероватый туман видны были исполинские волны, покрытые обломками кораблей, которые с ужасным треском разбивались о прибрежные скалы и камни. При каждом отливе волны следующая загибалась огромным пенистым свитком и, как водопад, скрывалась в глубине беспредельного моря, унося с собой все встречающееся на пути. Посреди всеобщего хаоса видны были носящиеся в беспорядке части и остовы кораблей, пробитые бочки и раздробленные мачты. Неприятель потерял в этот день более 30 купеческих кораблей и транспортов, частью разбитыми, частью севшими на мель. Многие из погибших были нагружены зимней одеждой для войск.
В неприятельских лагерях было заметно большое смятение. Палатки и бараки, унесенные одним порывом ветра, перепутались с бочками, связками фуража и различными тюками. Все это катилось по скату холмов и перемешивалось с одеялами, фуражками, шинелями и с летающими в воздухе сеном и сухими листьями. Удивленные столь неожиданным явлением, англичане и французы бегали по всем направлениям: кто искал разнесенные ветром пожитки, кто собирал разорванные части полотна, кто мастерил себе новое жилище из уцелевших кусков или искал досок и камней, чтобы при помощи их устроить себе кое-какое закрытие от дождя и холодного ветра. Многие солдаты, не в состоянии будучи держаться на ногах, ложились на землю, пережидая окончания бури. По всему лагерю союзников бегали испуганные лошади, катились барабаны и летели по воздуху штабные бумаги. Так, списки 3-й английской дивизии найдены были в 4 верстах от палатки, в которой они хранились.
По всей линии севастопольских укреплений рвы и канавы были наполнены водой, грязь и вода покрывали все пространство земли, охватываемое глазом. Как тени бродили неприятельские солдаты, не зная куда преклонить голову и не имея возможности разложить костров и обогреться. Около полудня ветер переменил направление, но пошел снег, и сделалось еще холоднее. К вечеру ветер стал слабеть, но буря прекратилась только утром следующего дня.
Буря настолько расстроила союзников, что они почти прекратили свои осадные работы. Занятые устройством лагеря французы и англичане строили, кроме того, целый ряд укреплений на правой стороне своего расположения, чтобы отвратить повторение Инкерманского сражения.
Положение наших солдат было также далеко не завидное и, можно сказать, тягостное. С прекращением бури наступили холода. Погода с этих пор сделалась суровой и ненастной, дожди шли попеременно со снегом. Грунт земли размягчился до того, что повсюду была топкая и непроходимая грязь. Сообщение укреплений с городом сделалось весьма затруднительным от множества ям, вырытых бомбами и наполненных теперь водой. Находившиеся на укреплениях войска не имели ни крова, ни теплой одежды и подвергались вредному действию непогоды. В то время солдаты не имели еще полушубков и довольствовались мундиром и шинелью. В ненастную погоду они мастерили себе такие башлыки из рогожи, смотря на которые дивовались и свои, и французы. Рогожи эти выдавались для того, чтобы солдаты подстилали их под себя в землянках, бараках или сараях, где им случалось ночевать. Обыкновенно один куль выдавался на двоих, его резали вдоль на две части, так что каждому доставалось по готовому сшитому углу. Отправляясь в цепь или на часы, солдат захватывал с собой и принадлежащую ему половину куля. Надев его на голову, он защищал себя от дождя и непогоды.
Защитники Севастополя, офицеры и солдаты, положительно валялись в грязи, на открытом воздухе в дождь и бурю, в мороз и метель. Единственной защитой их от холодных ветров были сложенные насухо из камней стенки, ямы или рвы, кое-как прикрытые сверху. Командиры бастионов помещались в землянках столь малых, что едва можно было вытянуться в рост человека. Если на батарее бывала еще одна такая землянка для нескольких офицеров, то такая батарея считалась роскошным помещением. Ни офицеры, ни солдаты не могли раздеться, ноги прели, потому что по месяцу и более никто не снимал сапог. Иной пробовал прилечь на голой земле, но холод и сырость гнали его прочь. Хорошо, кому удавалось пристроиться под навесом насыпи или прислониться к станку, на котором лежало орудие, – положению такого счастливца все завидовали.
Жизнь, которую не выносит ни один каторжник, была обыкновенной жизнью каждого из защитников родной земли и отечества.
Эта обстановка не крушит русского солдата, когда совесть его чиста да уверен он, что делает святое дело. Находясь бессменно днем и ночью под открытым небом, солдаты наши сверх того исполняли усиленные и тяжелые работы; только смерть и раны полагали конец их тяжким трудам и лишениям. Несмотря на все это, ропота не только не было слышно, но, напротив того, все как бы желали продолжения ненастной и холодной погоды. Часто видя, как неприятельские часовые бегали вдоль своего поста, чтобы согреться, наши солдатики, глядя на них, посмеивались.
Холодное время производило значительные опустошения в рядах неприятеля; больные переполняли лазареты, и перебежчики ежедневно стали появляться у нас в значительном числе. Они рассказывали, что союзные войска упали духом, изнурены работами и много терпят от стужи и непогоды.
Пользуясь расстройством врага, гарнизон Севастополя еще более усиливал свои укрепления. По всей оборонительной линии закипела работа: возвышали и утолщали насыпи, углубляли рвы, исправляли пороховые погреба, устраивали прикрытия для прислуги, выравнивали внутреннее пространство бастионов, батарей и даже чинили дороги для лучшего сообщения укреплений с городом. Особенное внимание обращено было на 4-й бастион, к которому ближе других подошел неприятель своими подступами.
Чтобы иметь возможность следить за неприятельскими работами с близкого расстояния, обыкновенно высылалась на ночь цепь охотников, которым приказано было для предохранения от выстрелов устраивать себе прикрытия или завалы. Эти завалы не имели никакого правильного расположения, они устраивались там, где лежали ночью охотники, и из материалов, которые те находили возле себя. От этого в ином месте завал состоял из груды наскоро собранных камней, в другом из простой и даже неглубокой ямы. Неприятель скоро понял, что как ни мелки эти ямки, как ни ничтожны эти сероватые кучки камней, но соседство их крайне опасно. Стычки и схватки за обладание этой линией мусора были ежедневны, завалы переходили из рук в руки и стоили немало крови. Неприятель или нападал на эти закрытия, или уничтожал их выстрелами из орудий. Так как завалы были сложены наскоро, то они и представляли небольшое сопротивление неприятельским выстрелам.
Ямки эти были в большом употреблении во все время защиты Севастополя. Под конец они располагались в 5 или 7 саженях от неприятельских траншей, и случалось нередко, что наши солдаты, бросаясь занимать их, встречали там французов, которых приходилось выбивать штыками. Ямки занимались днем стрелками по наряду, а на ночь охотниками от разных полков. Быть охотником было дело нелегкое. Охотничья служба происходила ночью: их дело было с заката и до восхода солнца залегать в ямках и ложбинах впереди батарей и укреплений Севастополя.
Охотники помещались в особых зданиях отдельно от прочих солдат, обыкновенно днем отдыхали, их не требовали ни на какую работу, а с наступлением сумерек шли на службу. Рядовые ходили каждую ночь, а унтер-офицеры через сутки. С закатом солнца вся команда охотников разделялась на части по два, по три и по четыре человека.
В общем сарае, где жили охотники, было очень много образов. Каждый, отправляясь на службу, ставил копеечную свечку перед иконами Спасителя, Богоматери и преимущественно перед образом Николая Чудотворца. В шесть часов вечера команда ужинала. После ужина немного времени назначалось на молитву. Помолившись Богу, многие из охотников надевали чистую рубашку, вымытую в течение дня, так как каждый из них, не будучи уверен, что вернется живым, приготовлялся к смерти. Перед отправлением никто не решался выпить чарку водки, потому что плохой тот храбрец, говорили они, который думает набраться бодрости из стакана, а опять же и не такая минута!